Поедемте в Лопшеньгу - Казаков Юрий Павлович
Час проходит за часом, а мы все ходим, говорим и ходим. По Москве можно ходить без конца. Мы выходим к Пушкинской площади, от Пушкинской спускаемся к Трубной, откуда по Неглинке идем к Большому театру, потом к Каменному мосту… Я готов ходить бесконечно. Я только спрашиваю у нее, не устала ли она. Нет, она не устала, ей очень интересно. Гаснут фонари на улицах, горит только одна сторона. Небо, дождавшись полумрака, спускается ниже, звезд становится больше. Потом начинается тихий рассвет. На бульварах, тесно прижавшись, сидят влюбленные. На каждой скамейке по одной паре. Они молчат почему-то. Я смотрю на них с завистью и думаю, будем ли и мы с Лилей сидеть когда-нибудь так…
На улицах совсем нет прохожих. Только милиционеры. Некоторые выразительно покашливают, когда мы проходим. Наверное, им хочется что-нибудь сказать нам, но они не говорят. Лиля наклоняет голову и ускоряет шаг. А мне почему-то смешно. Теперь мы с ней идем почти рядом, и, когда она наклоняет голову, я вижу пушистые завитки на ее нежной шее. Ее рука иногда касается моей. Это совсем незаметные прикосновения, но я их чувствую.
Наконец мы расстаемся в ее тихом гулком дворе. Все спят, не светится ни одно окно. Мы понижаем голоса почти до шепота, но слова все равно звучат громко, и мне кажется, нас кто-то подслушивает.
Домой я прихожу в три часа. Только сейчас я начинаю чувствовать, как гудят ноги. Как же в таком случае устала она! Я зажигаю настольную лампу и читаю «Замок Броуди», который дала мне Лиля. Это замечательная книга. Читаю и почему-то все время вижу лицо Лили. Иногда я закрываю глаза и слышу ее нежный грудной голос.
Совсем рассвело, и я не могу больше читать. Я ложусь и смотрю в окно. Мы живем очень высоко, на седьмом этаже. Из окна видны крыши домов. А вдали, там, откуда летом встает солнце, видна звезда кремлевской башни. Одна только звезда видна. Я люблю подолгу смотреть на эту звезду. Ночью, когда в Москве тихо, я слышу бой курантов. Ночью все очень хорошо слышно.
Я лежу, смотрю на звезду и думаю о Лиле.
3А через неделю мы с матерью уезжаем на Север. Я давно мечтал об этой поездке — с самой весны. Но теперь жизнь в деревне для меня полна особенного значения и смысла.
Я впервые попал в леса, в настоящие дикие леса и весь переполнен радостью первооткрывателя. У меня есть ружье, мне купили его, когда я окончил девять классов. Я брожу совсем один и не скучаю. Я люблю людей, люблю веселье, смех, но теперь я рад почему-то своему одиночеству. Иногда я устаю. Тогда я сажусь и смотрю на широкую реку, на бледное осеннее небо.
Уже август, и на севере часто стоит плохая погода. Но и в плохую погоду, и в солнце рано утром выхожу я из дому и иду в лес. Там я охочусь и собираю грибы или просто перехожу с поляны на поляну и смотрю на белые ромашки, которых здесь множество. Мало ли что можно делать в лесу! Можно выбрать укромное место на берегу озера и сидеть неподвижно.
Прилетят утки, с шипением опустятся совсем рядом. Сначала они будут сидеть прямо, вытянув шеи, потом начнут нырять, плескаться, сплываться и расплываться. Я слежу за ними одними глазами, не поворачивая головы.
Потом выйдет солнце из-за туч, прорвется через листья над моей головой и запустит золотые дрожащие пальцы глубоко в воду. Тогда видны длинные ржавые стебли кувшинок. Возле стеблей показываются большие рыбы. Они застывают в солнечном луче, не шевеля ни одним плавником, будто грезят о летних прекрасных днях с грозами и майскими жуками или спят… Мне очень странно следить за ними. Глядя на них, сам цепенеешь и воспринимаешь все, как сквозь сон.
Мало ли что можно делать в лесу! Можно просто лежать, слушать гул сосен и думать о Лиле. Можно даже говорить с ней. И я рассказываю ей об охоте, об озерах и лесах, о прекрасном запахе ружейного дыма, и она понимает меня, хотя женщины вообще не любят и не понимают охоты.
