Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

Теперь он уже не Пупков. Селиверстов. Никита Селиверстов. Жена настояла на том, чтобы мальчик взял фамилию отчима. Это был страшный удар для Димы, чудовищный. Дима долго не мог оправиться. Но и воспрепятствовать не смог.

«Ничего, — сказала жена, бывшая жена. — Ты себе еще родишь наследника. Твоя певичка тебе родит. А Никита будет Селиверстов. Так я хочу. И мой муж так хочет».

Тоска… Дима стоял у мансардного окна. Вечер, осень, где-то жгут костер… У поп-звезды опять тусовка, народное гулянье в палисаднике. Собрался весь фанерноголосый бомонд. Хохот, визг, шашлыками пахнет… Пахнет шашлыками, пахнет дымом, сырой опавшей листвой, сосновой корой, пропитанной сентябрьскими дождями… Тоска. Какая тоска! Что же делать? Что с ним происходит? Понятно — что. Он всех потерял. Все потерял. Сам виноват. Сам виноват во всем. Только сам.

Что он молол там, затейник Лева, про каких-то графинь-княгинь? Ну да. Титул. Товарное клеймо. Остроумный рекламный ход. Забавный, неожиданный, ничего не скажешь. Только на дьявола ему, Диме, ввязываться в эту сомнительную авантюру?

А что? Приключение Хоть какое-то спасение от неотвязной хандры. Никита теперь — Селиверстов, а он, Дима, будет Дашков. К примеру… Волконский-Болконский. Ваше сиятельство. Ваше сиятельство, не соблаговолите ли вы отведать… Позвольте представить вам. Фрак, цилиндр, монокль. Чего еще там… Труакатр. Дима рассмеялся. Чушь собачья!

Труакатр… Же не манж па сис жур. Попробовать, что ли? Дима достал мобильный. Чушь, конечно, дурь, блажь, но все-таки приключение. Авантюра! Авантюры он обожал. Неизбывное, невытравляемое с возрастом мальчишество еще жило в нем, тридцатитрехлетнем солидном мужике. Дима был азартный, рисковый. На том и стоял. На этом и дело свое выстроил, и преуспел в нем.

— Лева, — сказал он весело, дождавшись, пока Лева ему ответит. — Дрыхнешь там, что ли? На восьмой гудок подошел. Слушай, ты давай-ка смотайся в это, как его там… Дворянское собрание, да?.. Составь мне списочек невест с родословной. Только смотри, чтобы им не под девяносто было! Чтобы челюсть не выпадала. А то найдешь мне старушенцию с буклями, какую-нибудь Пиковую даму. «Три карты, три карты», — пропел он. — Нет, я — не Германн. Я — другой. Давай, действуй! Поезжай туда завтра же.

Дима стоял посреди маленького двора и озадаченно озирался. Бог ты мой, он уж и забыть успел о том, что есть еще на свете такие дворы — грязноватые, тесные, облепленные со всех сторон четырехэтажными панельными «хрущевками»… Как они там живут, в этих каморках, в этих крохотных кухоньках, в подслеповатых комнатенках с низкими потолками? Бедные, бедные люди… Какая-то старуха плелась к магазину, пустая авоська болталась у нее на согнутом локте.

— Поди дай ей денег, — велел Дима охраннику Владику.

Лева выбрался из машины. Глянул в бумажку с адресом, сверился с номером соседнего дома.

— Дмитрий, — произнес он решительно и весело, — нам сюда. Ну? Чем тебе не особняк Рябушинского? Наша графинюшка проживает именно здесь. Дом шестнадцать, корпус семь Все верно.

Дима вошел в подъезд вслед за Левой и брезгливо поморщился: в подъезде воняло кошачьей мочой, дешевым портвешком — по всей видимости, местные алкаши облюбовали этот подъезд для ежевечерних возлияний. Где-то совсем рядом, за стеной, какая-то женщина кричала визгливо и яростно, потом загремела посуда, хриплый мужской бас пятистопно выругался…

— Слышимость, а? — усмехнулся Лева, одолевая пролет за пролетом. — Хрущобы… Детство мое золотое…

— Да ну? — изумился Дима, едва за ним поспевая. — У тебя же папаша был дантист. Неужто в хрущобе куковали?!

— А ты как думал? — хохотнул Лева, остановившись у двери под номером девятнадцать. — Знаешь, сколько зубов ему пришлось запломбировать фраерам всяким, прежде чем он на кооператив в Сокольниках заработал? Мало не покажется… Ну-те-с, к делу! — И Лева нажал кнопку звонка, переложив шикарный букет (гладиолусы в пестрой кружевной фольге) из правой руки в левую.

