Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер
Стешкин курил, облокотившись о капот УАЗа.
Геры в машине не было.
– Я готов, – сказал Панюков, подойдя. – Куда ты парня дел?
Стешкин в ответ и головой кивнул, и сигаретой указал.
Гера стоял на противоположной стороне улицы, возле продуктового магазина, и чистил зубы. Почистил, вынул щетку изо рта, прополоскал рот минеральной водой и выпустил изо рта в траву белую струю. Люди, выходящие из магазина, смотрели на него и, не останавливаясь, шли дальше. Панюков молча прикинул, сколько может стоить минеральная вода: двадцать рублей или около того. Гера обмыл минералкой зубную щетку и сунул щетку в карман. Поискал урну; не нашел, поставил бутылку возле входа в магазин и, пропустив подряд два грузовика, в облаке поднятой ими пыли перебежал проезжую часть.
– Бутылку зря выбросил, – заметил ему Панюков. – Ее сдать можно.
Гера послушно вернулся за бутылкой. Уже садясь в машину, допил остатки воды.
Они ехали по Пытавину, и пустая бутылка каталась у Геры в ногах. Он попытался, но не смог в жестокой тряске придержать ее подошвой; бутылка все каталась и гремела. Панюков уговаривал Стешкина остановиться у аптеки, ему надо было купить порошок борной кислоты для компрессов, но Стешкин наотрез отказывался:
– Мне Никитича в Хнов везти; ему – срочно! Да он мне ноги вырвет!
– Не будь гадом, – говорил спокойно Панюков.
– Ты сам не будь, – упрямился Стешкин, но все же, выругавшись, остановил машину у аптеки, выпустил Панюкова и, пока тот не вернулся, продолжал ругаться.
…Дорога раздражала Геру: гремела под ногой бутылка, Панюков выговаривал водителю за то, что тот не собирается везти их в Сагачи:
– Нам что, пешком с вещами по шоссе переть?
– Допрете, не калеки, или подождете автобуса, – отмахивался Стешкин.
– Гад ты, Стешкин.
– Сам ты гад.
Так продолжалось, пока УАЗ не встал возле селихновской администрации.
Игонин ждал их на крыльце; согнувшись, заглянул в кабину, весело сказал:
– Ты – Гера? Это хорошо. Тебе понравится, места у нас воздушные: лес есть, природа есть и девки есть, захочешь – женим хоть сегодня. Если вопросы есть или проблемы – дуй ко мне, проблем не будет… Как там столица нашей родины?
– Растет, спасибо, – ответил Гера и собрался было выйти из кабины, но Игонин его остановил:
– Сиди, сиди пока. Стешкин вас довезет.
– Еще чего! – отозвался Стешкин.
– Того, – строго сказал Игонин. – И не задерживайся там.
В проеме автомобильной двери показалась розово-лиловая женская голова. Лика быстро, будто нечаянно, оглядела Геру, одобрительно шмыгнула носом, потом спросила Панюкова:
– Ты видел Кругликову?
– Какую Кругликову? – не вспомнил Панюков.
– Я же тебе сказала: найди Кругликову, она нарывы лечит ниткой.
– Во-первых, у меня не нарывы, – сказал ей Панюков. – И что там нитка!
Пофыркивая, он рассказал ей о мыле после покойника:
– …Теперь ты знаешь: есть на свете дурь и почище твоей нитки.
Лика ответила серьезно:
– Почему – дурь? Не похоже на дурь. Я, например, верю в это мыло. – Она подалась всей грудью внутрь кабины и приблизила свое широкое лицо к лицу Геры: – А ты?.. Ты, Гера, веришь, или ты тоже думаешь: дурь?
Гера ответил осторожно:
– Пожалуй, верю, ибо абсурдно. – Он отвел глаза. – Это не я сказал, это такая древняя присказка.
– Древняя! – победно заключила Лика. – Значит, не Дурь.
– Поехали, – встрял Стешкин. Прежде чем тронуть с места, обернулся к Гере: – И выкинь ты на хер эту бутылку: гремит, гремит, аж зубы ноют.
Вновь выехав на шоссе, Стешкин повел УАЗ нарочно медленно, руля одной расслабленной рукой, всем своим видом утверждая: если начальник-погоняла, как оказалось, не опаздывает, ему-то и подавно торопиться ни к чему.
Гера вдруг вспомнил слова Стешкина: парню, я понял, спешить некуда.
Впервые с того дня, как было решено спрятать его у этих людей, он спросил себя, насколько некуда ему теперь спешить, как долго предстоит ему жить с этими чужими, невеселыми, не слишком дружелюбными людьми вдали от дома, от Москвы, от Татьяны… Месяц-другой, сказал ему отец, ну, может, три, и это прозвучало так легко, что Гера этой легкостью проникся. Он предвкушал этот месяц-другой как легкий рой неярких, милых впечатлений, и даже расставание с Татьяной предвкушал легко, как новое и острое и оттого особо ценное переживание. Он видел себя легким и свободным, бредущим без дороги по пустым полям и бесконечно говорящим вслух с Татьяной, но слышащим в ответ лишь заунывный голос ветра – и этот одинокий разговор в полях ему заранее нравился… Теперь же, глядя в неподвижный складчатый затылок Панюкова, Гера спрашивал себя со страхом, близким к панике, как долго сможет он терпеть этот затылок.
