Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека
В трубке молчание.
— Если не въехал — рискни. Светку получишь в обмен на собственные уши.
В трубке молчание. Потом: пи-пи-пи… — запикало.
Я вытер пот. Сердце дергалось.
Зашла мать.
— Володя, я вещи в химчистку собираю. Тебе что почистить?
— Душу! Душу, мать, мне надо почистить. — Я кинулся ничком на кровать.
Мать села. Она все понимает.
— Жениться тебе пора. Ой, пора.
— Пора, мать, пора…
— Найди хорошую девку и женись. А эту Светку Янцевскую выкинь из головы. Она тебе не пара.
Откуда мать знает об этом?
— Мать, — говорю, — если бы она согласилась, женился бы завтра же. Сегодня же. Сейчас.
Мать вздыхает, качает седой головой.
— Ты старше ее на четырнадцать лет…
— Это мелочь, мать… — я понимаю, что, конечно, это не мелочь. Мать опять вздыхает, встает, идет к двери. Снова качает головой.
— Всем головы не оторвешь, — она слышала, как я орал в телефон. Потому и зашла. — Смотри, тебе жить. А мне умирать, я свое отжила…
Отца я не помню совсем. Она говорит, что он тоже был таксистом, его убили бандиты, чтобы угнать машину. А он, умирая, сломал рычаг переключения скоростей, не дал машину в руки убийц. Герой… Раньше я этому верил. Теперь не знаю… Больше мы об этом теперь никогда не говорим.
Я смотрю, как мать выходит. Она уже старая. К старикам у меня двоякое чувство. Их жалко, им скоро на тот свет. А с другой стороны — завидую, ведь они прожили такую долгую жизнь. Поди-ка сам попробуй, проживи…
Я лежу и глазею в потолок.
Отвез семейство на вокзал. Папа, мама, я — дружная семья. Только у папы уж взгляд слишком бегающий… Тормозит парень — срочно надо бутылку водки — по ночной таксе. Я его посылаю, он не понимает. Тогда диктую по буквам…
Потом алкаш. При шляпе, портфеле и бороде. Провонял весь салон винным духом — я запах спиртного не перевариваю. Но ночной алкаш — это верный навар.
Отвез парня с девушкой из кино — с последнего сеанса. Одиннадцать часов, пора ехать за Люсьеной…
Люсьена — это Люська, шикарная официантка из шикарного кабака. Я познакомился с ней больше года назад при самых ординарных обстоятельствах: она вызвала такси по телефону, заказала, так сказать, на двадцать три часа — конец работы ресторана. Когда она села, обдала с ног до головы запахом французских духов. Работая на «тачке», я научился распознавать французские, хотя не отличу «Шанель» от «Жизели». За этот самый запах я и окрестил ее Люсьеной. Она не возражала. Короче говоря, закружила она мне голову Шанелью-Жизелью, я обнаглел — со мной это бывает — и напросился к ней на чашечку кофе. Кофе у нее, правда, не оказалось, как впрочем, и предрассудков. Зато все остальное — приличная музыка, широкий диван… Маленькая однокомнатная квартирка, такая уютная.
Потом уж так повелось, что я стал заезжать к ней каждый раз без звонка, когда работал в ночь, и работала она — мы знали график друг друга. Я заходил к ней обычно на часик-другой — таксист может себе позволить в ночную смену такую роскошь — если, конечно, ночь не новогодняя. Я не интересовался, как она живет в другой жизни, единственный ли я у нее ночной рэкс. И ее, и меня периодически проверяли на РВ (у нас ведь, так сказать, профессии повышенного риска), так что этот вопрос тоже меня не мучил, при всей моей идиотской мнительности. Правда, сейчас средства массовой информации еще СПИДом мозги без конца полируют…
Когда я подъехал, она уже стояла и ждала на улице. Красивая женщина. Села, откинула волосы, закурила. Мы ехали молча. Мы почти всегда едем молча — она устает после суматошной смены, и меня в ночную клонит в сон. На работе клонит в сон, а дома, когда отдыхаю, — мучит бессонница. Все шиворот-навыворот, или «не как у людей» — любимое выражение моей матери.
— Я слышала, рэкса продырявили. Уж не тебя ли? — вдруг заговорила.
— Не рэкса, а таксера, убогая…
— Ну вот я и говорю, рэксера, — и захихикала.
— Дура. У него было четверо детей. И убили его те, к которым ты с подносом бежишь на полусогнутых. Подонки, которым ты наливаешь коньяк…
— Ладно, не страдай. Ты их тоже любишь, когда они трояки кидают…
Дальше мы уже молчали.
Тормознул у подъезда, и она вышла. А я сидел, вцепившись в руль. Она посмотрела на меня удивленно. Потом захохотала.
— Ты что сегодня, притомился? А, может, влюбился? Эх ты, рэкс-философ. Ро-мэ-во. Тогда на! — она кинула на переднее сиденье металлический рубль, повернулась и пошла к подъезду. А я сидел, тупо глядя на этот кружок, блестевший рядом со мной.
