Мартен Паж - Как я стал идиотом
Каждый любит поговорить о 'женщинах', 'мужчинах', 'полицейских', 'убийцах'. Мы делаем обобщения, руководствуясь собственным опытом и бессознательными предпочтениями, в соответствии с нашим субъективным взглядом на мир и весьма слабыми возможностями нейронов. Способность человека формировать понятия позволяет ему бы— v стро думать, выносить суждения и позиционировать себя в мире. Эти понятия не имеют самостоятельной ценности, являясь лишь сигнальными флажками, которыми размахивает каждый из нас. И каждый отстаивает превосходство своего пола или профессии, закономерность собственных преимуществ и просто везения.
Общие понятия подкупают своей простотой, ими легко оперировать, они доступны и потому очень удобны в споре. Если перевести это на язык математики, то дискуссии с использованием такого рода понятий аналогичны простым арифметическим действиям, вроде сложения и вычитания, которые, в силу своей очевидности, не вызывают вопросов. Тогда как серьезный анализ похож скорее на операции с интегралами, на решение неравенств с несколькими неизвестными, на действия с комплексными числами.
Человек умный всегда чувствует во время спора, что он упрощает, ему постоянно хочется сделать уточнения, поставить к некоторым словам звездочки и дать сноску или написать в конце комментарий, чтобы выразить свою мысль во всей сложности. Но в случайной беседе посреди улицы, в застольном разговоре или на газетных страницах сделать это невозможно: тут и речи не может быть о честной и строгой аргументации, об объективности, беспристрастности. Честность и точность — помехи для риторики, они не годятся для дебатов. Некоторые блестящие умы, видя неизбежную тщету всякого рода дискуссий, избрали для себя путь шутки и легкого юмора, прибегая к парадоксам, дабы передать сложность явлений. Почему бы и нет? В конце концов, это способ выжить.
Люди склонны все упрощать (тут им помогает язык и структура мышления), благодаря чему мы имеем достоверные знания о мире, а иметь достоверные знания сладостно, это сладостнее радостей секса, богатства и власти вместе взятых. Между тем цена достоверных знаний — отречение от подлинной работы мысли, и человек охотно ее платит, тем более что эти издержки неощутимы для банка его сознания. Посему я, право же, предпочитаю тех, кто не рядится в тогу разума и открыто провозглашает основой своих убеждений миф. Например, людей набожных, признающих при этом, что их мировоззрение зиждется просто на вере, а не на единственно правильной научной теории.
Есть такая китайская поговорка, суть которой сводится примерно к тому, что рыба не может знать, когда она писает. Это вполне применимо к интеллектуалам, считающим себя умными потому, что они занимаются умственным трудом. Каменщик работает руками, но у него тоже есть разум, который говорит ему: 'Э, стена-то вышла кривая, к тому же ты положил мало цемента'. Происходит постоянное взаимодействие между его головой и руками. Интеллектуал работает только головой, которая ни с чем не взаимодействует, руки не говорят ему: 'Эй, чувак, опомнись! Земля-то круглая!' У интеллектуала не происходит такого внутреннего диалога, поэтому он воображает, будто способен судить обо всем на свете. Он как пианист, который, исходя из того, что виртуозно владеет руками, решил бы, что может с равным успехом быть и боксером, и нейрохирургом, и художником, и карточным шулером.
У интеллектуалов нет монополии на ум. Обычно, когда кто-то говорит: «Не хочу заниматься демагогией, но…», он как раз демагогией и занимается. Вот и я не знаю, как сформулировать то, что намерен сказать, чтобы это не прозвучало снисходительно по отношению к людям из народа. Конечно, я ломлюсь в открытую дверь, но я убежден, что ум присущ всем представителям общества, без социальных разграничений: процент умных людей одинаков среди учителей истории и бретонских рыбаков, среди писателей и машинисток… Мне это хорошо известно, потому что я много общался с высоколобыми, с разными мыслителями и профессорами, короче, с интеллектуалами, глупыми как пробки, и с обычными людьми, весьма умными, хотя у них нет об этом справки с печатью. Вот единственное, что я могу сказать. Это, разумеется, спорно, поскольку получить научно подтвержденные данные тут невозможно. Ум и честность мысли не зависят от дипломов; тестов IQ на здравый смысл не существует. Я часто вспоминаю слова Майкла Херра, сценариста «Цельнометаллической оболочки», приведенные в великолепной книжке Мишеля Симана [10] о Кубрике: «Глупость — это не нехватка ума, а нехватка смелости».
