Михаил Веллер - Бомж
Дождь кончился — и Кандида к подруге подошла.
— О! — говорит, — Аленка, никак мы с тобой мужиком разжились.
— Разогналась! Он двоих не потянет.
— Да он, бедный, вообще уже мало что тянет.
А ведь отломили колбасы и дали сигарету. Все-таки женщины добрые. Вот уж пугала-пугалами, а все равно живет это в душе — как-то мужика пожалеть. Был бы пьяный — меня бы на слезу прошибло. Честное слово, мог бы — обеих отодрал. Ну не могу. Ну только под гипнозом. А настоящей женщины у меня не было с тех пор, как замок мой окончательно ушел в прошлое. С настоящей я бы жеребцом скакал. Кажется мне так. Потому что когда глянешь на свое тело — такого мерина давно на живодерню пора, клей из копыт варить.
Они иногда, бедолаги, лесбос практикуют, на Алену мало у кого встает, а Кандида — вообще пенсионерка, ей под шестьдесят, наверно, наши столько не живут. С ней-то совсем другая история, она вроде меня, продукт эпохи.
Кандида — это сокращенное от кандидатки, не звать же человека так длинно, а получилось даже стильно. Она из нормальной семьи, кончила Политехнический институт, защитила диссертацию, кандидат технических наук. И работала в оборонке, руководителем группы в почтовом ящике. Потом — чего? Тот самый случай: не было «дальше», не было «потом». Институт закрыли, всех на улицу, работы нет, до нормальной пенсии стажа не хватило — да и та была бы копейки нищие. А жила в двухкомнатной квартире с дочкой, зятем и маленькой внучкой. А еды на всех не хватает — начало девяностых.
И стала она у вокзала воблой торговать. В цветочницы не пробилась — азеры все крепко держали, баб допускали только нестарых и простых на передок. А ей надо домой-то деньги или еду приносить. Дочь болеет, внучке четыре года, зять устроился автобусы мыть в автопарке, стыдно кусок в рот совать. А торговать трудно, оптовый продавец цену дерет, мент за место деньги дерет, азер ходит — на крышу бандитскую собирает. Короче, подписали ее травой торговать. А она ж интеллигентка, она ж дура. Короче, подставили ее крайней — и четыре года.
Жизнь в колонии она вспоминала как неплохую. Кормили хоть как-то три раза в день. Шконка, белье, баня почти каждую неделю. Ну, шить тапочки, ну, оставят допоздна, и черт бы с ним, все равно делать нечего и думать не хочется.
Вышла по УДО, прописали ее дочка с зятем обратно, а потом стали из-за нее ругаться. Вроде и обвинить ее не в чем, а по жизни все равно лишняя. У зятя злоба внутри копилась, а придраться не к чему. Так стал на жене срываться.
А у нее, зэчки вчерашней, кандидатки позавчерашней, кроме дочки любимой и хворой никого и не было. Только внучка. А внучка плачет, когда мама с папой ругаются и мама плачет.
Короче, сказала она, что поживет пока месяц у подруги, которая в отпуск уезжает и ей оставила комнату. А подруги кто перемерли, кто разъехались, кто сами корочки сосут. А на ее пенсию прокормиться невозможно. Надо ведь и за свет платить, за квартиру. Ну. И собрала она сумочку и пошла ночевать на вокзал. Пожилая женщина, выглядит прилично, милиция не трогает. А днем гуляет и на лавочках сидит.
А на четвертую ночь менты подошли. Отбрехалась она и пошла на автовокзал. Дальше — проще. Свет не без добрых людей. Познакомилась с бомжами, стала ночевать в ханыжной хате, обокрали, научили искать еду. И постепенно научили выпивать. Она в жизни не пила. А тут понравилось, что отвращения на минуту — а потом забыться можно на часы.
И вот смотрю я на шейку ее куриную, на морщинки вокруг глаз сереньких, где прямо видно, как боль насмешкой зажата, и совершенно не понимаю, какое отношение это бесполое существо имеет к радостям жизни. Тут не то что мысли о сексе бегут прочь, как зайцы от пожара, тут заявление в общество скопцов напишешь.
Вообще ведь половая функция нам лишняя. Эстетически она не выдерживает никакой критики. На укрепление державы не работает: от бомжа родится в лучшем случае вор, а с этим и нормальные граждане справляются. И отнимает силы, которых и так не хватает.
Неконтролируемое размножение бомжей, я сильно боюсь, скоро будет вынесено на обсуждение в Государственной Думе. Комитетом по социальной защите, например. С них ведь станется — могут принять закон о поголовной стерилизации тех, кто не имеет постоянного жилья и регистрации. Допустим, я не собираюсь размножаться, но подобная инициатива будет мне неприятна.