Дверь открылась почти сразу же.

Худенькая пожилая женщина в пальтишке из болоньи стояла на пороге и испуганно глядела на нежданных гостей.

— Что же вы не спрашиваете «кто там», сударыня? — поинтересовался Лева наставительно. — Крайне неосмотрительно с вашей стороны. Нравы падают, криминал растет… Госпожа Шереметева здесь проживать изволят?

«Зачем он ерничает? — подумал Дима с досадой. — Издевается над несчастной старушенцией, козел… А может, это она и есть — Шереметева? Ошибочка вышла, опечаточка в списке: вместо семидесяти лет поставили тридцать восемь. Мда… Вот тебе, Дима, и невеста. Пойдешь под венец с божьим одуванчиком».

Он вспомнил картину «Неравный брак»: постный старец и скорбная молодка у алтаря. Дима представил себя на месте молодки: размордевший верзила под воздушной фатой… Заржал в голос, не удержавшись.

— Могу я видеть госпожу Шереметеву? — повторил Лева, с удивлением покосившись на компаньона.

— Здесь господ нет, — отрубила женщина. Она уже справилась с растерянностью. — Здесь в основном товарищи. Нина! Вставай! К тебе!.. Проходите. — Она посторонилась, впуская визитеров в крохотную прихожую. — Что-то к нам какая-то публика непонятная зачастила, — добавила она вполголоса, словно для себя.

— Всему свое время, сударыня, — успокоил ее Лева, с любопытством озираясь по сторонам. — Мы приоткроем завесу над тайной. Вот чайку нам нальете, тогда и…

— Проходите в кухню, — вздохнула женщина. — Нина! — крикнула она снова. — Она сейчас встанет… Уснула после ночной смены.

Женщина ввела гостей в крохотную кухоньку. Дима скептически огляделся. Башку бы с плеч Никите Сергеевичу за эти кельи. Впрочем, благое дело делал. Вытаскивал народонаселение из бараков и коммуналок И не его вина, что народонаселение до сих пор в таких клетушках ютится. Дай Бог здоровья дядьке в кепке — может, хоть он москвичей из этих нор вызволит?

— Мам, ты чего меня будишь? — Сонная женщина, худенькая, растрепанная, еще не проснувшаяся толком, вошла было в кухню, на ходу набрасывая халатик на ночную рубашку. Увидела незнакомых мужиков, охнула, выскочила из кухни, крикнув досадливо, смущенно: — Ну что ж ты не предупредила?

Она вернулась через пару минут. Халатик был застегнут на все пуговицы, волосы наспех подобраны.

Лева вскочил и поцеловал руку растерянной, ничего не понимающей Нине. Дима тоже поднялся со своего табурета и учтиво склонил голову. Нина перевела на него взгляд, и глаза ее округлились от удивления.

— Здра-авствуйте, — протянула она. — Надо же! Правду говорят: мир тесен. Москва — город маленький… Я вас знаю, вы в нашем ресторане бываете.

Она улыбнулась. Улыбка у нее была замечательная — открытая, искренняя. Сразу стало легче. Ушла эта дурацкая неловкость, общее напряжение.

— Мы потому вас и выбрали, — усмехнулся Дима, толкнув Леву в бок (мол, дари наконец цветочки). — Я вас выбрал. Первой из списка. Глянул в графу «профессия», смотрю — а вы в моем любимом заведении работаете. Ну, думаю, не иначе как судьба.

— А что за список такой? — спросила Нина, принимая из Левиных рук букет. — Спасибо… Мама, поставь цветы… Что у вас за дело-то ко мне, не пойму?

— Речь идет о деловом соглашении, — вкрадчиво пояснил Лева.

— Да вы садитесь, господа, — перебила его Нина, снова улыбнувшись. — Садитесь, прошу вас.

Лева опустился обратно на свой табурет, а Дима остался стоять, привалился к подоконнику и, скрестив руки на груди, с интересом рассматривал хозяйку. Как она произнесла это свое «господа»! Как это у нее получилось — легко, естественно, просто. Будто всю жизнь она так говорила: «Прошу вас, господа… Садитесь, господа…»

Гены. Генная память, не иначе. А мы, совки, крестьянские дети, хоть и твердим теперь через слово, важничая, упиваясь звучанием этого полузабытого, реанимированного обращения «господа», — выходит оно у нас коряво. Фальшиво, натужно, нескладно. Какие мы, к дьяволу, господа! Мы — не господа. Мы — дворовые.

— Речь идет о деловом соглашении, — говорил между тем Лева. — Крайне выгодном для вас, поверьте.