Очевидно, пожалуй, одно: чтение великих авторов, усилия мысли, изучение трудов гениальных ученых не обязательно делают человека умным, но риск чрезвычайно велик. Разумеется, есть люди, читавшие Платона и Фрейда, умеющие порассуждать о кварках и отличить сокола от пустельги, но при этом они замечательно сохранились, оставшись полными кретинами. И тем не менее, часто получая подпитку извне, регулярно погружаясь в благоприятную среду, ум приобретает силы для развития в точности так же, как любая болезнь. Ибо ум есть болезнь».
Антуан дочитал до конца. Он захлопнул тетрадь и оглядел друзей, словно ученый, который только что представил потрясенным коллегам разгадку величайшей тайны науки.
* * *Ганджа разразился хохотом и не мог остановиться весь вечер; человек, сидевший за соседним столиком, протянул ему пачку сигарет: видимо, блеющие звуки, которые издавал Ганджа, означали на исландском языке что-то вроде: «Не найдется ли у вас закурить?» И каждый раз, когда на него снова нападал смех, любезный исландец угощал его сигаретой. Родольф обратил внимание докладчика на то, что ему не потребуется чрезмерных усилий, чтобы стать идиотом. Шарлотта сочувственно взяла Антуана за руку. Ас был просто ошарашен и смотрел на него вытаращив глаза.
Ища у друзей понимания, Антуан стал оправдываться, объяснять, что он не в силах заставить себя не думать и не пытаться все понять, поэтому чувствует себя очень несчастным. Если бы хоть эти штудии дарили ему радость золотоискателя… Но золото, которое он находил, цветом и тяжестью смахивало на свинец. Мозг не давал ему ни минуты передышки, мешал уснуть бесконечными вопросами, будил среди ночи сомнениями или горькими мыслями. Он поведал друзьям, что ему уже давно ничего не снится, даже кошмары, настолько он и во сне поглощен индукцией и дедукцией. От непрерывной работы голова пухла, и Антуану жилось совсем худо. Вот ему и захотелось на время стать безголовым, легкомысленным и, главное, восхитительно невежественным во всем, что касается истин, причин и подлинной сути… Он изнемог от постоянного невольного наблюдения за себе подобными, из-за чего у него со страшной силой развивается цинизм. Ему хочется жить, не постигать законы жизни, а просто жить.
Он напомнил о своем неудачном дебюте в качестве алкоголика и в порыве откровенности рассказал о провалившемся проекте самоубийства. Отныне глупость была его последним шансом. Он пока не знал, как станет действовать, но намеревался собрать волю в кулак и твердо идти к цели. Понизить градус своего интеллектуального хмеля, избавиться от максимализма и от нелепого предрассудка, будто надо во всем докапываться до истины. Антуан не собирался стать полным кретином, он лишь хотел слега разбавить свой разум, развести его здоровой примесью жизни, расслабиться и прекратить анализировать и разбирать по косточкам все подряд. Его ум всегда был быстрым зорким орлом, с цепкими когтями и острым клювом. Пусть научится теперь быть журавлем, величественно парить, отдаваться воле ветров, ценить жар солнца и красоту земли.
Антуан затеял такую мутацию небескорыстно: им давно владело желание найти для себя некую форму общественной жизни, но натура не позволяла. Он знал, сколь мала доля подлинно свободной воли в людских воззрениях, и всегда силился постичь, что движет каждым человеком. Его беда отчасти заключалась в том, что он жил под гнетом трагического постулата, сформулированного Жаном Ренуаром: «Несчастье этого мира в том, что все по-своему правы». Словно священному закону, следовал Антуан правилу Спинозы: не осмеивать человеческих поступков, не огорчаться ими, но не клясть их, а понимать, — и старался не осуждать даже тех, кто открыто стремился подмять его или превратить в козла отпущения. Антуан принадлежал к категории людей, готовых сделать зубной протез акуле да еще попытаться его вставить. Однако если он и расположен был к пониманию, то отнюдь не с позиций христианского всепрощения. Под глянцем свободы и псевдовозможности произвольного выбора он ясно видел, быть может даже в несколько гипертрофированном варианте, пресловутую необходимость, описанную Спинозой, и работу неумолимой машины, питающейся человеческими душами. В то же время, желая быть объективным и по отношению к себе, он пришел к выводу, что, силясь все понять и постичь, разучился жить, разучился любить, и его интеллектуальный экстремизм можно, в принципе, расценить как боязнь окунуться в жизнь и занять в ней свое место.
