Ирина Лобановская - После третьего звонка
— Вальс! — фыркнула наблюдавшая за ними с большим интересом и любопытством Татка. — Это тебе не дом графини Безуховой! Поэтому возможны только танцы-манцы-прижиманцы. Ничего другого столичная жилплощадь нынче не позволит.
— Да что ты говоришь? Неслабо я лопухнулся, лапоть! — воскликнул Виктор, не отрывая от незнакомки взгляда. — Явился сюда как раз в расчете на первый бал Наташи Ростовой! Пилил, валенок, на другой конец Москвы под проливным дождем!
— Перебьешься! — нелюбезно заявила Татка. — А вот скажи лучше, ну, не красавица ли у нас Таня?
Спрашивать этого не стоило. Сердце вдруг с грохотом обрывающегося лифта стремительно метнулось вниз, и Виктор сильно засомневался, что оно вернется на свое место.
— Не красавица! — бестактно брякнул он. — И не дай Бог!
Уже тогда у студента-суриковца вырабатывалась индивидуальная теория красоты и формировалось своеобразное к ней отношение. Таня по-прежнему невозмутимо улыбалась.
— Ты грубый, Витя! — грустно сказала Тата. — И на комплименты не способный.
Она гордилась подругой, как собственным произведением.
— Но самое плохое, что ты, живописец, не в состоянии видеть истину!
— Это не факт, — буркнул Виктор. — Итак, она "звалась Татьяна…" Отвали, Татка! Не видишь, у нас намечается любовь! И ты нам, пожалуйста, не мешай!
Татка прыснула и исчезла.
— Ты забыл спросить у меня согласия, Витя, — спокойно произнесла Таня.
— Согласия? — искренне изумился Виктор. — На что? На первый танец, что ли?
— Ну, хотя бы, — кивнула Таня. — Ты слишком быстро запрягаешь.
— Есть такое дело… Не люблю зря время терять, — признался Виктор. — Было бы куда ехать! Ты смотри на окружающее проще. Думаешь, с годами что-нибудь меняется?
— Иногда бывает, — заметила Таня. — Например, твои прежние понятия и убеждения.
— Правильно говоришь, правильно! — весело подхватил Виктор. — Вот из-за них и кажется, что все вдруг изменилось. А изменились всего-навсего они одни.
— Значит, по-твоему, нет вечных убеждений и понятий?
— Конечно, нет! — Крашенинников решительно положил ей на плечо вторую руку. — Так ты идешь? Народ там уже развлекается вовсю, а мы с тобой торчим в передней, как два пня на опушке!
— Иду! — согласилась Таня с непонятной улыбкой. — Очень хочется послушать захватывающие новости, которые ты мне еще поведаешь.
В маленькую комнатенку набилось столько народу, что танцевать можно было не иначе, как прижавшись друг к другу крепко-накрепко. Виктора такой вариант вполне устраивал. Что устраивало Таню, он выяснять не желал. В этой восхитительной тесноте и давке никто никому не мешал и никто ни на кого не обращал внимания: все были заняты только собой и своими партнершами и партнерами.
— Хочешь, я тебе свою жизнь расскажу? — спросил Виктор, крепко прижимая к себе Таню, и начал, не дожидаясь не интересующего его ответа. — Я один раз целых четыре дня девочку любил. Это у меня рекорд был. Больше четырех дней мне не удавалось. Я ее в театре увидел, вместе с родителями. На "Синей птице". Папа толстый и мама тоже, бегемотов ужасно напоминали, а у нее, знаешь, совсем тоненькие ручки и ножки. Сквозные прямо. И она с бантами. Я за ней из театра до дома шел. Узнал, где живет, и три дня у подъезда караулил. Ждал, когда она пройдет. Всех жильцов наизусть выучил. На четвертый день она только появилась. А мне уже надоело к тому времени. Ей бы раньше выйти… Так все и кончилось.
— Ну, теперь я, по крайней мере, знаю, на что мне рассчитывать, — спокойно заметила Таня, выслушав рассказ и улыбнувшись одними глазами. — Всего лишь на четыре дня! Отсчет начинать с сегодняшнего? Так что тебе никогда не придется узнать, Витя, какие у меня глаза зимой! А уж весной тем более.
— Это не факт! — заявил Виктор. — Просто я малость лажанулся в расчетах. Нерасчетливый я, глуповатый!
— Это видно! — откровенно уронила Таня.
— Ах, вот вы какая, оказывается, миледи! Вострая!
Виктор остановился, но вокруг моментально стали на него шипеть, а Татка даже нарочно больно наступила каблуком на ногу. И Виктор, легко лавируя между танцующими, подтащил Таню поближе к окну. Там он быстро спрятался вместе с ней за портьерами и взял в ладони ее лицо. Рыжие крапинки были совсем рядом, близко-близко, смешные и яркие. Хлопнула форточка и прикусила штору.
— Отдай, нехорошо! — сказал Виктор форточке. — Вы нагло и дерзко ведете себя, мадам! И вы тоже!
