Джим Гаррисон - Волк: Ложные воспоминания

— Почему ты не пришел, когда звонил? Я ждала.

— Нарочно.

Я обошел вокруг. Этот сюрприз она приготовила по меньшей мере час назад — наверняка становилась в позу каждый раз, когда на лестнице раздавались шаги.

— Сделай мне сначала поесть.

— Что это с тобой?

Она поражена, неуклюже вскакивает на ноги. Кудри после ванны закручены плотно, их можно назвать колечками дыма.

Я пожарил яичницу и съел, не говоря ни слова, она в это время смотрела с третьего этажа в окно на заснеженную парковку.

Опять снился виски, а когда я очнулся, было холодно и лил монотонный дождь. Я зарылся поглубже в спальный мешок, согревая сам себя сырым дыханием. Такой холод, и это называется лето; пойду лучше проверю форельные лески, побегаю по кругу, выкопаю топориком яму у соснового пня, чтобы потом развести костер. Неуклюже одевшись прямо в палатке, я поскакал к ручью; первая леска болталась невесомо и без наживки, зато на второй оказался американский голец почти фут длиной. Завтрак. Дождь утих, и ветер начал меняться, слабое тепло с юго-запада.

Отступление или отклонение: любящий открыто и почти любимый. Нечто подобное хранит в прошлом любой проспиртованный мозг. Вряд ли имеет значение, была эта возлюбленная родной тетушкой — начальная стадия инцеста, — дочкой аптекаря за прилавком с шипучкой или, как в моем случае, заводилой болельщиков из десятого класса. И другой, вот этой. Девочкой из летнего коттеджа на озере, неподалеку от Вест-Бойлстона, Массачусетс. Ей пятнадцать лет, мне — семнадцать. Позже, хотя и не намного по жизненным меркам, человек безнадежно теряет это ощущение жизни. Полное отсутствие, когда мы превращаемся просто в железы с небольшим придатком животного мозга. Любовь такая, будто мы — придуманные существа, геометрические и беспримесные, бриллианты с чистыми открытыми гранями, через которые только и можно смотреть, и все же люди: в горле перехватывает, слезные железы переполнены, мир опять осязаем и свеж, и мы возвращаемся к нему вновь и вновь, упрямо пытаясь поймать прекрасную, но бессмысленную мечту.

Я проснулся на рассвете от стучавшего в окно колечка. Она маячила сквозь рамку затемненного окна гостиной — я спал на веранде на раскладушке — и делала мне знаки, что пора вставать. Я пожалел о своем обещании. В седле я держался плохо и думал, что буду выглядеть по-дурацки, а может, вообще упаду на камень или дерево и вышибу себе мозги. Куда приятнее встречать рассвет, лежа на веранде, слушать щебетание птиц у озера и смотреть, как дождевые капли легко падают с неподвижных листьев. Я смутно помнил короткую ночную грозу — молнии освещали листву сахарного клена, та трепетала на ветру, дерево казалось белым и призрачным. Она постучала еще раз, я встал и медленно оделся — вещи были холодными и влажными. Утро выдалось темным, пасмурным, сквозь жемчужины дождя на сетке виднелось озеро и закручивавшиеся на нем кольца тумана.

Она нетерпеливо ждала, пока я выпью растворимый кофе, разведенный недокипяченной водой. Пришлось объяснять шепотом, что нечего даже и думать выходить из дома без кофе. Мы остановились послушать храп ее отца, потом кто-то перевернулся на скрипучей кровати, потом опять тишина. Она была в желто-коричневых бриджах для верховой езды и болтающемся пуловере из тех, что вяжут ирландские крестьяне, чтобы заработать себе на картофельное пюре. Только что она стояла у плиты, пытаясь выскрести из банки чайную ложку кофе, ложечка упала на пол, и вид склонившейся фигуры выбил меня из дремоты — бриджи, плотно обтягивавшие ягодицы, и полоски в тех местах, где трусики врезались в тело. Всего пятнадцать лет.

Я тихо закрыл дверь и пошел вслед за ней по подъездной дорожке. Легкие брызги дождя, но больше с деревьев, и туман, расползавшийся по болоту и по лесу. Сырость пробирала до костей, я дрожал.

Она нагнулась поднять камень, бриджи опять туго натянулись. Поиграть, что ли в собачку, или в доктора, или еще во что, подумал я.

— Вот. Брось его в птиц, — скомандовала она, протягивая мне камень.

Я бросил камень в дрозда, усевшегося на почтовый ящик примерно в пятидесяти ярдах от нас.

— Почему ты вчера не стала со мной танцевать? — спросил я, глядя, как камень плюхается в кусты.

— Потому что ты был пьяный и противный, а я решила себя хорошо вести.

— Сука ты.

