Николай Ивеншев - Против часовой стрелки
Сашка Храмов тогда хихикнул:
— Владимир Петрович, так, может, он пьяный лежал? С винцом в груди?
Калачев тут же посмеялся, сказал, что такие казусы, неблагозвучия в поэзии встречаются.
А Света? Света Сукачева? Она чувствовала себя родительницей учительского перевоплощения. Ведь она, тогда еще, до ледникового периода, подала учителю пример принципиальности. Света Сукачева, кажется, была влюблена в своего молодеющего учителя. Он только никак не мог решиться проверить это. Калачев подумал, что взрослые недооценивают молодых людей, ведь у молодых свой особенный спектр переживаний. Он вспомнил себя десятилетним мальчишкой и вспомнил свой поход с бабушкой к дальней родственнице, взрослой женщине, к няне Зое. Няня Зоя обладала пряничной, сдобной полнотой. У нее были большие добрые глаза и ярко — красный, открыточ- ный рот. Няня Зоя была в новом цветастом, тонком платье, и однажды она, когда обувалась, так поставила свою ногу, что оголилась. Подул ветер, облепляя материей полную, но все‑таки интересную фигуру няни Зои. И тогда ему подумалось: «Все же хорошо жить. Хорошо, что он есть на свете. Хорошо, что мама родила его, а не какого- нибудь другого Костю Кудряшова».
Когда он возвращался от няни Зои, то под ногами хрустел снег, как будто резали спелые арбузы. И Володя захотел повзрослеть, чтобы как можно скорее по — настоящему любить женщин.
Калачев был уверен, что золотоволосая Света Сукачева так же, как и он, в десять лет пережила подобные чувства. И теперь у нее довольно большой любовный опыт. И вот сейчас Калачев решился. Он решил проверить, что раз он не такой, как все, что раз ураган времени несет его назад, то еще неизвестно, кто моложе — Светочка Сукачева или он, то он напишет ей записку, записку осторожную и намекающую. Если Светочка отважится и придет на свидание, то он — прав. И он решился. Слишком уж он робок. И инерция жизни гнала его проторенным путем: то есть он молодел телом, а душа оставалась прежней. Надо бы и душу повернуть в обратную сторону. И вот он — «ключ на старт», рядом. Ключ к повороту. Он написал на маленьком листе: «Света». Нет, «Света» — это слишком по — учительски. Нет ни капли интима. «Дорогая Светочка» лучше. Тогда: «Дорогая Светочка, нам надо откровенно поговорить об одном деле». О деле? Словно он — коммерсант. Лучше написать четко: «Дорогая Светочка, нам надо с тобой поговорить. Предлагаю встретиться на пляже, возле раздевалок. Там встретимся вечером в 6 часов». И подпись: «В. П.» — Владимир Петрович. Этим «П» подчеркивается разница в возрастах. Глупо. Но место он выбрал приличное. Зимний пляж, безлюдье. Теперь осталось только вложить записку в аккуратную тетрадь Светы Сукачевой и главное — утром не поддаться робости, соблазну вытащить и скомкать листок.
Жена уже спала. Раздевшись, он хотел было отстегнуть часики и положить их на тумбочку рядом с кроватью, передумал. Он однажды сделал такое, дурно спал, а утром во рту ощутил какой‑то неприятный железистый вкус. Была неловкость в теле, а как только укрепил часы на руке, сразу все прошло. Стало ясно, хорошо, молодо. И паркет приятно холодил босые ноги. Как у курильщика, решившегося бросить вредную привычку, он всегда выхватывает глазами, слухом, нюхом все, что касается табака, отмечает зрением, вон у киоска прикуривают, вон — брючный карман оттопырился, курево — в кармане, что там — «Феникс» или «Беломор»? Так и он теперь всюду натыкался на разную информацию, касающуюся омоложения. В телепрограмме «Утро» рассказывали о цикадах, которые семнадцать лет живут в темноте, под землей или в коре деревьев и только после заключения вылезают наружу, на свет Божий, чтобы в течение одного дня оплодотвориться, отложить яйца и умереть. Один день света! — удивился Калачев. — А чем люди отличаются от цикад? Они тоже всю жизнь маются в темноте и какую‑то только тысячную долю живут при свете и в счастье. То‑то цикады так истошно голосят по ночам. Всюду Калачев натыкался на эту тему. Открыл за завтраком Татьянину книжонку, на обложке которой изображена скуластая Нефертити. Там: «Маски при наличии морщин, сухой, увядающей и загрубевшей коже. Натереть морковь на мелкой терке, смешать с яичным белком, добавить одну ложку оливкового или персикового масла, немного толокна и нанести на лицо и шею». Бесподобно: персиковое масло и оливовое? Живем в Греции, где все есть…
«Впрочем, — подумал Калачев, — он мог бы делать большие деньги. Продавал бы часы напрокат старушенциям, стремящимся из последних сил убить дряблость, изничтожить шелушение кожи, прихлопнуть морщины. А если бы махнул на дикий Запад? Там миллионерша, любая старая кобыла с сухими, уже мертвыми ногами отдаст полцарства за коня, который унесет ее назад — в молодость. Такое впечатление, что весь мир стремится помолодеть, и все только об этом лясы и точат. Вот и в учительс
ки кой посланница музы Клио, историчка — истеричка Анна Ивановна внушала пирамидальной учительнице математики Волобуевой Инессе Матвеевне: «Я слышала про эти точки давно. Вот они здесь, над бровями, у пазух носа, за ушами, Нащупаешь их, это легко замечается… легонькая боль и придавливайте указательным пальцем. Десять оборотов указательного пальца по часовой стрелке, десять — против часовой. Приятное ощущение появляется, теплота, истома, как после бани».
