Ирина Велембовская - Женщины
Она проговорилась и невольно закрыла рот коричневыми пальцами. А Екатерина Тимофеевна молча отошла.
…Вечером сын вернулся поздно. Екатерина Тимофеевна не ложилась, ждала его. Он шумно пожевал что-то в кухне, прошел в свою комнату и лег на постель с книжкой. Мать подошла и села рядом.
— Знаешь, Женя, что я скажу… Ты, по-моему, неправильно поступаешь, что этой девчонке голову морочишь.
Женька вскинул брови, отложил книжку.
— Что значит морочу?
Екатерина Тимофеевна искала подходящие слова.
— Она ведь может подумать, что ты всерьез.
— Значит, ты серьезность исключаешь?
Екатерина Тимофеевна помолчала, потом сказала:
— Да, исключаю. Вообще тебе пока об этом поменьше думать надо. Кончишь институт, работу получишь.
— Это значит вообще. А в частности?
Екатерина Тимофеевна чувствовала, что спокойствие ей изменяет. Но старалась до последнего сохранить его.
— И в частности думаю, что затея твоя неподходящая. Ты знаешь, что у нее ребенок?
Женька замолчал, смешался. И мать этим воспользовалась.
— Вот видишь, Евгений! Она небось тебе про это не доложила. Понимает, что хвастать тут нечем. Разве, Женечка, у тебя девчат знакомых хороших, содержательных не хватает? Что ж ты первой попавшейся деревенской девчонкой прельстился?
Женька сел на постели, ссутулил свои широкие медвежачьи плечи.
— Знаешь, мам, — сказал он сдерживаясь, — шла бы ты лучше спать, а то ты сейчас такое выдашь!.. Ведь ты вовсе не такая. Зачем ты из себя аристократку какую-то строишь?
Екатерина Тимофеевна поднялась и вышла.
…Да, аристократкой она не была… Хорошо помнила себя маленькой, с торчащим животом-арбузиком, по будням — в холщовой рубашонке с замызганным подолом, а по праздникам — в ядовито-розовом ситцевом платье и с небесного цвета лентой в косе-хвостике, в корявых полусапожках с пуговкой. От праздника до праздника эти полусапожки дремали в укладке, а Катюшка студила босые ноги, по утрам на низком сыром лужке рвала пригоршнями скользкую резику, пихала в мешок. А попозже дала ей мать серп и взяла с собой в поле. Машин тогда в колхозе было еще небогато: рожь, овес, вику валили косами, молотили цепами, веяли лопатами против ветра.
Замуж Катя вышла за своего, деревенского. Чего в семье у ее Гриши хватало, так это ребятишек. Маленькие Катины деверья, золовки прибегут из школы:
— Кать, дай картошечкю-ю!..
Свекровь ругается:
— У, ненажорные! Готовы цельный день есть бесперечь!..
И всех их с первой же осени пришлось покинуть: Гриша собирался в город. Год в колхозе был плохой, на трудодни дали — в пригоршни заберешь.
Три ночи по приезде в город ночевали у земляков, в людном бараке при мебельном заводе. Потом дали им и свой угол. Гриша вышел работать на пилораму, Катя выносила из цеха обрезки, стружку, варила столярам клей. Но долго все еще жила деревенскими делами, вздыхала над каждым деревенским письмом.
В сороковом году родился Женька. Яслей в то время завод не имел.
— Может, домой с ним, к матери поедешь? — спросил Гриша.
И услышал в ответ:
— Не затем ехала, чтобы теперь обратно. И здесь люди родят да работают. В разные смены с тобой ходить приладимся.
Гриша чуть нахмурился: он знал, что очень любит его Катя, но вот, оказывается, уже верховодить хочет. Что ж, пускай: жизнь так указывает.
В сорок первом собиралась съездить домой, показать сына. У Женьки уже был полный рот зубов, бегал по бараку — большой не догонит… Но поехать в деревню не пришлось: пришлось Грише Беднову собираться в другую дорогу.
В светлые летние ночи Катя клала себе под щеку Гришину рубашку и дышала ею. Нарочно не постирала с тех пор, как он в ней пришел в последний раз с работы, пахнущий сосновой стружкой, еловой смолкой, как сладким вином. На рубахе этой теперь было больше Катиных слез, чем Гришиного пота, но рубаха все-таки пахла им, и если забыться, то казалось, что Гриша лежит рядом, сейчас подвинется, протянет руку…
А на заводе Катя уже не увидела больше канцелярских шкафов, парт и табуреток: массовым порядком шли винтовочные и автоматные приклады, ручки к саперным лопатам, ящики под снаряды. Тысячами, сотнями тысяч…
Екатерина Тимофеевна уснуть не могла. Сна не было, хоть на правый бок ложись, хоть на левый. Первый раз в жизни не договорилась она с сыном. Нет, Женьке никак, никак нельзя на мать обижаться: ради него вдовой осталась, отшила столько ухажеров. За одного уж было совсем решила пойти, а Женька в первую ночь заплакал, позвал мать к себе. Екатерина Тимофеевна, вместо того чтобы пошикать, метнулась, схватила Женьку на руки. А «тот» спросил немного недовольно:
— Ты что ж, так каждый раз прыгать будешь?
