Чарльз Буковски - Первая красотка в городе
он все качал и качал, потом оглянулся через плечо, сказал:
— славно, я? — и снова отвернулся, и качал себе дальше.
Индеец Майк взглянул на меня, попробовал рассмеяться, вымолвил:
— черт побери… нас опять отымели!
— ага, — ответил я, — я уже, наверное, лет пять не ебся, но будь я проклят, если засуну хуй в эту кучу свинца!
Фон Брашлиц расхохотался, подошел к шкафчику с пойлом, отыскал еще одну чекушку шнапса, начислил себе хорошенько и уселся перед нами.
— когда мы в Германии начали понимать, что война проиграна, а петля затягивается — до самой последней битвы за Берлин, — мы поняли, что война поменяла суть: подлинная драка разгорелась за то, кто побольше немецких ученых себе захапает. кто бы ни цапнул побольше, Россия или Америка, — именно они первыми доберутся до Луны, первыми до Марса… все, что угодно, сделают первыми. не знаю уж, как там на самом деле у них вышло… по количеству или в смысле научной силы мозга, знаю только, что до меня американцы добрались первыми, вытащили меня, увезли в машине, дали выпить, уперли дуло в висок, наобещали кучу, орали как ненормальные. я все подписал…
— ладно, — сказал я, — довольно истории, я все равно свою письку, свою бедную маленькую письку не собираюсь совать в эту глыбу сталепроката — или как там она у вас называется! Гитлер точно чокнутый был, если с вами нянчился, лучше б до вашей задницы первыми добрались русские! верните мне мои 20 баксов!
Фон Брашлиц рассмеялся:
— хииихииихииихи… это же всего-навсего моя маленькая шутка, найн? хиихиихиихиии!
он запихал гору свинца обратно в чулан, захлопнул дверь.
— ох, хихииихи! — и еще чуток отпил шнапса.
затем Фон Б. налил себе еще. ну он и хлещет.
— джентльмены, я — художник и изобретатель! моя ЕБЛИВАЯ МАШИНА — на самом деле моя дочь, Таня…
— опять шуточки, Фон? — спросил я.
— никаких шуточек! Таня! подойди и сядь джентльмену на колени!
Таня расхохоталась, встала, подошла и села мне на колени. ЕБЛИВАЯ МАШИНА? я не мог в это поверить! кожа как кожа — или ею казалась, — а язык, вкручиваясь мне в рот, когда мы целовались, был отнюдь не механическим, каждое движение его отличалось от прежнего, отвечало на мои.
и я приступил: сдирал с ее грудей блузку, исследовал трусики, распалился сильнее, чем за все последние годы, а потом мы с нею сплелись; уж и не знаю как, но мы оказались на ногах — и я взял ее стоя, руками вцепившись в ее длинные светлые волосы, загибая ей назад голову, а потом скользнул пальцами вниз, раздвигая ей ягодицы, и пихал, пихал, она кончила — я почувствовал в ней биение и тоже влился.
лучше ебли у меня вообще никогда не было!
Таня сходила в ванную, почистилась и приняла душ, снова оделась для Индейца Майка, наверное.
— величайшее человеческое изобретение, — вполне серьезно произнес Фон Брашлиц.
и вполне справедливо.
тут Таня вышла и уселась МНЕ на колени.
— НЕТ! НЕТ! ТАНЯ! ТЕПЕРЬ ОЧЕРЕДЬ ВТОРОГО! ЭТОГО ТЫ ТОЛЬКО ЧТО ОТЪЕБАЛА!
она, казалось, не услышала, и это было странно даже для ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ, поскольку я вообще-то никогда не был очень хорошим любовником.
— ты меня любишь? — спросила она.
— да.
— я тебя люблю, и я так счастлива, и… я не должна быть живой, ты ведь это знаешь, правда?
— я люблю тебя, Таня. вот все, что я знаю.
— черт побери! — заорал старик, — ЕБАНАЯ ЕБЛИВАЯ МАШИНА!
он подскочил к полированному ящику, у которого на стенке печатными буквами значилось ТАНЯ. оттуда торчали разноцветные проводки; виднелись шкалы с дрожавшими стрелками множества разных цветов, огоньки, мигавшие то и дело, что-то тикало… я никогда не сталкивался с сутенером ненормальнее Фона Б. он все крутил свои верньеры, потом взглянул на Таню:
— 25 ЛЕТ! почти всю жизнь тебя строил! даже от ГИТЛЕРА тебя прятать пришлось! а теперь… пытаешься превратиться в обычную заурядную блядь!
— мне не 25,— сказала Таня, — мне 24.
— видите? видите? как простая сука!
и он повернулся к своим шкалам.
— ты другой помадой накрасилась, — сказан я Тане.
— тебе нравится?
— о да!
она прижалась и поцеловала меня.
Фон Б. все играл с манометрами. я чувствовал, что он выиграет.
Фон Брашлиц повернулся к Индейцу Майку:
— это лишь незначительный каприз техники, верьте мне. через минуту я все исправлю, я?