Иногда я возвращаюсь домой ночью. Я иду полем, и мне немного страшно. Со мной заряженное ружье, но все-таки я часто оглядываюсь. Смутен тогда мой дух, и многое приходит мне на ум. Очень темно, только в небе, если долго смотреть, можно заметить слабый серебристый свет. Но на земле очень темно. Надо мной кругами беззвучно летают совы. Я вижу бархатно-черные их силуэты, но, сколько бы ни прислушивался, мне не удается услышать взмахов их крыльев. Однажды я выстрелил. Сова глухо ударилась о межу и долго щелкала во тьме клювом…
Через месяц я возвращаюсь в Москву. Прямо с вокзала, едва поставив дома чемоданы, я иду к Лиле. Вечер, ее окна светятся — значит, она дома. Я подхожу к окну, пробираясь через леса — ее дом ремонтируют, — и смотрю сквозь занавеску.
Она сидит за столом одна у настольной лампы и читает. Лицо ее задумчиво и печально. Она перевертывает страницу, облокачивается, поднимает глаза и смотрит на лампу, наматывая на палец прядь волос. Какие у нее темные глаза! Почему я раньше думал, что они серые? Они совсем темные, почти черные. Я стою под лесами, пахнет штукатуркой и сосной. Этот сосновый запах доносится ко мне, как далекий отзвук моих охот, как воспоминание обо всем, что я оставил на Севере. За моей спиной слышны шаги прохожих. Люди идут куда-то, спешат, четко шагая по асфальту, у них свои мысли и своя любовь, они живут каждый своей жизнью. Москва оглушила меня своим шумом, огнями, запахами, многолюдством, от которых я отвык за месяц. И я с робкой радостью думаю: как хорошо, что в этом огромном городе и у меня есть любимая!
— Лиля! — зову я негромко.
Она вздрагивает, брови ее поднимаются. Потом она встает, подходит к окну, отодвигает занавеску, наклоняется ко мне, и я близко вижу ее темные радостные глаза.
— Алеша! — говорит она медленно. На щеках ее появляются едва заметные ямочки. — Алеша! Это ты? Это правда ты? Я сейчас выйду. Ты хочешь гулять? Я очень хочу гулять с тобой. Я сейчас выйду.
Я выбираюсь из лесов, перехожу на другую сторону и смотрю на ее окна. Вот гаснет свет, проходит короткая минута, и в черной дыре ворот показывается фигура Лили. Она сразу замечает меня и бежит через улицу. Она хватает мои руки и долго держит их в своих руках. Мне кажется, она загорела и немного похудела. Глаза ее стали еще больше. Я слышу, как прерывается ее дыхание.
— Пойдем гулять! — говорит она. И тут я обращаю внимание, что она говорит мне «ты». Мне очень хочется сесть или прислониться к чему-нибудь — так вдруг ослабли мои ноги. Даже после самых утомительных охот они так не дрожали.
Но мне неудобно идти с ней. Я только на минутку зашел повидать ее. Я так плохо одет. Я прямо с дороги, на мне сбитые ботинки. Костюм прожжен в нескольких местах. Когда спишь у костра, очень часто прожигаешь куртку и брюки. Нет, я никак не могу идти с ней.
— Какая чепуха! — беспечно говорит Лиля и тянет меня за руку. Ей нужно со мной поговорить. Она совсем одна, подруги еще не приехали, родители на даче, она страшно скучает и все время ждала меня. При чем здесь костюм? И потом, почему я не писал? Мне, наверное, приятно, когда другие мучаются? Нет, нет, не мучаются — просто беспокоятся обо мне.
И вот мы опять идем по Москве. Очень странный, сумасшедший какой-то вечер. Начинается дождь, мы прячемся в гулкий подъезд и, задыхаясь от быстрого бега, смотрим на улицу. С шумом падает вода по водосточной трубе, тротуары блестят, автомашины проезжают совсем мокрые, и от них к нам ползут красные и белые змейки света, отражающегося на мокром асфальте. Потом дождь перестает, мы выходим, смеемся, перепрыгиваем через лужи. Но дождь припускает с новой силой, и мы снова прячемся. На волосах Лили блестят капли дождя. Но еще сильней блестят ее глаза, когда она смотрит на меня.
— Ты вспоминал обо мне? — спрашивает Лиля. — Я почти все время думала о тебе, хоть и не хотела. Сама не знаю почему. Просто думаю и думаю. Ведь мы знакомы так мало. Правда? Я читала книгу и вдруг подумала, понравилась бы она тебе. Ах, какая я глупая!.. У тебя уши не краснели? Говорят, если думаешь долго о ком-нибудь, у него обязательно краснеют уши. Я даже в Большой не пошла. Мне мама достала билет, а я не пошла. Как бы я сидела и наслаждалась музыкой, а ты в это время где-то… на каком-то Севере, один. Ты мне все расскажешь о Севере, да? Я тоже хочу туда поехать, где ты был. Ты любишь оперу?
