Михаил Варфоломеев - Цвет черёмухи
Сомов разобрал свой этюдник, поставил рядом со своим мольбертом и предложил Наде порисовать.
— Учитесь, Надя! — бурно обрадовался Усольцев. — Учитесь и будете у нас в школе учить детей! Как я сразу не догадался, что вам в школе надо работать! — Лицо Усольцева пылало вдохновением. — Дети, они вас обожать станут!
— Почему это? — недоверчиво спросила Надя.
— А потому, что дети любят красивых!
— Вы просто комплиментщик, Усольцев! Вам бы в театре галантных кавалеров играть!
Пока они разговаривали, Сомов прорисовал некоторые детали.
— Надя, начинать надо с целого! То есть рисуй всё то, что видишь.
— Но ведь я никогда не рисовала красками!
— Учись! Смотри, какую краску с какой я смешиваю.
— Вы уже на "ты"? — удивился Усольцев. Надя покраснела.
— А что вас удивляет?
— Помните, зимой вы мне сказали, что позволите называть себя на "ты" только близкому человеку? Я к вам всегда ходил, а так и не удостоился вашего "ты". А вот Егор Петрович — пожалуйста!
— Это всё я, — сказал Сомов. — Почти силой заставил её перейти на "ты".
Надя с восхищением наблюдала, как Сомов смешивал краски, как делал несколько мазков кистью — и получались руки или волосы. Она тоже набросала коричневой краской фигуру Усольцева. Сомов немного поправил её, но остался доволен.
— У тебя прямо талант! Поразительно… Знаете, Валентин, как это здорово, когда человек талантлив и не испорчен учителями!
— Это вы в мой адрес? — шутливо спросил Усольцев.
— А я всегда ненавидела школу! — призналась Надя. — Когда вы мне предложили учить детей… А сейчас я думаю, что, наверное, пойду… Если вы меня возьмёте, я пойду! — Надя задумчиво водила кистью по холсту.
— Теперь, Надя, надо прочертить те места, где тень. Глазницы, ноздри, губы, тени на фигуре.
— Хорошо! — Надя занялась работой.
— Почему же всё-таки именно теперь вы пошли бы в школу? — заинтересовался Усольцев.
— Я о Боге думать стала.
После этих слов наступила пауза. Слышно было, как Усольцев выдохнул из себя воздух.
— Как это о Боге? — В его голосе послышалась тревога.
— Вы не поймёте, Валентин Сидорович. Пока вы здоровы, вы не поймёте… Чтобы понять, нужно очень и очень пострадать. Я однажды Христа увидела! У меня был жар, и бабушка напоила меня брусникой. Потом ушла к себе, и я слышала, как она молится. Она молится каждый день, но в тот раз молилась особенно… И вот под её шёпот я стала засыпать. Но, ещё не заснув до конца, я увидела синее небо, кипарисы, цветущий миндаль… Я раньше никогда не видела цветущий миндаль. А впереди было синее море. Было много разных людей. Одни были арабы, другие евреи… И вот по жёлтой траве, босиком ко мне подошёл Христос. Он был как будто немного смущён… И я поняла почему! На нём была старая и кое-где порванная одежда. Я взяла его руку, тут же с моря подул лёгкий и свежий ветер. Всё исчезло, и я заснула! С тех пор я стала думать о нём, о людях, которые идут его дорогой… Это очень тяжёлая дорога! Но ведь все остальные — неверные!
— Почему это? — удивился Усольцев.
— Потому что они никуда не ведут! И вы, Валентин Сидорович, обманываете детей, не говоря им о Христе. Нельзя же так! Вот у нас в селе церковь стоит, а зачем она? Почему не действует? А в первую очередь, надо вам сказать, Валентин Сидорович, что жизнь есть благо! Когда побываешь рядом со смертью, то это очень ясно видишь!
Пока она говорила, Сомов наблюдал за ней. Лицо её преобразилось, стало бледным и торжественно чистым. Такие лица он видел на картинах Нестерова. И в то же время — голубая в горошек блузка и джинсы… В лице Усольцева тоже случилась перемена от Надиного рассказа. Оно было подавленным и смятенным.
— Не знаю, как и возражать вам, — криво и неестественно
улыбнулся он.
— Зачем же сразу возражать? — вспыхнула Надя.
— Но такие слова… Где вы всё это вычитали? — Усольцев тревожно понюхал воздух.
— Это само пришло… — Надя взглянула на портрет, который дописывал Сомов, и воскликнула: — Как похоже!
Усольцев тут же завертелся на месте.
— Нельзя ли посмотреть?
