Ефим Ярошевский - Провинциальный роман-с
— Ты думаешь?
— Ну, конечно же!!
Как— то мы беседовали с Шуриком об австралийском, представьте себе, балете. Не помню уже, по какому поводу, Шура сказал:
— Понимаешь, это все равно что ты на серебре: ешь серебро — и… срешь, прости меня, серебром.
— Вчера приходил Гриша. Одарил меня химической улыбкой. Сказал, что принимает только по субботам и воскресеньям. Но только не поздно. Как ты думаешь, Фима, что если прийти к Грише и снять с него трусы, а? Как ты думаешь, имею я право это сделать? По-моему, это надо сделать обязательно. Знаешь, что мы увидим? Мы увидим его скучную писю… Конечно, если он встретит нас в трусах. Но он встретит, это точно.
— Как поживает наш лучший друг с рогами во рту? Ты его видишь?
— Я его вижу.
— Многоликий он человек. По-моему, он из тех, кто всюду бывает одновременно.
Диаблов действительно был вездесущ.
Глава 5. Монолог Юрочки
— А меня зовут Гарри, Гарри… Гарри фон Строганов. Был такой дзюдоист. В Монако… Я служу гувернером, гувернером. У одного дантиста. Дантеса. (Хохочет). А у Дантеса есть дочь Анюта, по фамилии Данзас. Представляете? И я на ней женат. У нас первый ребенок родился — Пушкин… Александр Сергеевич. Гарри фон Строганов, урожденная Лунц… А вы буцы, буцы.
— Юра, хватит, что ты несешь? И потом — тут дамы.
— Это я вас шокирую, шокирую.
— Лунц что, был твоей любовницей?
— Почему?
— Ну, урожденная Лунц, ты сказал.
— А, нет… Это необязательно, это необязательно. Я мог только так думать, а у ребенка уже возникла фамилия. Мы многого не знаем. Так бывет. (Юрочка продолжал глумиться). А Карлов тайком придет к моей жене, и у них родится… Рэй! Представляете, как Карлову станет противно? Он даже перестанет у меня бывать. Он никогда не узнает, что это я подложил ему такую свинью. Хе-хе-хе-хе-хе… Вика, вы сегодня так шикарны. Хотите, я вам прочту сексуальную поэму? Сейчас все любят сексуальное, сексуальное.
— Ребята, вы же видите, что Юра пьян. Зачем вы его привели в таком состоянии?
— У вас такая красивая сестра! Ее зовут Мариэтта, Мариэтта… А я прихожу домой и меня там ждет митрополит Коломенский. И Крутицкий. Одновременно. Грустно… Лора, Лора, вы такая красивая, Лора. Возьмите меня себе, Лора. Я подарю вам книгу о биотоках моего мозга. Хотите?… Аллочка, Аллочка, почему вы меня не любите, Аллочка? Я вам говорю: надо сделать аборт! Один, общий, понимаете? А доктор говорит: нет, нет! Я говорю: да, да, да! Доктор говорит: нет, нет! Я говорю: да, да, да, да! А доктор говорит…
— Ребята, это его стихия. Слушайте внимательно, ребята: Юра особенно хорош в эти минуты!
— Слушайте, это же замечательно!
— По-моему, его нужно просто отвести домой.
— А доктор говорит: ну, поехали в турнэ, в турнэ, в турнэ. Я покажу вам айсберги в ночном окошке… (Напевает). Па-а-па, я хочу танцевать с вами танго, па-па… Ору: оранжа! оранжа!! Оранжевое жаркое, и прочее, и все такое. А господа слушают, слушают. И ничего не понимают… Мама, я танцую с вами танго, мама.
Юра разошелся.
— Это ужасно, ребята. Надо его унять. Просто уложить спать — и все.
— Что вы? Это же интересно! Юра вещает. Его надо слушать. Он говорит правду. Надо всегда слушать Юру: он всегда говорит правду. Я не считаю его больным. Отнюдь. Я считаю его просто искренним человеком, который говорит то, что думает… Вы все недооцениваете Юру. Он еще себя покажет.
— У меня есть мама. Она повешена… А что такое?! Вам не нравится? Это начало поэмы.
— Ужас какой-то.
— Мэри, Мэри. Меня зовут Мэри…
— Юра, тебя зовут Гарри, Гарри…
— Нет, меня зовут Мэри, Мэри… Я хочу раздеться!
— Боже мой, держите его, держите! Хватайте…
— Раздеться! Почему вы боитесь раздеться? Как Мэри! Она работает в конструкторском бюро, возле чайной. И принесла на чертежной доске — ребенка! Ха-ха-ха-ха-ха!… Представляешь?
Уберите его, наконец, отсюда! Он сумасшедший…
— Он не в себе сегодня, этот Юра. Надо с ним что-то делать, — сказал Гланц.
— Вы все диагносты, диагносты! А я хочу спать. Вы говорите: море, а я говорю: флаг. Безнравственно… и нельзя… Госзакон твердит: будем спать. Если вы нас не кормите… Я уезжаю. В Монако. В княжество Лихтенштадт.
Наконец, Юра угомонился. Он устал. Он много накануне выпил. Он все норовил лечь на пол, но его уложили на тахте.