— И сколько времени надо вращать? — нетактично перебила речь Анны Ивановны математичка.
— Минуту, не больше. Каждый день. Приятное такое ощущение появится. Я уже неделю эти процедуры выполняю. И знаете — помолодела. Заметили, у меня три седых волоса пропали, как ветром сдуло.
— Откуда вы сие узнали? — усомнился учитель труда.
— Читала брошюру. Оказывается, в Москве есть такой институт по омоложению, ювенильный институт, научно — исследовательский. Ювенилогический. Вот так‑то.
«Не о чем людям больше говорить. Сбросила десять лет, день она — два сбросила, оздоровила три волосины. Сизифов труд!» — ворчал про себя Калачев.
Прозвенел звонок и Калачев решительной походкой направился в 11 класс. Записку он не вытащил, не скомкал, не уничтожил. Весь урок Калачев Владимир Петрович был в ударе. Энергия так и била из него. Был добродушным, не хотел обижать тех, кто не справился с сочинением, перехваливал тех, кто написал сочинение удачно. И все время он ощущал воздушное электричество между Светой Сукачевой и собой. Он уже понимал, что Света прочла его приглашение. Она кивнула глазами, не головой, подала знак.
И она действительно пришла, даже раньше назначенных шести часов. На улице было, как всегда в эту осень, холодно и слякотно. Света дула на шерстяные варежки, вышитые крестом: голубые олени по белому полю. Варежки его детства. Это придало смелости.
Заговорила первая она:
— Так что, Владимир Петрович, я пришла, я понимаю: вам… вам скучно?
— Мне скучно, Света?
Он проглотил застрявший в горле комок. Разучился разговаривать на лирические темы. Говорят, что это как езда на велосипеде или плавание, никогда не разучишься. Враки. Выручила Света:
— Мне и самой скучно. Уехать бы куда‑нибудь, туда, где окна золотые, где сыплется из этих окон искрометная музыка. Уехать, забыть про школу, про все.
— Что так?
— Так ведь это не школа, а зоопарк. Возьмем тех же учителей: ежики и лисы, соболя и змеи…
— Ну а меня в какой вольер ты поставила?
— Вначале, с того самого дня, когда я вас узнала, вы были для меня енотом. Хитрым, себе на уме. А сейчас вдруг вы изменились. И я теперь не знаю, какую кличку вам дать. Может, леопард?
— Неужто леопард? — довольно рассмеялся Калачев. И все его неловкое состояние пропало. Ему показалось, что с ним рядом, возле дощатой, облупившейся кабины для переодевания сидит его настоящая, та самая, платоновская (философ) половина. Та самая — единственная. Просто она во временном пространстве немножко припоздала.
— А ты знаешь, — вздохнул он освобожденно, — знаешь, Света, я тебя люблю!
— Я знаю, — тихо ответила девушка. — Знаю давно. Ну и что?
— Мне надо, чтобы ты ответила, как ты к этому относишься?
— Я отношусь? — она подула в варежку и опять с любопытством взглянула Калачеву в глаза. — Какое это имеет значение?
— Как какое? Я тогда брошу свою семью и увезу тебя к золотым окнам.
Он умел глядеть на себя со стороны и, поглядев чужими глазами, удивился естественности диалога. Он не лгал. И она не лгала. Может быть, это — те самые «цикадные» частички счастья? Света сморщила лоб, но это ее не испортило:
— И тогда все пропало. Лучше всего не трогать любви. Раз любите, так и любите. И лучше всего не запутываться: взаимно вы любите или нет. Владимир Петрович, зачем я вас учу?
— Ну да, ну да, — лепетал Калачев, — конечно, семейная жизнь — нечто другое. Это окисление любви, ее коррозия.
— Красиво сказано, Владимир Петрович, — съязвила Света, — вы в юности стихов не писали?