Сомов попросил посидеть ещё немного. Он рисовал и думал, что окончательно сформировало Надю одиночество… И что мысли её — это разговор души, той души, о которой человек совершенно забывает в сутолоке дней и лет. И тут, словно угадав его мысли, Наденька заговорила о душе:
— Вот вы спросили, где я это прочитала? Наверное, у многих писателей есть, только разбросано. Мы ведь как? Мы ведь головой читаем и душой! Я ребёнком себя вспомнила сейчас… К нам приходил один папин знакомый, и всё время он был пьян и сквернословил. И тогда моя душа не приняла этого! Я просто не понимала, что он говорит, а только знала, что он всё время жалуется. Вот и в школе душа тоже очень долго сопротивляется тому, что ей внушают: "Нет тебя! Нет души!" Это ужасно! Как же нету? Как же? Ведь мы же детьми её чувствуем! Что же мы тогда бережём в себе? Не понимая ещё и совсем не разбираясь в жизни, что бережём?! И вот сегодня у нас с Егором случай был на горе. Так вот я подумала, когда так хорошо, это тоже — душа? Я хотела проверить и напугала Егора…
Сомов отложил кисти и отошёл от портрета. "Допишу потом. Характер есть".
— Так что же такое, по-вашему, душа? — совсем растерялся и от этого разволновался Усольцев.
— Душа — это душа! — И Наденька засмеялась.
— А теперь вы возьмёте её к себе в школу? — спросил Сомов.
Усольцев пожевал губами.
— Не знаю, — искренне ответил тот, — прямо не знаю! А что, если она возьмёт да и скажет такое ученикам?
— Ну а как же иначе? Если это её мировоззрение! Её собственное, выстраданное!
— Не знаю… Потом, и в программе этого нет! А потом
бедные и богатые? Это как? Если душа, то зачем такое разделение? Вы видели, какие у нас хоромы городские строят? Какая к чёрту душа, когда стрелять хочется… Сомов и Надя рассмеялись.
— Что же тут смешного? — Усольцев поднялся. — Я-то могу это понять… Но так… Для домашнего собеседования. А чтобы в школе… Да там и так никакой дисциплины! И потом, рано нашим школьникам о таких вещах думать, — заключил Усольцев. Теперь в нем были и решимость и упрямство.
Он бойко подошёл к портрету, вгляделся. Сомов набросал его сидящим вполоборота и словно к чему-то прислушивающимся. Лицо его было наивным и трогательным. Усольцев растерянно глядел на себя, пожимал плечами, отходил, подходил. Наконец спросил:
— Чё, похож, что ли?
— Очень даже! — заверила его Надя.
— Ладно… — согласился он.
— Я ещё допишу, — сказал Сомов. — Только, Валентин Сидорович, мне не ясно одно. Почему вы считаете, что нашим школьникам рано об этом думать?
Усольцев засунул руки в карманы и заходил по мастерской, меряя её своими толстыми короткими ногами.
— Потому что… — Он пожевал губами. — Потому что им о другом думать надо! Ты ему о возвышенном, а завтра его же на ферму! Или в мастерские! А там?.. Там мат и пьянь и всякое такое…
— Так ведь возвышенное ему совсем не помешает, напротив, только поможет…
— А что, если Бога нет? Я понимаю, что и правительство нынче в церковь ходит, ну, а как другие придут?..
— По-моему, вы трус, — спокойно сказал ему Сомов.
— Я знаю, — тихо согласился Усольцев. — Но я не из-за себя! Я вообще… — Он болезненно поморщился.
Вошла Лукерья, вытерла руки о фартук.
— Егор, тут женщина одна… Ты бы выслушал. Может, чё бы присоветовал… Не шибко помешала-то?
— Нет, нет. — Сомов потёр виски и вышел на кухню.
Там у окошка сидела женщина лет сорока пяти, в чёрном платке. При появлении Сомова она поднялась. Лицо её было дочерна загорелым, а между морщинок кожа оставалась белой, отчего лицо казалось как бы склеенным из осколков.
— До вас я… — сказала женщина дребезжащим голосом. — Дора я, Михайлова Дора. Сына у меня убили… Под Пасху. Поехал служить, а его шохвера убили и бросили. Деньги, что были, отняли да куртку нову, раз надевану, сняли! А судить будто некого. Его же и обвинили! Чё делать, может, подскажете? — По её щекам катились слёзы.
Из долгого рассказа Доры Сомов понял одно: убили человека, а расследование ведётся как попало. Пообещав женщине, что как только вырвется в райцентр, то сразу же пойдёт в прокуратуру, он проводил её. В мужском пиджаке, кирзовых сапогах на босу ногу, Дора прошла через двор, согнувшись на один бок. Лукерья, заметив взгляд Егора, пояснила:
— От трактора это у неё. Трактор-то тягала, тягала, а чё-то возьми да лопни внутри. Вот её и скособочило. Её мужик из того бросил! А ведь, чё говорить, первая трактористка была по району!
Сомов вернулся в мастерскую. Надя и Усольцев о чём-то оживлённо разговаривали.
— Приходила Дора Михайлова… Вы не знали её сына? Усольцев покивал головой.
— Он девятый бросил. Ушёл из школы. Метался, метался… Его убили… Вот у меня в позапрошлом году девочка одна… Вот и Надя знает!
