Владимир Ионов - Долгая дорога к храму (рассказы)
— И что же тут кому не подошло? В чём грех-то? — спросил Павел.
— Да всем, всё подходило! Люди с трепетом принимали его… Но ведь орден денег стоит. Видели бы вы его! Красносельские мастера умеют делать не только брошки из скани, но и подлинные шедевры из чистого золота. Самым выдающимся людям я вручаю его бесплатно в торжественной обстановке в лучших залах Москвы, которые мне сдают тоже не за здорово живешь. Поэтому иногда и приходится объявлять цену такой награды. Поврете, желающих полно, да не каждому дается. Только уж когда случается исключительная нужда на дела Ордена. А их у нас масса! Забота об инвалидах, помощь интересным начинаниям, издание книг, экспедиции на Арарат… Понятно, что кавалеры Ордена хотят, чтобы о них знали — грех тщеславия присущ каждому, поэтому на церемонию вручения приходится приглашать журналистов… И это, конечно, беда. При нынешней вседозволенности каждый из них по-своему смотрит на награду. Есть, кто с добрым сердцем воспринимает событие, хватает и таких, которые из зависти в любом добром деле видят корысть. Знакомый ваш — не исключение. А я-то считал его приятелем и даже настолько своим человеком, что советовался о подборе кандидатов на кавалерство. И он называл мне какие-то фамилии… На одной мы даже сошлись. Но он не сумел с ним договориться. А еще на одном общем знакомым мы просто разошлись. Зная доходы человека, я посчитал его кандидатом на Орден. А друг ваш стал кричать, что я хочу посвятить в кавалеры святого Ордена клопа, неправедно сосущего свои доходы, и что он ославит меня, если я это сделаю. Начал ковыряться в моих списках кавалеров Ордена, нашел там кое-какие фамилии… В общем, разошлись мы. И довольно крепко. Я наорал на него, не выбирая слов. Кто бы терпел, если ему такое дело рушат!.. И начал ещё мораль мне читать, хмырь!..
— Нравоучительствовал, значит? — спросил Павел.
— Послал я его по-мужски! Велел на глаза не попадаться. А он только говорил: «Желчь попридержи, а то печень лопнет!» Ночью оставил на крыльце моей дачи записку с вашим адресом. Мол, лучшее, что я могу сделать для себя, это съездить к отцу Павлу для исповеди. Мол, он сможет понять тебя и помочь осознать, в чем заблудился в жизни. Я, если честно, плюнул на это, а через пару месяцев чувствую — и, верно, болит печенка. Как сглазил он меня… По врачам побегал — толку нет. Вспомнил про его записку, нашел ваш адрес, и вот я здесь. Говорю, видимо, и правда в чём-то грешен… Помолитесь за меня, отец Павел! — выдавил из себя Бенделасов. — Я заплачу, сколько надо…
— Помолюсь я, конечно. Как не помолиться? Только и ты помни, что корень всех зол есть сребролюбие, ибо сказано: «желающие обогащаться впадают во искушение и в сеть, во многия вредные похоти, которые и погружают людей в пагубу».
— Какое «сребролюбие»?! Я просто придумал свой «четыреста первый способ сравнительно честного отъема денег», брал себе только то, что заработал, и на штат Ордена! Не один же я возился с тем, что мы делали!.. А вы-то все, не берете что ли ничего? Святым Духом сыты? И за крещение, и за венчание, и за отпевание — только дай! Значит, вам можно, а нам, грешным, нельзя — «сребролюбие»! — разошелся Бенделасов, выдернув из теплых ладоней Павла свои руки.
— Ты вот чего, сын мой, — поднялся с лавки Павел. — Поезжай-ко в свои палестины и там подумай хорошо, как живешь. Осознай. А я буду молить Бога о прощении души раба Божьего Сергия… Поезжай с Богом! Да вот еще сольцы великочетверговой я отсыпал тебе маленько. Возьми. Хорошо помогает от всяких недуг. — И Павел ушел из придела вглубь храма.
Бенделасов вышел на улицу. Трактор, на котором он возвратился сюда час назад, тарахтел за белой оградой церкви. Тракторист копался в каком-то ящике на подножке. Увидел Бенделасова, улыбнулся, помахал рукой. Бенделасов подошел в надежде побыстрее добраться до станции.
— А чего-то злой какой, дядя? Лицо красное. Влетело от отца Павла?
— Не сошлись мы с ним. До станции подкинешь?
— Чего тебе отец Павел сказал?
— Да почти ничего. Вот соли какой-то чёрной дал кулёк и сказал: поезжай домой. Не поняли мы с ним друг друга… Вернее, он не понял меня, а я — его! Ты до станции меня бросишь?
— А ты, значит, меня тоже не понял? — весело спросил тракторист. — Ну, так на упрямых воду возят, а беспонятные ходят пешком.
— Слушай, брось, а… Я бы и верно пошел отсюда, но чего-то печёнку опять схватило… Дойду ли — не знаю.