— надеюсь, — произнес Индеец Майк. — у меня тут 14 дюймов ждут, и я на 20 баксов обеднел.
— я люблю тебя, — говорила мне Таня. — я никогда ни с кем ебаться больше не стану. если ты не сможешь быть со мной, никого другого у меня не будет.
— я прощу тебя, Таня, что бы ты ни сделала.
проф уже злился. крутил ручки, но ничего не происходило.
— ТАНЯ! тебе уже пора ЕБАТЬ ВТОРОГО человека! я уже… устал… наверное, шнапс… спать… Таня…
— ах, — сказала Таня, — ты гнилой старый ебила! со своим шнапсом — а потом за сиськи меня всю ночь кусаешь, заснуть не даешь! сам даже поднять его по-человечески не можешь! блевать тянет!
— ВАС?
— Я СКАЗАЛА, «ТЫ ДАЖЕ ПОДНЯТЬ ЕГО ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ НЕ МОЖЕШЬ!»
— ты, Таня, ты за это заплатишь! ты — мое творение, а не я твое!
он продолжал дрочить свои волшебные рукоятки. я имею в виду, на своей машине. он уже довольно сильно рассердился, это было хорошо заметно. от гнева он просто весь сиял и лучился жизнью.
— ты подожди, Майк, мне надо электронику подрегулировать! подожди! короткое замыкание! я его вижу!
потом он подскочил. этот парень, которого спасли от русских.
и посмотрел на Индейца Майка:
— все исправлено! машина в порядке! наслаждайся!
и он отошел к своей бутылке шнапса, налил себе хорошенько, сел смотреть.
Таня встала у меня с коленей и подошла к Индейцу Майку. я наблюдал, как они обнимаются.
Таня расстегнула Майку молнию, вытащила его хуй — чуваки, хуя же у него было дохуя! он сказал 14 дюймов, а больше походило на все 20.
и Таня обвила этот хуй всеми своими пальцами.
Майк застонал от благости.
а она вырвала весь этот хуй прямо из тела и отбросила в сторону.
я видел, как эта штука покатилась по ковру обезумевшей сосиской, оставляя за собой печальный след из капелек крови, докатилась до стены и осталась там — с головкой, но без ножек, да и пойти некуда… что, в общем-то, было похоже на правду.
за ним последовали ЯЙЦА — полетели по воздуху. тяжелой кривой дугой. шлепнулись на середину ковра, не зная, что бы еще такого сделать, кроме как сочиться на него кровью.
вот они и сочились.
Фон Брашлиц, герой русско-американского вторжения, пристально посмотрел на то, что осталось от Индейца Майка, моего старого кореша и собутыльника, — оно ярко краснело на полу, расползаясь от центра, — и выбрал прямой путь, вниз по лестнице…
комната 69 видала все, но не такое.
а затем я спросил Таню:
— легавые прискачут сюда очень быстро, не посвятить ли нам номер этой комнаты нашей любви?
— конечно, любовь моя!
мы управились — как раз вовремя, — и тут ворвались глупые легаши.
один грамотей затем объявил, что Индеец Майк мертв.
а поскольку Фон Б. был чем-то вроде продукта Правительства США, вокруг собралось чертовски много народу — разные ссыкливые чинуши — пожарники, репортеры, фараоны, изобретатель, ЦРУ, ФБР и иные разнообразные формы человеческого говна.
Таня подошла и села ко мне на колени.
— они меня сейчас убьют, пожалуйста, постарайся не грустить.
я ничего не ответил.
потом Фон Брашлиц завопил, тыча в Таню:
— ГОВОРЮ ВАМ, ДЖЕНТЛЬМЕНЫ, У НЕЕ НЕТ ЧУВСТВ! Я СПАС ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ ДРЯНЬ ОТ ГИТЛЕРА! говорю вам, она всего лишь МАШИНА!
те толпились себе вокруг. Фону Б. никто не верил.
просто-напросто машины прекраснее — да еще и так называемой женщины в придачу — никто никогда не видел.
— ох блядь! да вы идиоты! каждая женщина — всего-навсего ебливая машина, неужели вы не понимаете? они подыгрывают тому, кто больше всех ставит! НЕ БЫВАЕТ ТАКОГО — ЛЮБВИ! ЭТО СКАЗОЧНЫЙ МИРАЖ, КАК РОЖДЕСТВО!
но они все равно не верили.
— ЭТО — всего лишь машина! не БОЙТЕСЬ! СМОТРИТЕ!
Фон Брашлиц схватил Таню за руку.
начисто оторвал ее от тела.
а внутри — в дыре плеча — и хорошо видно — были только провода и трубки — свернутые в кольца, по ним что-то бежало — плюс какая-то фигня, слабо напоминавшая кровь.
Таня стояла посреди комнаты, а из плеча у нее свисало кольцо провода — оттуда, где раньше была рука. она посмотрела на меня:
— и ради меня тоже, пожалуйста! я же просила тебя не сильно грустить.
я стоял и смотрел, а они всем скопом накинулись на нее, и вгрызались, и насиловали, и рвали ее на части.
я ничего не мог поделать, я сунул голову между колен и плакал…