Казис Сая - Бубенчик
Смех смехом, и все же Дарачюс на самом деле лишь повторял слухи, будоражившие деревню.
– Кабы нечистый не подсобил, – судачили люди, – шиш с маслом он бы от Шяудкулевича денег дождался. Теперь отгрохает себе хоромы совсем как у господ – с полами, со створчатыми окнами…
Подоспела пора стропила поднимать, стал Улис мужиков на подмогу звать. А те знай мычат, как телята невылизанные, – дескать, одному сено просушить надо, другому чуть ли не рожь вздумалось жать, а третий – тот и вовсе мнется-выкручивается, пока жена напрямик не скажет:
– Уж больно высокие стены у тебя, сосед. Боязно, свалиться можно. Боимся черту душу отдать…
– Вот уж напрасно! – зыркнул на них серыми глазами Улис. – Да ваши души давным-давно на веревочке нанизаны и для просушки подвешены, как листья табака. Своими глазами видел: сатана нанизывает, а бог – хоть бы хны…
Вроде бы не всерьез, в шутку сказал, а только не по себе стало людям. На другой день помощников пришло хоть отбавляй. Сбили стропила, венок сверху нацепили, обмыли это дело, как водится, и разбрелись по домам. А ночью все, словно по заказу, видели во сне топи, сероглазых, как Улис, чертей и прочую нечисть.
С той поры женщины, завидев Улиса, торопливо крестились, а детей загораживали собой и даже юбками заслоняли: как бы не сглазил, беды не навлек.
Наступил рождественский пост, и деревенский люд, желая очистить от грехов свои души, не только усердно постился-молился: этот, глядишь, лежа крестом, сек себя уздечкой, а тот – можжевеловой веткой. С каждым днем все больше выпутываясь из дьявольских тенет, люди еще сильней озлоблялись против Улиса, чертова приспешника, гревшего бока уже у новой печки.
А Улиса тянуло к теплу, к печке, потому, что он уже третью неделю кашлял, как в пустую бочку бухал. Что ни ночь, в поту плавал. Поэтому и спали порознь, каждый сам по себе. Хотя кто его знает, может, потому и захворал Улис, что в одиночку, без жены под боком, мерз, покуда не простыл.
Сгорела в огне их любовь вместе с жучками, что так уютно скреблись в стене старой избы, возле их кровати… Замшелая соломенная крыша, словно тулуп на горшке с кашей, лучше держала тепло. А теперь все только жались к печке да глазели в широкие окна, за которыми виднелись лишь голые заснеженные поля.
Каролина и не думала предложить мужу: мол, полежи, не выходи во двор, сами за скотиной приглядим… Как бы не так, прошли те времена. Улис сам себе липовый цвет заваривал, сам мокрые от пота рубашки по ночам сушил. Днем же, сидя у теплой печки, вил путы для коня, лучину щепал и все кашлял.
Как-то Каролина говорит ему:
– Что это ты все лаешь да лаешь, слова человеческого от тебя не услышишь?
– А что толку? И без того все ясно…
– В пятницу мы с матерью на базар едем. Может, выпустишь нас, или всерьез помирать надумал?
– Поезжайте, – согласился Улис. – Селедки привезите. А в субботу, видно, не встану. Придется позвать кого-нибудь, пусть кровь пустят.
– Улдукиса позовем, что поросят холостит, – заверила его Григене. – Он и меня вылечил. Почти лекарь, только выпить ему предложи.
Видит Улис – плохи его дела, раз уж до Улдукиса дело дошло. Ему бы только весны дождаться, деньжат наскрести да должок Шяудкулевичу вернуть, а там – только его и видели.
«Интересно, – подумал он, когда женщины уехали на базар, – ходят они на болото или нет? Вряд ли… Вот если меня болезнь совсем скрутит, тогда уж побегут – надо ведь послушать, кончил ли нечистый над волосом трудиться. А ну, как смолк бубенчик, что тогда?»
Укутался Улис потеплее, шею шарфом обмотал и отправился по ломкому льду к своей березке. С горем пополам пригнул ее к земле, отвязал колокольчик и, обессилев, поплелся назад.
Наутро он, как и обещал, с постели не встал, а к селедке даже не притронулся.
– Может, Улдукиса позвать? – предложила вечером жена.
Улис помотал головой.
– Ну, тогда ксендза?
Больной, по-прежнему не открывая глаз, снова отказался.
– Чего тут спрашивать? – донесся до него шепот тещи. – Сбегай сама, раз не веришь, послушай… Нечистый, поди, уже за горло его хватает, у постели стоит, только мы не видим.
– Помолчи, – строго сказала Каролина.
Затем подошла к мужу, кулаками взбила постель, поправила одеяло да так подоткнула, будто веревками Улиса связала, а сама – ни слезинки, ни слова ласкового. Даже руку на влажный лоб не положила.
В воскресенье обе женщины молча подмели избу, умыли зареванных ребятишек, застелили белоснежной скатертью стол, и тогда Улис понял: вот кончится служба и привезут к нему из Бяржлаукиса ксендза.