Теперь он уже обращался к Тане.
— Тебя нужно писать пастелью, — задумчиво продолжал Виктор, рассматривая ее. — Да, я сильно лопухнулся с тобой, валенок! Чего-то недоучел… Что бы это могло быть? Ты не знаешь?
Таня молчала и смотрела на него так, как она одна на Земле умела: насмешливо и понимающе.
— Поедем ко мне? — вдруг предложил Виктор. — У меня матери сегодня дома нет: ночует у тетки.
Он явно торопил события.
— Ну, вот… — со вздохом разочарования отозвалась Таня. — А я-то надеялась, что ты способен на более увлекательный вариант!
— Не увлекает? — живо заинтересовался Виктор. — Неужели вы, такая юная и прелестная, уже столь пресыщены, мадам, что вас не в состоянии увлечь на редкость обаятельный и талантливый отрок?
— В ход пошли комплименты! — заметила Таня. — Но непонятно кому.
— Чтобы понравиться вам, я способен на все: даже найти несуществующие достоинства в своей серой особе! — продолжал охваченный азартом игрока Виктор.
Его заносило на волне вдохновения.
— Повелевайте мной, миледи! Я готов на любой поступок, и моя жизнь теперь целиком в вашем распоряжении! Могу даже упасть к вашим ногам! — и Виктор сделал решительную попытку это изобразить.
Попытку Таня хладнокровно пресекла.
— Ты слишком увлекся. Паяцев я люблю только в оперном исполнении. Желательно в итальянском, — холодно объяснила она. — И вообще я ухожу.
Крашенинников молча отправился за ней. Они вышли из подъезда. Мелкий, точно просеянный через сито осенний дождик спугнул со скамейки кошку.
— Ну, а ты чего идешь? — скорбно обратился Виктор к дождю. — Тебе чего надо? Не видишь, мы гулять вышли? И ты нам, пожалуйста, не мешай.
Дождь не послушался.
— Не стыдно? — грустно спросил его Виктор и повернулся к неслышно идущей рядом, тихой Тане. — А свой телефончик ты мне дашь?
Дождю стыдно не было. Таня молчала, словно раздумывала, стоит или не стоит давать номер телефона.
— Твердыня! — пробормотал Виктор. — Бастилия! Но, если мне не изменяет память, и ее взяли, Танюша. Вот только не помню, приступом или осадой? Поотшибало память!
— Сбросили атомную бомбу! — сообщила Таня. — Одну — на Хиросиму, вторую — на Нагасаки, а третью — на Бастилию. Вот как обстояло дело, Витюша!
— И все янки проклятые? — легко продолжил обрадовавшийся Виктор. — Неужто до таких кошмариков додумались? Вот ведь до чего докатились!
— Они самые, Витюша! — подтвердила Таня. — Империалисты окаянные! И загнивающие! Во Вьетнаме сперва здорово потренировались.
— Какой бы мы отличной были парой, — неожиданно вполне серьезно, резко изменившимся тоном сказал Виктор и остановился. — Мы с тобой очень подходим друг другу, заметь!
— Что-то пока не замечаю, — прохладно отозвалась Таня, продолжая идти. — Из чего это следует? И слова переврал…
— Ты обидно равнодушна ко мне, Татьяна! — заявил Виктор, отправляясь за ней. — Уж как я ни стараюсь, как ни бьюсь, просто из кожи вон лезу, чтобы тебя пленить и очаровать, а многого не достиг! Все мои усилия пропадают втуне.
— На Земле ничего не пропадает совсем и не возникает из пустоты, — философски изрекла Таня. — А скажи мне, художник, что ты рисуешь?
— Пишешь, — мягко поправил ее Виктор и улыбнулся в темноте в сторону, чтобы Таня не увидела его улыбки. — Рисуют дети. О художниках принято говорить "пишут". Как о писателях. Даже не знаю, почему. А пишу я сейчас триптих о войне…
Соврал он спокойно, легко, сам не зная, для чего, просто так, по привычке непрерывно бойко болтать, сочинять и выдумывать.
— Будешь мне позировать?
— В качестве жертвы Освенцима? — бесстрастно справилась Таня и, словно доказывая справедливость своих слов, прикоснулась к нему худым, остро выступающим бедром.
Растерялся даже находчивый Крашенинников, хотя сразу же быстро, почти автоматически, прижался к бедру потеснее.
— Ну, Таня, — пробормотал он, — это уж слишком… Почему именно жертва?
— А тогда кто же? — продолжала Таня. — Я тоже очень пытливая. И мне ведь нужно знать, на что я иду, и хорошенько выяснить все обстоятельства, чтобы решить, соглашаться или нет. Очевидно, во мне тебе мерещится образ юной партизанки с одухотворенным лицом? Или какой-нибудь Анки-пулеметчицы? То бишь Таньки-летчицы?
— Таня, — вдруг снова останавливаясь, тихо сказал Виктор, — а мы с тобой действительно очень подходим друг другу. Ты подумай… Я говорю абсолютно серьезно.
