Артур Хейли - Клиника: анатомия жизни

Пирсон осмотрел разложенные перед ним инструменты и выбрал нож. Примерившись, он сделал быстрый, чистый и глубокий разрез острым как бритва лезвием.

Макнил исподволь наблюдал, как отреагируют на это действие студентки. Он считал, что на вскрытие нельзя пускать слабонервных, ведь даже искушенным людям зачастую неприятно видеть первый разрез. До этого момента лежащее на столе тело сохраняет хотя бы видимое сходство с живым человеком. Но после разреза эта иллюзия становится решительно невозможной. Мужчина, женщина, ребенок исчезают, остаются лишь плоть и кости, напоминающие о жизни, но не живые. Это последняя истина, конец, ожидающий всех и каждого. Так исполняются слова Ветхого Завета: «Прах еси и возвратишься в прах».

Пирсон с демонстрирующей многолетний опыт сноровкой сделал глубокий Y-образный разрез. Тремя движениями ножа он рассек кожу сначала от каждого плеча до середины основания груди, а затем добавил срединный разрез, рассекавший живот от груди до гениталий. Нож двигался, со свистом и шорохом обнажая желтый подкожный жир.

Взглянув на студенток, Макнил заметил, что две из них смертельно побледнели, третья, тяжело дыша, отвернулась, а остальные продолжали стоически смотреть. Резидент внимательно посмотрел на побледневших девушек. Нередко бывало, что практикантки падали в обморок чуть ли не в начале первого для них вскрытия. Но кажется, с этими шестью девушками все будет в порядке. У тех двоих цвет лица стал нормальным, а третья девушка снова повернулась к столу, хотя и прижимая ко рту носовой платок.

— Если кому-нибудь надо выйти на несколько минут, не стесняйтесь. Первое вскрытие — это всегда тяжело, — сказал Макнил.

Девушки благодарно посмотрели на него, но ни одна не сдвинулась с места. Макнил знал, что некоторые патологоанатомы не пускают будущих сестер на вскрытие до тех пор, пока не сделают разрез кожи. Но Пирсон считал, что будущих медиков не следует щадить, они должны видеть все с самого начала и до конца, и в этом Макнил был согласен со стариком. Сестрам приходится видеть много страшных вещей — язвы, раздавленные конечности, нагноения, хирургические манипуляции, — и чем скорее они привыкнут к виду и запаху медицины, тем лучше для всех и прежде всего для них самих.

Макнил надел резиновые перчатки и присоединился к Пирсону. К этому моменту старый патологоанатом быстрыми движениями отделил грудной лоскут и, действуя большим ножом, обнажил ребра. Затем рассек ребра рычажным резаком и, удалив грудину, открыл перикард и легкие. Перчатки, инструменты и стол окрасились кровью.

Седдонс, надев перчатки, откинул вниз нижние лоскуты кожи и вскрыл живот. Он удалил из живота желудок и кишечник и после беглого осмотра положил их в ведро. По прозекторской начал распространяться неприятный запах. Теперь Пирсон и Седдонс принялись перевязывать и отсекать крупные артерии, чтобы у сотрудников похоронного бюро не возникло проблем с бальзамированием. Сняв с крючка тонкий шланг с душем, Седдонс вымыл кровь, скопившуюся в животе, а потом, по кивку Пирсона, сделал то же самое с грудной полостью.

Тем временем Макнил занялся головой. Для начала он сделал глубокий поперечный разрез через макушку до обоих ушей, не выходя за границы волосистой части, — чтобы разрез не был виден во время похорон, а потом пальцами отслоил кожный лоскут от поверхности черепа и фартуком положил его на лицо, прикрыв глаза. Теперь, когда костный череп был открыт, Макнил взял портативную фрезу, уже включенную в сеть, и, прежде чем нажать кнопку, опять взглянул на студенток. Они следили за его действиями со смешанным чувством недоверия и страха. Спокойно, девочки, подумал Макнил, через пару минут вы все увидите.

Пирсон извлекал из грудной полости сердце и легкие, когда Макнил включил фрезу и приложил ее к своду черепа. По прозекторской разнесся жуткий вибрирующий и звенящий звук металлических зубьев, вгрызающихся в костную ткань. Макнил поднял голову и увидел, что студентка с платком вздрогнула. Нехорошо, если сейчас ее начнет рвать, подумал он. Лучше, если успеет выйти. Он продолжал пилить кость до полного отделения свода, а потом отложил фрезу в сторону. Джордж Ринни отмоет ее от крови и осколков, когда будет мыть все инструменты. Макнил аккуратно снял крышку черепа, обнажив покрывающую мозг мягкую оболочку, и снова посмотрел на будущих сестер. Держались они хорошо. Если вынесут это зрелище, то вынесут все.