Он тут же заснул, все привыкли и скоро о нем забыли. Все шумно что-то делали, никто не обращал на него внимания.
Потом вбежала Аллочка и сказала:
— Юра не спит, ребята. Он все время лежит с открытыми глазами. Мальчики, я боюсь. Надо его разбудить.
Стало тихо. В самом деле: Юра лежал лицом вверх и глаза его были открыты. Только очень неподвижны.
— Ребята, зачем мы смеялись? Вы же видели, что ему плохо. Что теперь будет?
В это время Юра потянулся, застонал, открыл широко глаза. Сказал:
— Я вас люблю.
И заснул.
Глава 6. Пиратыч
— Меня удивляет: пускаешь к себе разных шмокодявок, вроде Рэя. И еще Аркаши. Ноги моей после этого не будет… А ты, Юра, болван. Тебя не спрашивают. Идите вы все… знаете куда?
Лестницей загромыхал убегающий.
В комнате стало недоуменно и тихо. Потом все заговорили. Медленной кровью налился нос Рэя:
— Вот еще, идиот. У него, наверно, климакс. Все это просто гормональное. Он злится, что он старик. И боится правды. Поэтому он так говорит. Дурак.
Жить стал неопрятно, неряшливо. Страданиями своими потрясал, развешивал, как белье, забывал снимать. Бельишко пересыхало, твердело, пылилось.
Стал погружать персты в раны друзей. Врачевать стал. Читал в сердцах. Внимателен был. Доверялись ему тайны. Стал немало чего знать про каждого. Про запас держал людские души. Пухнуть стала голова от понятого. А кому расскажешь? Только всему миру. Только ему.
И ночами писал. Много, рьяно, безрадостно.
Однажды прибежал ко мне — усохший, встрепанный, сединой совсем осеребрился, пух летал над челом. В глазах страдание затаилось, держался за сердце. Пил капли.
— Я только что из сумасшедшего дома.
Нехорошее предчувствие коснулось меня. «Уже?» — хотел я спросить, но сдержался.
— Знаешь, кого туда отвезли?
Назвал имя женщины. Мне стало не по себе.
— Да. Представь себе… Правда, по ошибке. Но важен сам факт.
— Этого следовало ожидать, — сказал я убито.
— Кто бы мог подумать, что он такой роковой мужчина? Надо будет сходить с ним в баню, посмотреть, в чем там дело.
Потом он философствовал:
— Но я ее понимаю. Нарушена гармония — и нельзя больше жить. Она поэтесса, и это понятно. Поэт всегда так: все или ничего! Цельная натура! Правда, «когда не требуют поэта к священной жертве», тогда, конечно, другое дело. Тогда он поступает, как дерьмо. Это естественно: «средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Или она. Но я ею не восхищаюсь. Более того — осуждаю… Тем не менее, я ее понимаю.
Кто такая эта Мэри Пум? Какая разница, кто? Так нет же, особая страсть была к коротким фамилиям. Как много их, оказывается, в Одессе… Мэра Пам, Таня Шмуц, Хина Члек, Пиня Рэй, Моня Карп, Леня Мак, Эдик Кац, Марик Буц, Шая Поц, Беня Крик, Коля Вак, Гарик Пак, Пуся Бенц (как видно, мерседес). Боже мой, сколько их! Куда их гонят? Куда гонят этих усеченных фамилий?
Как— то сидел я, весь в грустях, опустив ноги в чемодан с рукописями.
Бумаги давно жили друг с другом, роились. Выцветали чернила, за ними требовался уход, им хотелось воздуха, внимания. Они лежали все вместе, в непозволительной связи друг с другом. Вытащить все это, перетряхнуть, омыть слезами. Воздать им должное, показать миру. А что стесняться, в самом деле? Ведь это были стихи, поэмы, романы, мысли, эссе! Ведь это черт знает… Таким Николаем Васильевичем Гоголем чувствуешь порой себя, что… Не знаешь, право, что и подумать. Просто черт знает, что такое. Вытащу, вытащу их на свет божий, и да станет сокровенное откровенным!
И пришел Гриша, и спросил, естественно:
— Принимаешь ножные ванны?
Как прекрасно, как хорошо спросил!
В самом деле, я глубоко погрузил ноги в тюрьму своего чемодана, где жили, роились, мечтали, любили и плакали мои произведения. Где им было тепло.
Приходя в гости, он принюхивался, не пахнет ли падалью, не пухнет ли кто, нет ли ссоры. Если нет, то почему?
Ссоры не было, и он чувствовал себя неуютно. Но очень скоро приободрялся и находил способ некоторую ссорку, этакий неприятный разговорчик спровоцировать. Тут уже дышал полной грудью, обретал себя. Ронялись маленькие советы, недомолвочки, расковыривались подсохшие было прыщики и корочки крошечных недоразумений. И дело было в шляпе — вечер не был потерян. Но если это не удавалось, неудовольствия скрыть почти не мог. Засунуть палец в рану друга, подержать его там, полечить, услышав исповедь, — вот чего жаждала его душа. А то и два пальца. Но лучше всего — всю руку.