Ей ничего не нужно было от меня, ничего, кроме этой ночи. Мне тоже от нее — ничего. Но эта ночь была нашей…
Я выскочил, хлопнул дверцей и побежал ей вслед.
Как-то вечером выскочил за хлебом. Пробегаю по лестнице — на тебе! — около Янцевской квартиры стоят Алеша со Светланой. Смеются.
Мне тоже весело. Я пробегаю мимо не останавливаясь, но на бегу хватаю Лешу за куртку и с третьего этажа бегу уже с ним, ускорение возрастает. Леша хочет что-то сказать, открывает даже рот, но сказать ничего не может — он летит вместе со мной этаж за этажом вниз, к выходу. Мы вываливаемся из подъезда и только тут я резко врубаю тормоз.
Мы смотрим друг другу в лицо. Он бледный, я задыхаюсь.
— Ты что? Ты что? — зашлепал он, наконец, губами. Голосишко прорезался.
Я смотрю на него — здоровый лось, не меньше чем на два спичечных коробка выше меня. Нравится девкам, красавчик. Но сырой, рыхлый. Эх, мне бы его скорлупу, я бы сделал из нее конфету. Железо, бег, растяжка. А у него пиво, сигареты, сигареты, пиво. Я успокаиваюсь, я могу перешибить его пополам при желании… Дернись он сейчас, вцеплюсь в него мертвой хваткой, если за желудок ухвачусь, так желудок выдерну…
— Леша, я тебя предупреждал. Леша, я тебя еще раз предупреждаю. Но это последний раз. Самый последний…
Я говорю задушевно. Он задушевно молчит. Он наконец понимает, что здесь не шутят. И мысль у него работает в таком направлении: лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь калекой. Правильно работает мысль, верно. И я его отпускаю. Вернее, я его даже и не держал, я просто спокойно повернул его на сто восемьдесят градусов и-нн-а! — запечатлел свой протектор у него на заду, затянутом в фирменный вельвет. Чуть-чуть пониже закордонного звездно-полосатого флага. И Леша, получив импульс, пошел не оглядываясь.
Спиной я почувствовал взгляд. Она стояла в дверях подъезда и все видела. Она была бледная и смотрела на меня со страхом.
— Что ты наделал? Какое твое дело, с кем я дружу?
Так и сказала — дружу. Я нарочито отряхивался. В конце концов, я сделал это из-за нее, а она это прекрасно понимала. А женщинам, особенно молодым и глупым, нравится, когда что-то делают из-за них или для них. Это поднимает их в собственных глазах.
— Верно, это не мое дело. Дружи с кем хочешь… Но если я еще раз увижу с тобой этого ублюдка, я сверну его вчетверо, суну в унитаз и смою. Вот так.
На следующий день она уехала…
* * *Семь километров оказались семью километрами. Ни больше, ни меньше. Не противореча законам логики, подъем под палящими лучами солнца был труднее спуска. Я брел все в гору и в гору. Как Христос на Голгофу, к мачте ЛЭП на перевале. Впрочем, мне было легче, чем ему: мне в отличие от воскрешения, операции, надо подумать, довольно муторной, предстоял только спуск.
Пока я одолевал подъем, шея и уши у меня обгорели, перед отъездом я имел глупость подстричься…
Сидя на бетонном основании опоры, я, прищурившись, разглядывал цель своего путешествия — Лесное. Оазис. Красота… С моего наблюдательного пункта во всяком случае, все совпадало с рассказом Светланы. Река была очень узкая и очень синяя, делала излучину, и на противоположном берегу вклинилось между рекой и сосняком это Лесное. Сверху бор не казался большим — так, клочочек зелени в бесконечных полях. Десять километров до границы Казахстана. Лес — как последний привет от России. Домики сверху выглядели аккуратными, как будто построенные прилежным ребенком из гэдээровского конструктора. Немцы. Тут живет много аккуратнейших немцев: Янцев, Нейманов, Гофманов… А также и русские, и украинцы, и казахи. Лесное — интернациональное село. Но больше немцев.
Я спустился к реке. Мычали коровы. Гавкали собаки. Я разделся и залез в воду. Вот так лежать в прохладной воде и ни о чем не думать. Да пропади оно все пропадом…
В деревне было пусто. Взрослое население, надо полагать, находилось в поле, на фермах. На пыльных улицах хозяйничали пацаны. Старухи сидели на скамеечках у своих домов и смотрели на меня такими глазами, как будто я был, по меньшей мере, родом с Альфы Центавра. Не смотрите, старухи. Я простой советский человек. Я приехал, старухи, чтобы просто посмотреть на вашу деревню, и уйду сегодня же.
Во дворе, за штакетником, парень, раздетый по пояс, крутил нунчаки — две палочки, связанные между собой. Якобы вид восточной борьбы. Проделывал он это вполне прилично, для такой глухомани, сбиваясь только при поясовом переходе. При этом он морщился, когда палка припечатывала по пояснице, было больно. Но он стоически начинал все сначала. Мода. И сюда дошла эта глупая мода на эти дурацкие деревяшки. В городе она уже давно отошла…