Ровный строй сосен вдоль шоссе плыл мимо медленно и монотонно. Панюков обернулся к Гере:
– Ты сапоги резиновые взял?
– Обязательно.
– Надень прямо сейчас, мы подъезжаем, – сказал Панюков и пояснил: – Был дождь, а у меня глина.
Гера притянул к себе чемодан, но открывать его не стал, вспомнив:
– Они на дне, придется все вытаскивать. Лучше я так пойду.
– Это как хочешь, – равнодушно сказал Панюков. – Можешь идти в туфельках, но только ты их не отмоешь.
– У меня не туфельки – кроссовки.
– Мне это все равно. – Панюков помолчал и неохотно обратился к Стешкину: – Ты до избы добрось, а то испачкается парень.
– Может, его еще помыть и спинку потереть? – спокойно отозвался Стешкин. – Я только вчера машину мыл. И что мне, после вас – опять мыть?
Отвернувшись к окну, Гера успел увидеть промелькнувший указатель «д. САГАЧИ».
УАЗ встал. Стешкин сказал:
– Все.
Панюков без слов вышел из машины, открыл заднюю дверь и вытащил на асфальт чемодан Геры. Сказал ему:
– Чего ждешь? Выходи, приехали.
Панюков нес чемодан, не замечая его тяжести, шагая быстро и размашисто. Гера шел следом, опасливо и пристально глядя себе под ноги. Дорога вокруг луж кое-где подсохла, но Гера то и дело оскальзывался в глину. Кроссовки, облепившись глиной, скоро стали тяжелы, как камни, и Гера начал отставать. Он шел, неловко балансируя, то осторожно намечая, как переставить ноги, то волоча их, где придется, не видя перед собою ничего, кроме длинных или круглых луж и бурых бугорков, и ноздреватой, словно губка, бурой жижи; шел, головы не поднимая, и потому не смог увидеть вовремя, как Панюков остановился. Уткнувшись в его твердую спину лбом, Гера отпрянул и поднял голову:
– Извините.
– Извини, – или поправил его или же тоже извинился Панюков.
Наскоро оглядевшись, Гера успел увидеть за дорогой луг или пустырь, на нем – корову, светло-золотистую в неярком свете; правее за дорогой он увидел какие-то густые и высокие кусты, из-за которых чуть приподнимался черно-серый рубероид крыши дома, напрочь скрытого кустами; чуть дальше лишь угадывался и тоже не был виден другой дом, перед которым стоял столб с коробкой трансформатора, жужжащей громко и надсадно, как осиное гнездо. От той коробки вдоль дороги и над нею тянулись, расходясь, потом скрываясь за кустами и за деревьями провисшие провода; Гера собрался было сосчитать их и узнать по ним, не сходя с места, сколько всего изб в деревне, но Панюков нетерпеливо позвал его в дом, велев оставить на крыльце грязные кроссовки.
– Ты чемодан не разбирай пока. Жить будешь в доме Вовы… дяди Вовы. Я там немного приберу, бельишко ночью просушу, завтра отель будет готов; сегодня будешь спать у меня.
– Спасибо.
– Да не за что.
Дом Панюкова был чист; с утра натоплен. Дощатый пол приятно грел босые ноги. Гера все-таки открыл свой чемодан и пояснил, извиняясь:
– Мне нужно кое-что достать.
Пока он рылся в своих вещах, Панюков спросил:
– Ты голоден?
– Немного.
– Обеда нет, но ужин скоро; потерпи. Не терпится – поешь молока; утром доил; считай, парное. Не любишь парное – поешь вчерашнего.
Гера забыл о чемодане:
– Я не пью, ты извини, но я совсем не ем молока.
– Что это с тобой?
– Это вообще проблема человечества, – сказал Гера так уверенно, как если б загодя готовился к разговору о молоке. – Все больше людей в мире не принимают молоко, их организм отказывается от молока, он его просто отторгает, будто яд, и это ненормально. Ученые встревожены, но объяснения, тем более решения этой проблемы пока еще не найдено…
– До человечества мне дела мало, – перебил его Панюков. – Тебя, скажи мне, чем кормить?
– Ты не волнуйся, я другие молочные продукты – ем, – поторопился успокоить его Гера, – я только молока не ем. А творог ем, кефир пью с удовольствием, от сливок не отказываюсь, сметану – просто люблю.
Панюков задумался:
– Творог всегда есть, кефир твой – та же простокваша, я не вижу разницы, и без сметаны не останешься. Картошка есть, лук есть, морковь и свекла есть. Мяса тебе не обещаю, я мясо очень редко ем… почти совсем не ем. И с рыбой тоже непорядок. Нет у меня рыбы.