— А ты черной сольцы пожуй, помогает.
— Чумные что ли вы все тут в этой вашей… как ты утром сказал?
— Глухопердени?
— Вот-вот! Каков поп, таков и приход.
— Дядя, ты бы топал, а? Все равно ведь не поеду…
И Бенделасов пошел прочь по мокрой обочине грязной дороги. В поле за селом в лицо ему дохнул влажный ветер. Потуже запахнув плащ, Бенделасов отвернул лицо от ветра, одним только глазом кося на дорогу.
«И к храму одна грязь, и от храма — тоже, — подумал он, прижимая рукой ноющую печень. — Чёрт, чего она ноет-то так? Утром так не было… Может, верно, пожевать этой дряни?» — Он отщипнул из кулька, данного Павлом, крохотный чёрный кусочек, положил на язык. К солёному вкусу во рту прибавился и разлился какой-то томительно-нежный запах. Ладаном что ли несёт?» — Хотел сплюнуть, но всё-таки проглотил слюну и ускорил шаг.
На мокрой площади маленькой станции стоял один-одинёшенек его утренний «левак». Бендесласов обрадовался:
— Слушай! Где у вас тут проходящие до Москвы можно поймать? — спросил он дремлющего за рулём «бомбилу».
— А чего ловить-то? Давай я отвезу. Пять «штук» и вся недолга.
— А не густо?
— Густо тому, у кого пусто. А ты, вроде, при башлях. Садись, договоримся.
«Да чёрт с ним! Там, вроде, еще один кандидат в кавалеры наклюнулся», — подумал Бенделасов и открыл дверцу машины.
Пос. «Раздолье»,
2012 г.
Шамиль (заметки о друге)
Он появился в коридоре философского факультета МГУ в солдатской форме, но приметен среди разношерстной толпы абитуриентов стал далеко не этим. При всей мешковатости гимнастёрки и галифе он выделялся ладностью широкоплечей фигуры, чистейшей голубизной глаз и белозубой улыбкой. И вот, представьте себе, стоит перед вами брюнет гвардейского роста, искрится глазами и улыбается во весь свой жемчужный ряд. Мужчины на него заглядывались — что уж говорить о женской части абитуры, жаждущей приобщиться к «науке наук». Когда Шамиль, в ожидании приглашения в аудиторию, широко вышагивал по коридору, часть эта раздвигалась, но так, чтобы нечаянно коснуться его плечиком и, повернувшись к нему, извиниться за неловкость, заодно обстреляв глазами. Он, озаряя улыбкой, извинял.
Экзамены закончены. Протискиваемся к «Доске объявлений». У меня — 19 баллов, зачислен. Шамиля при его 12 баллах в списке зачисленных нет.
— Ладно! — говорит он, теряя белозубую улыбку, и идёт в деканат. — Назовите мне татарских философов, — просит декана.
— Вот так, сразу? — теряется декан, штаны просидевший на современной западноевропейской философии. — А в чём, собственно, дело? Вы кто?
— Я — ефрейтор Советской Армии, татарин по национальности, досрочно демобилизованный для поступления на философский факультет. Не вижу себя в списках зачисленных, хотя кого ни спрошу, не могут назвать ни одного татарского философа…
— Сколько баллов у вас в итоге, уважаемый? — спрашивает декан, морщась от неожиданно свалившегося на его профессорские мозги разговора. «А в самом деле, кто у них там был из мыслителей? — думает декан. — Не назвать же Ульянова-Ленина на том основании, что учился в Казанском университете… И чего это я спрашиваю его о баллах, если сам не могу ответить на простой вопрос? Кто же там был, чёрт бы их побрал?» — Вы вот что… Я понимаю, армия не место для необходимого освежения знаний, и баллов у вас не хватает по объективной причине. Комиссия, конечно, должна была учесть обстоятельства… Но приказ о зачислении подписан, и я могу лишь… А знаете что!? — осеняет профессора. — Вот если бы вы принесли нам письмо из какой-нибудь авторитетной организации с просьбой внимательно… Ну и так далее… Мы бы могли пойти навстречу.
Взглянув в потрескавшийся потолок кабинета, почесав затылок, Шамиль выдаёт вопрос:
— Из ЦК письма хватит?
— Хватит, хватит! — машет руками профессор. — Жду! Только не задерживайтесь, пожалуйста!
Шамиль не сказал, а декан не спросил, о каком ЦК идёт речь. А ведь их — цэка этих — у нас в те годы, когда в армии служили три, а во флоте и все четыре года, было не одно и не два… И идёт Шамиль в ЦК ВЛКСМ к земляку из Зеленодольска. Когда-то они росли на одной улице, а теперь земляк — видный деятель боевого отряда советской молодёжи. Посидели, зеленодольских девах вспомнили, и Шамиль задаёт тот же вопрос, что и декану:
— Назови мне хотя бы одного татарского философа…
— Мусса Джалиль! А тебе чего? Вторым хочешь стать?