И как отрезало! И с тех пор все время одна, только с Женькой. Вырастила крепкого, умного, за двадцать лет подзатыльника не отвесила. Видела его с красавицами девушками, записки у него в карманах находила. По телефону звонят, звонят… Но все разные голоса, а не одна. И неужели ж теперь он эту Альку выбрал?
Человеческое говорило Екатерине Тимофеевне: ну и что же здесь нехорошего, неправильного? А женское, бабье шептало: вот, вот, специально для девчонки этой, неизвестно с кем трепавшейся, такого ты парня припасла!.. Сидела бы она в деревне, так нет, сюда пожаловала… «Нет, надо спать! — сказала себе Екатерина Тимофеевна. — А то правда до добра не додумаешься».
Не спал и Женька. Мысли роились ядовитые, досадные. «А ты знаешь, что у нее ребенок?» Нет, ничего он не знал и не подозревал даже. Лопух! Мать, та сразу разнюхала… Что значит женщина! Это хорошо, что он перед ней и вида не подал: подумаешь, мол, какое дело, ребенок! Хотя бы и два…
…Женька закрыл глаза и попытался представить себе этого ребенка. Он еще не знал, кто это: мальчик или девочка, ползает по полу или еще лежит спеленатый, красный и бессмысленный. Женька ощутил злую обиду: ведь это надо же! Он-то придумывал, как поможет Але учиться, поглядеть на жизнь, чтобы не воображала, будто только и радости на свете, что деревня Гуськи со свеклой да еще завод, где делают диваны-кровати с тумбочками. А потом… И вот тебе, пожалуйста!.. Нашелся, значит, до него добрый молодец.
Женька злобно покрутил головой. Вдруг захотелось вскочить, пойти к матери, которая, он чувствовал, тоже не спит, переживает.
— Тьфу, черт! — тихо сказал Женька, бессонно жмуря глаза. Такое было с ним в первый раз в жизни.
…Аля почти сразу поняла, что Женька весь напряжен: не так поздоровался, не так глядит, даже шагает не так, как всегда. И она догадалась, что подступил тот час, после которого уже, может быть, ничего больше не будет.
— Женя, мне вам сказать надо…
Он хотел было бросить грубо: давно бы, мол, ты догадалась! Но ответил сдержанно:
— Можешь не говорить. Я знаю. — Но тут же не вытерпел, обиженный, покрасневший. — Почему не сказала все честно?..
Аля прикусила губу. И с несвойственной ей резкостью вдруг спросила:
— Что я нечестно-то сделала? Убила, ограбила кого? Ну, есть у меня ребенок, так что? Кому я нужна, тому и ребенок мой будет нужен. Подумаешь, обманула… — Она не сдержалась и всхлипнула.
— Ну вот… — сказал Женька, смутившись.
— Что «ну»? Я думала, вы… А вы как наши деревенские бабы судите: абы за кого, лишь бы муж был. А я вот не захотела… Лучше с ребенком остаться, чем от какого-то дурака да от его родни зависеть. Вас увидела, думала, вы совсем другой, настоящий… Вы моего мальчика еще и не видели, а уже брезгаете им. Поглядели бы, какой хорошенький!.. Вы, может, думали, что я его бросила? Вот только огляжусь и привезу…
Она перевела дух и уже тихо сказала:
— Я вас, Женя, конечно, очень люблю, но как хотите…
Призналась и замолчала. Молчал и Женька. Аля тихонько дотронулась до его рукава.
— Женя, вы не обращайте внимания… Ну, люблю, что из этого? Вы вовсе не должны…
Женька прервал сурово:
— Хватит разъяснять мне мои права и обязанности. А за признание спасибо. — И добавил, помолчав: — Если ты решила «его» брать, то бери. Только сначала надо в техникум подготовиться, а то пойдут пеленки, игрушки-погремушки…
Аля замахала руками.
— Какие пеленки, погремушки? Он уже ножками быстренько бегает, валеночки ему скатали и салазки купили. А вы — пеленочки!..
Они посмотрели друг другу в глаза, смутились и засмеялись оба.
6Памятной осталась эта весна для Екатерины Тимофеевны. В конце марта Женька должен был уехать на практику. А в день Восьмого марта Екатерина Тимофеевна увидела его в клубе мебельщиков вместе с Алей.
Екатерина Тимофеевна сидела в президиуме, готовилась выступить, рассказать о женщинах-мебельщицах. В списке лучших работниц, который лежал перед ней, стояло и Алино имя.
Тут же сидела и Дуська Кузина, положив на красное сукно свою маленькую сильную руку. Но если бы пристальнее вглядеться в нее, то это была не прежняя, независимая и довольная собой Дуська. Она избегала чужих глаз, смотрела не в зал, а куда-то в сторону. Но Алю с Женькой она увидела, и в ее коротком взгляде, который она метнула на Екатерину Тимофеевну, были и вопрос, и женская зависть, и несвойственное Дуське сочувствие. Кто-кто, а она-то знала, как высоко ставит своего Женьку Екатерина Тимофеевна, о какой невестке мечтает. От нее не скрылось, как сжала губы Екатерина Тимофеевна при виде сына, как затеребили ее руки лежащие на столе бумажки.