– Послушай, Каролина! – позвал больной. – А кто же гроб сколотит, об этом подумала? Там в сарае две хороших доски лежат. Думал, на двери пригодятся…
– Дарачюс говорит, мало будет.
– Ах, уже и с Дарачюсом столковались?
– Да мы подвезли его, когда на базар ехали.
– Хорошенькое дело – они о гробе речь ведут, а покойник дома со свиньями управляется…
– Будет тебе цепляться. Сам ведь говорил: «Не знаю ни дня того, ни часа».
– А я и не знаю, – согласился Улис. – Но тебе, так и быть, скажу – на этот раз не помру, только приглядывай за мной получше.
– Будто от меня зависит…
– Еще как зависит! – вздохнул он. – Сядь-ка поближе. Поначалу я тебе исповедуюсь, а там, глядишь, и Шяудкулевич не понадобится. Пошарь-ка в кармане моего тулупа – может, и найдешь что…
И когда Каролина вытащила круглый, как яблочко, серебряный бубенчик, Улис во всем ей открылся. Под конец хотел спросить жену, как же оно вышло все: в тот раз проспал он, а его из хлева на руках в избу понесли, а уж обхаживали, а уж на ласку не скупились, петухов для него не жалели. А нынче ей все одно что о гробе для мужа говорить, что о корыте…
Да разве ж тут спросишь, когда Каролина вся красными пятнами пошла, слезы у нее из глаз так и брызнули. Вцепилась она Улису в волосы и давай кричать – по гроб жизни не простит ему подлого обмана! Пять лет ее, дуреху, за нос водил, словно лапоть старый за оборы таскал!
– Да ты чего мелешь-то, куриные твои мозги! – впервые повысив голос, таким манером заговорил он с женой. – Ну, сбрехнул я, а тебе что за вред?! Жалеешь, что слово ласковое сказала? Или руки у тебя отсохли оттого, что обняла покрепче?!
– Дура была, об этом и жалею! Брехуна привечала!
– Ну, так теперь приласкай – правду ведь говорю! Думал, обрадуешься, что все обошлось, что поживем с тобой еще…
– Велика радость… Да по мне лучше быть вдовой честного человека, чем женой такого, как ты, голь перекатная!
– А соломенной вдовой не согласна стать? Вот оклемаюсь, денег наскребу, найму тебе батрака, а сам… Бог не выдаст, свинья не съест, как говаривал Вилимас.
– Ну и скатертью дорожка! Батрака и без тебя найду. А Вилимаса, если хочешь знать, я снова видела! Настал и мой черед тебе свои пироги выложить. Коли овдовела бы я, годик как-нибудь перебилась – и за Вилимаса! От детей моих он, слава богу, не шарахается,
– Вот и ладненько! – воскликнул Улис. – Теперь я чист, как перед богом: ни денег, ни жены, ни грехов за душой… А бубенчик этот ты все же отдай – людям покажу. Пусть промеж себя чертей поищут.
Но ничуть не приветливей встретили его признание люди, когда после рождества, оправившись от болезни, показал он им свой колокольчик.
– Да не морочь ты нам голову! – говорил один. – Подурачил – и хватит. Мы тут постимся, колени протираем, а он нам – извольте радоваться: «Зря стараетесь…»
– Нашли кого слушать! – кипятился другой. – Он потому и сбивает нас с толку, что наши молитвы сатане не по нутру.
А третий и вовсе распалился:
– Постойте! Выходит, раз черта нет, значит, и греха нечего бояться! Давайте подвесим ему этот бубенец к одному месту, руки свяжем, и пусть катится!
– Ну и оставайтесь на здоровье, – сказал Улис. – Даст бог, больше не свидимся. Если круглее дураков не встречу, силком меня сюда не затянешь!
Люди переглянулись. Как понимать такие слова? Никак дураками их обозвал? Неплохо бы проучить мерзавца. Жаль только, убрался, не догнать. А до завтра, пожалуй, и злость пройдет.
Но кое-кто, видимо, затаил ее. Целых несколько дней прошло, покуда надумал, как Улису отомстить.
Вновь наступила пятница. Улисы уже спозаранку были на ногах. Каролина задумала на базар ехать, надо коня напоить. Смотрит ее мамаша – батюшки-светы, вода-то в колодце краснее вина! Отхлебнула глоток – вроде вода как вода…
Улис, словно отработавший по найму батрак, в котором хозяева больше не нуждаются, уж и котомку в дорогу уложил, и сапоги салом смазал, но Григене каждое утро приставляла его к недоделанной мужской работе: то ячмень обмолоти, то лен трепать закончи, то стойло в хлеву подправь, тогда и отправляйся собакам хвосты крутить.
Вот и в это утро она с воплем ворвалась в избу:
– Беги глянь, что там с колодцем стряслось! Вода в кровь превратилась!
Подошел Улис и видит – какой-то негодяй насыпал краски в воду. Вон и на срубе она видна, и на снегу порошок расплылся… Но Григене словно с цепи сорвалась.