И без того половая функция бомжа угасает быстро. Природа права — зачем ему размножаться? Это тупиковая социальная ветвь. Вернее — это отстойник, где человеческий материал быстро возвращается в природное не одушевленное состояние. Кто это сказал — навоз истории? Вырастет травинка, ее скушает корова, даст молоко, его выпьет вундеркинд и сделает мировое открытие. Ничто не пропадает в мире. (Падла, как я иногда излагаю! В минуты просветления. Аж горжусь собой.)
Во-первых, ты постоянно пьешь отраву. Во-вторых, ты не жрешь. Организм оглушен и слаб. И мозг занят стремлением к кайфу прямым путем. Выпить, курнуть, — захорошеть. А в бессознательном состоянии секс лишний.
И в-третьих. Когда ты забалдеешь так, что подруга по соседней помойке покажется тебе милой и желанной, твоих сил хватит как раз на то, чтобы немедленно уснуть у нее на плече или где сумеешь.
Баба богаче телом, чем мужик. С ее богатств и спрос больше. А богатства стары, ужасны на вид и отвратны на ощупь, а особенно запах тухлой селедки непереносим. Только на свежем воздухе, и чтоб ветер дул со стороны головы в ноги, ни в коем случае не наоборот.
В школе нам раздавали брошюры «Это мешает нам жить». О вреде онанизма. И все продолжали заниматься онанизмом, но теперь уже страшно терзались, что это вредно, порочно и мешает нам жить. Школа вообще умеет портить удовольствие от жизни. Потом оказалось, что это называется самоудовлетворение, и совсем не вредно, а наоборот, нормально и даже полезно. Облегчение людям наступило страшное. А пользу даже трудно переоценить. Во-первых, это крайне гигиенично, передача инфекции исключена. Во-вторых, экономически ничего не стоит и не влечет никаких социальных обязательств и проблем. В-третьих, это обеспечивает абсолютную свободу личности в области секса. И в-четвертых это дает максимальный выбор партнеров, позиций и любых сексуальных фантазий: на это человеку и дано его огромное воображение.
Иногда я думаю, кто заселит страну, когда мы все сдохнем. Для китайцев и мусульман это будет большой праздник.
Собака
Чем мы хуже корейцев, в конце концов. Если ты жрешь то, что и собака не станет, почему не сожрать саму собаку. Тем более что летом шашлыки в Парке культуры Сахарова продают из свинины и баранины, так вот свиные из свинины, это правда, а бараньи из собачатины. Отвечаю. Они их заманивают в свою кухню-подсобку и там разделывают.
Это я пытаюсь оправдываться. Есть все-таки что-то нехорошее в том, чтобы сожрать лучшего друга человека. Каннибализм-лайт. Следующий этап — сожрать самого человека. Человека, по крайней мере, честнее. Он это заслужил.
Бродячая собака — тяжкое зрелище. Я лично смотреть им в глаза не могу. Хотя они твой взгляд ловят, чтобы свой отвести и завилять хвостом. Быстрым взглядом в глаза они тебя сканируют. Всячески демонстрируют свою зависимость, миролюбие, готовность подчиниться. И слабую надежду, даже без просьбы — вдруг чего дашь, так большое спасибо. А нет — так извини, и не надо. Только не бей меня, не гони, я хорошая.
Они мне напоминают наших граждан на приеме в официальном учреждении. Родные души. Тоскливо делается. Нас жрут, мы жрем. Круговорот веществ в природе называется.
Сидим мы, значит, в Промзоне в курилке, там даже три скамеечки и бочка в центре сохранились, и разговариваем. Седой мировую гибель пророчит, Белинский листает какой-то ветхий учебник по сопромату, Федя всех слушает, и еще Капитан с нами был. Со здоровым фингалом. Он вообще со свалки, его Пугач за свитерок зажатый отоварил и прогнал. У них типа коммуны с диктатором.
— Ничего, — говорит, — пару дней покантуюсь и вернусь. Пугач вообще отходчивый.
И тут идет собака. Обычная бурая кудлатка. Посмотрела, остановилась и изменила направление — в сторону порысила. И оглянулась на свою беду — у нас консервная банка, пакетик из-под еды: жратвой пахнет.
Капитан ей почмокал и кусок хлеба протягивает. И дура несчастная пошла на этот кусман. На передние лапы слегка присела, шею прогнула и смотри снизу исподлобья. Заискивает. Но вплотную приблизиться остереглась. А жрать, судя по всему, хочет — аж собой не владеет.
Он ей кусок бросил, она поймала на лету, а он тихо, ровно говорит:
— Жареная горячая отбивная. Каждому от пуза. Давайте у кого что есть, только тихо, без резких движений.
И Федя медленно подал ему завернутую в пленку сырую сосиску. Капитан ее осторожно развернул и протягивает. Разломил пополам и на ладони дает. А она тянется. И сняла.
