Мистер Ивнинг - Парди Джеймс

ЛЕТНИЕ ИЗВЕСТИЯ

перев. Д. Волчека

На просторной лужайке был в разгаре детский праздник; несмотря на высокую изгородь, он был хорошо виден из соседнего поместья, принадлежащего мистеру Тейту. Школьники, человек десять, недавно выбравшиеся из-под опеки нянек, собрались на день рождения Руперта, сына миссис Эвелин. Обед и празднества были устроены на крокетной площадке, но приспособления для игры убрали лишь отчасти: кое-где стояли воротца, валялась пара колотушек, в клумбе настурций отдыхал красно-белый деревянный шар. Ямайский садовник мистера Тейта, бронзовый, точно идол, наблюдал за детьми, поливая лужайку миллионера из сияющего черного шланга. Пионы только что раскрылись. На лужайке, где проходило пиршество, к терпкому запаху настурций и ноготков примешивался мягкий аромат июньских роз; на деревьях зеленела нежнейшая летняя листва, крошечные золотисто-коричневые лягушки скакали по земле. Ямайский слуга не сводил глаз с детей. Их светлые волосы и белые летние костюмы странно контрастировали с июньской зеленью, и яркость столь многих красок опаляла ему глаза, вынуждая часто отрываться от работы. Эдна Грубер, компаньонка и секретарша миссис Эвелин, пообещала, что после обеда даст ямайцу кусок второго праздничного торта, добавив, что добросердечное предложение исходит от самой миссис Эвелин. Он кивнул, когда Эдна сообщила ему о грядущем угощении, но таким рассеянным и задумчивым стал не из-за предвкушения торта, а от непривычного вида стольких детей сразу. Эдна заметила, что праздник переменил настроение садовника: когда она подошла поговорить к изгороди из кустов бирючины, разделяющей два больших участка, он отвечал еще реже обычного.

Еще более рассеянный, чем прежде, он поливал пионы до тех пор, пока с клумбы не хлынул легкий поток, промочив его сандалии. Тогда он перешел на другое место и стал через тонкую насадку опрыскивать айвовые деревья. Мистер Тейт, его работодатель и хозяин поместья, растянувшегося вдаль и вширь, насколько хватало взора, если не считать владений миссис Эвелин, уехал на турнир по гольфу. В большом доме остались только белые служанки; в отсутствие хозяина они почти весь день спали, а когда бодрствовали, равнодушно шпионили за ямайцем, поливавшем и без того влажную черную землю и безупречно зеленую и недвижную, точно на картине, траву. Да, его глаза, его разум спали сегодня, несмотря на несносный шум, который подняли сорванцы, приглашенные на день рождения. Казалось, что его длинные черные ресницы постоянно увлажняются то ли водой из шланга, то ли бесконечным потоком слез.

Мистер Тейт не был внимателен или добр к нему, но являлся его благодетелем — именно это слово возникало на устах у всех, кто с давних пор знал садовника и его работодателя, и слово это связывал с мистером Тейтом и сам Гелвей, ямайский слуга. Мистера Тейта нельзя было назвать недобрым, но он был неласков; нельзя было назвать его и суровым, но платил он мало и почти не разговаривал с садовником, передавая свои поручения, коих было великое множество, через кухонных и кабинетных служанок. Впрочем, однажды, когда слуга заболел воспалением легких, мистер Тейт без предупреждения появился утром в больнице, игнорируя правило, что посещения разрешены только в вечерние часы, и, ничего не сказав Гелвею, несколько минут простоял у его койки, глядя на больного, словно пришел проведать одну из своих занедуживших верховых лошадей.

Но миссис Эвелин и Эдна Грубер говорили с Гелвеем, были добры к нему. Миссис Эвелин даже старалась с ним подружиться. Она заговаривала с ним через изгородь каждое утро, не обижаясь и не удивляясь, если он почти ничего не отвечал. Казалось, ей известно нечто о его прошлом, — во всяком случае, она знала Ямайку, бывала там три или четыре раза. Так что женщины — Эдна и миссис Эвелин — общались с ним много лет, справлялись о его здоровье, о его работе во дворе и частенько награждали лакомствами со своего щедрого стола: так дают вкусный кусочек породистой собаке, прибежавшей из большого поместья.