Удалив свод черепа, Макнил ножницами вскрыл крупную вену — верхний сагиттальный синус. По ножницам и пальцам потекла темная кровь. Кровь жидкая, отметил про себя Макнил, нет никаких признаков венозного тромбоза. Осмотрев мозговую оболочку, он отделил ее от подлежащих тканей и открыл собственно головной мозг. Ножом Макнил отделил головной мозг от спинного, извлек его из полости черепа и осторожно уложил в большую стеклянную емкость с формалином, которую поднес ему Седдонс.

Наблюдая за Макнилом, следя за его руками, Седдонс старался понять, что сейчас происходит в голове резидента-патологоанатома. Они были знакомы с Макнилом два года. Сначала Седдонс знал его просто как старшего товарища по резидентуре, а потом, когда его на несколько месяцев направили в отделение патологической анатомии, познакомился с ним ближе. Патологическая анатомия интересовала Седдонса, но все же он был рад, что она не является его основной специальностью. Он никогда не жалел о том, что выбрал для себя хирургию, и с нетерпением ждал, когда пройдет еще пара недель и он сможет вернуться в свое отделение. В противоположность царившему в прозекторской морга клиники духу смерти в операционной была территория жизни. После операции он испытывал чувство свершения, чего в этом месте не было. Каждому свое, подумал он, патологическая анатомия — для патологоанатомов.

У патологической анатомии была еще одна особенность. Здесь можно потерять чувство реальности, забыть о том, что медицина создана людьми ради людей. Вот, например, этот мозг… Седдонс внезапно и с необычайной остротой осознал, что всего несколько часов назад это был мыслительный центр определенного человека, координатор его чувств — тактильных, обонятельных, зрительных, вкусовых. В нем рождались мысли, он знал любовь, страх, торжество. Вчера, а возможно, даже сегодня он приказывал глазам плакать, а рту пускать слюну. Умерший был инженером. Значит, его мозг знал математику, сопромат, разрабатывал конструкции, может быть, строил дома, дороги, церкви. Наследием этого мозга продолжают пользоваться живые люди. Но что он теперь? Масса ткани, лежащая в формалине, которую сначала рассекут на срезы, исследуют под микроскопом, а потом сожгут в печке.

Седдонс не верил в Бога и не мог понять, как могут верить в него образованные люди. Чем более развитыми становились знание, наука, мышление, тем неуместнее казалась религия. Но Седдонс верил в то, что за неимением лучшего можно было назвать искрой человечности, кредом индивидуума. Как хирург он, конечно, не всегда будет иметь дело с индивидуальностями, не всегда будет знать своих больных, а даже если и будет, то перестанет воспринимать их индивидуальности, сосредоточившись на хирургической технике во время операции. Но Седдонс уже давно дал себе клятву — никогда не забывать о том, что за всякой техникой стоит больной, то есть человеческая индивидуальность, неповторимая личность. Учась на медицинском факультете, Седдонс видел, как другие студенты постепенно заворачиваются в кокон самоизоляции, отчуждения от больных. Иногда это была защитная мера, целенаправленный отказ от личностных эмоций и чувства вовлеченности. Седдонс же ощущал в себе достаточно сил для того, чтобы избежать такой отчужденности, но на всякий случай заставлял себя думать об этом и разговаривать с собой, что удивило бы многих его друзей, считавших его поверхностным экстравертом. Хотя, кто знает, может быть, они не удивились бы; разум, мозг, как бы его ни называли, — такая непредсказуемая машина.

А вот что можно сказать о Макниле? Чувствует ли он что-нибудь? Седдонс не знал этого, но подозревал, что его душа тоже окружена непробиваемой броней. А Пирсон? С ним сомнений не было. Джо Пирсон все время оставался холодным клиницистом. Несмотря на все его актерство, годы работы сделали его черствым циником. Седдонс посмотрел на старика, который выделил сердце и внимательно его рассматривал.

В это время Пирсон поднял голову и посмотрел на студенток:

— Из истории болезни этого человека нам известно, что три года назад он перенес инфаркт миокарда. Второй инфаркт он перенес в начале этой недели. Итак, сначала мы исследуем коронарные артерии. — Под внимательными взглядами будущих сестер Пирсон принялся осторожно вскрывать артерии сердечной мышцы. — Где-то здесь мы обнаружим область тромбоза… Да, вот она. — Он ткнул металлический зонд в нужное место. Обнаружив в главной ветви левой коронарной артерии, в дюйме от места ее отхождения, бледный тромб длиной около половины дюйма, он извлек его и поднял, чтобы девушки могли его увидеть. — Теперь мы исследуем само сердце, — сказал Пирсон, положил сердце на стол и рассек его центральным продольным разрезом.