Она пораженно обернулась:

— Как ты меня назвал?

Мы срезали путь через поле, промочив до коленей ноги в пропитанной дождем траве. У меня кружилась голова, я чувствовал себя полусумасшедшим — похмелье не отпускало, но одновременно ощущалась какая-то приподнятость.

Я остановился, чтобы прикурить сигарету, она обернулась и тоже застыла, глядя на свои промокшие башмаки.

— Если мы не поторопимся, нам достанется плохая лошадь.

— Лошади все плохие.

Боже, спаси меня от крупных животных, причиняющих боль. Я заранее чувствовал, как неотвратимый болевой удар волной пройдет по спине, голова затрясется, а шея щелкнет, словно змеиная, стоит лошади подпрыгнуть чуть повыше следа от ноги. Верховая езда становилась немного приятнее, если на седлах имелись рожки, но это называлось «по-английски» — я думал об англичанах и о том, почему они сами не смогли выиграть эту войну. Никаких рожков, разумеется. Плохое питание и зубы, правда, я ни одного из них не знал близко. У себя дома они держались благоразумнее, ездили «по-западному» без претензий, и у них было за что хвататься, когда их подбрасывало в воздух.

Мы вернулись после полудня, я надел плавки и вышел на пирс. Похмелье ушло куда-то в живот, точнее, живот разделил его со всем телом — голова и туловище тошнотворно и слабо гудели. Проклятая лошадь неслась, чтобы не отстать от ее лошади, как бы сильно я ни натягивал поводья. На самом деле, когда я дернул в первый раз, кобылу с потрясающей скоростью бросило в сторону, и я подумал, что, пожалуй, начну опять ходить в церковь, перестану пить пиво и брошу курить, если только Господь позволит мне целым и невредимым слезть с этой клячи, добраться до дома, до кровати, и чтобы ничего не болело. Мать позовет меня завтракать, я произнесу над беконом невидимую благодарность Создателю, и мозг у меня станет чистым, как Луна.

Она сидела на краю пирса, и я без слов прошел мимо; ноги болели и подкашивались, поэтому я повалился в воду спиной. Она ничего не сказала, и я поплыл к плоту, не поднимая головы, только глядя, как исчезает светлое песчаное дно и темнеет вода. Уцепившись за плот, я свесил ноги в более холодную воду, тогда как вокруг груди закручивалась и блестела теплая. Я представил себе воду абсолютно холодную, наперекор нелогичному мирозданию твердый лед у самого дна. Увидев, что она смотрит в сторону, я лениво поплыл обратно к берегу, временами переворачиваясь на спину и глядя прямо на солнце. В начальной школе у нас учился альбинос, который дольше всех мог смотреть на солнце. Никаких других фишек, чтобы завоевать уважение, у него не было, а потому он доставал всех своим «пошли посмотришь, как я смотрю на солнце, спорим, ты так не можешь». В шестом классе куда-то пропал, одни говорили, что его отправили в школу для придурков в Лапире, другие — что в школу для слепых в Лансинге.

Я доплыл до пирса; она сидела, все так же уперев локти в колени и держа у груди книжку. Я стоял на мелководье, потом вдруг слегка наклонился и сунул голову ей между коленей. Она вскрикнула, когда вода потекла по бедрам, затем ни с того ни с сего сжала мою голову коленями.

— Я поймала морского змея.

Было больно ушам, но я о них забыл, разглядывая маленький лобковый пучок там, где он соединялся с купальником. В этот миг я ее даже не хотел. Неприязнь после катания на лошади и вчерашних танцев была слишком свежа. Трудно было понять ее столь явное презрение и желание держаться подальше, то, как она передразнивала мой среднезападный акцент. Туда же танцы, воняющие свеженатертым полом, и как я неуклюже накачивался пивом при виде тех, кто пляшет куда изящнее. Потом решение ехать двести миль до Нью-Йорка, вынужденная трезвость, пока кто-то блюет на заднем сиденье. В машине было холодно, начинался дождь. Капелька затекла ей между ног. Она выпустила мою голову, я вылез на пирс и улегся рядом сохнуть на солнце и заслонять глаза рукой.

— Ты спишь с этим парнем?

— А?

— Ну, ты с ним трахаешься?

— Не твое дело.

Я посмотрел на ее спину, как мягко ягодицы соприкасаются с досками. Она была довольно высокой, с осиной талией, но все остальное для ее возраста казалось чересчур пышным.

— Просто интересно. Это я так.

— Мы решили подождать, пока мне не исполнится шестнадцать лет.

Она повернулась, положила книгу мне на ноги и сняла темные очки.

— У тебя много девушек?

— Есть маленько, — соврал я.

— Ты их уважаешь?

— Конечно. А для чего они, как ты думаешь?