Он вспоминал золотые волосы детей и после того, как гости встали из-за праздничного стола и вошли в дом, ожидая, когда за ними прибудут лимузины и развезут по собственным огромным домам. Белоснежные волосы плыли перед его глазами, точно воспоминание о полях диких лютиков за оградой поместья, полевых цветов, порой появлявшихся и в безукоризненной зелени, за которой он следил — золотые венчики, яркие, как сильные лучи полуденного солнца. А потом возникло воспоминание о блеснувшем праздничном торте с желтым центром. Рот садовника увлажнился от мучительного предвкушения, слезы снова навернулись на глаза.

Солнце садилось, когда он выключил шланг и вытер руки — мокрые, запятнанные ржавчиной и какой-то слизью, вытекшей из насадки. Он вошел в маленькую кирпичную мастерскую, снял промокшую до нитки рубашку и надел сухую из выцветшего хлопка, украшенную рисунком с цветочками из шести лепестков. После ликования счастливых золотоволосых детей за праздничным обедом хотелось поскорее попробовать торт; их голоса все еще звенели в его ушах, словно щебет ласточек на тополях.

Памятуя о приглашении Эдны, Гелвей, ямайский садовник, подождал у кладовки, ожидая, что его позовут войти и отведать праздничное угощение. От раздумий о празднике и маленьких детях, их веселье, проворстве и живости, силе их легких, великолепном аппетите, счастливом звоне столового серебра и тонкого фарфора, к которым прибавились теперь трели птиц, готовых угомониться во мраке своих гнезд, тяжкая ностальгия охватила его, глубоко погребенное воспоминание о былом сразило молниеносно, точно лихорадка или тяжкий недуг. Он вспомнил своих дорогих усопших… Забывшись, он так и стоял на заднем крыльце, но тут Эдна внезапно засмеялась, распахнула дверь и, вспыхнув, заговорила:

— Ну, Гелвей, что же ты стоишь и церемонишься?.. Вот уж не ожидала, что ты начнешь робеть. Торт ждет тебя.

Он вошел и сел на обычное место, где столько раз получал лакомства и вознаграждения.

— Тебя, должно быть, удивляет задержка, — сегодня Эдна говорила с ним официальней обычного. — Гелвей, у нас, кажется, дурные новости… Пришла телеграмма. Миссис Эвелин боится ее читать.

С этими словами Эдна вышла из комнаты, и открывающаяся в обе стороны дверь кухни затворилась за ней и принялась качаться туда-сюда, точно маятник.

Гелвей перевел взгляд на большой белый торт с желтым центром, который Эдна приготовила для него. Тяжелая серебряная вилка в его руке готовилась вонзиться в толстый, щедро покрытый глазурью кусок, роскошно возлежащий на раскрашенном вручную фарфоре. И тут раздался жуткий вопль: пронесся по бесчисленным комнатам, словно с той лишь целью, чтобы добраться до Гелвея, остановиться прямо перед ним и исчезнуть — испариться в воздухе и небытии над его головой. Губы садовника пересохли; казалось, он ощутил неведомую, внезапную опасность. Вилка упала из смуглой мускулистой руки. Вопль повторился, чуть громче, настала глухая тишина, а несколько минут спустя донесся протяжный безутешный плач. Гелвей знал, что это миссис Эвелин. Должно быть, в телеграмме плохие вести. Он сидел, глядя на нетронутый торт. И желтый центр торта взирал на него в ответ.

Эдна вернулась на кухню — глаза красные, носовой платок крепко зажат в правой руке, опаловое ожерелье сбилось набок.

— Это мать миссис Эвелин, Гелвей. Она умерла. И так скоро после того, как муж миссис Эвелин умер, ты ведь знаешь.

Гелвей пробормотал слова соболезнования, сожаления, которые Эдна не слышала, поскольку старалась уловить любой звук, способный добраться через качающуюся дверь.

Спохватившись, она заговорила:

— Да ты ведь и не притронулся к торту, Гелвей… — она взглянула на него чуть ли не с упреком.

— Ее родная мать умерла. — произнес Гелвей, с трудом поборов смущение.

Но Эдна смотрела на торт.

— Можно будет завернуть остатки, Гелвей, и ты скушаешь его дома, там у тебя появится аппетит. — Она попыталась его утешить, но сама теперь плакала так сильно, что вся дрожала. — Такие вещи происходят внезапно, — ей удалось произнести это безликим тоном, словно она читала напечатанный на машинке список поручений. — Совершенно без всякого предупреждения, вот как у нас. Словно небо обрушилось на землю.