Тина Юбель - Это я, Дюк

Давай поиграем, говорит Дюк, давай поиграем во что-нибудь волнительное! Давай мы будем рок-звезды, очень дикие. И все такое. Говорит Дюк. Он стоит рядом со мной на сцене, прилепив сигарету на струны своей бас-гитары. Он ухмыляется. Широкой ухмылкой. Может быть, он и сам широкий, рок-звезды всегда широкие. Это глупо, говорю я ему; да, говорит Дюк, еще как. Я говорю, дерьмо. Я стою на краю сцены и вижу прожекторы, много прожекторов, прожекторы яркие. Глубоко внизу я могу распознать людей, я могу распознать людей вплоть до горизонта. Они ждут тебя, говорит Дюк и ухмыляется и играет на своей бас-гитаре. Что ты делаешь? Я вижу перед собой микрофон. Я не могу петь, говорю я Дюку. Почему не поёшь ты? Потому что поёшь ты, говорит Дюк. Он нрав. Я стою перед микрофоном и пою. Я играю на гитаре, которая висит у меня на шее. Это очень легко. Нужно только дать музыке играть. Музыка играет и протекает через меня в человеческий ковер. лежащий в темноте за прожекторами. Большая волна экстаза, экстазный цунами отскакивает от человеческого ковра прямо в меня, это совсем даже неплохо. Волна большая и сильная. На ней так хорошо качаться. Я плыву на серфере по музыке и чужому экстазу. Я бог, говорю я в микрофон Дюку. Я просто бог бас-гитары, говорит Дюк и ухмыляется. Но это тоже о'кей. Он сидит рядом со мной в лимузине и курит и, конечно, уже обзавелся девушкой. У меня такая тоже есть, поэтому мне не нужно завидовать, даже если у него более рыжая, чем моя, это ведь не страшно. Это штамп, Дюк, говорю я Дюку и показываю на черно-красную кожаную обивку салона. Напротив Дюка светящийся бар, полный шампанского. Это очень даже замечательный штамп. говорит Дюк и ухмыляется и обцеловывает свою рыжую девушку. Он прав. Это замечательный штамп. Я смотрю через темные стекла на улицу, по которой лимузин едет сквозь густую толпу; там кричат и плачут, потому что видят темные стекла нашего лимузина, за которыми сидим мы, потому что мы боги. Я пью шампанское, и нюхаю кокаин, и целую мою менее рыжую девушку. Никогда бы не подумал, что такое может мне понравиться, говорю я Дюку. Но тебе же нравится, говорит Дюк, и он прав. Мы едем сквозь напыщенный город, сквозь улицы, сквозь небоскребы. Я бог, говорю я Дюку. Я хотел бы быть Фрэнком Синатрой, говорит Дюк. Небрежной походкой он спускается вниз по качающейся красной лестнице и поет «I did it my way». Все в восторге. Я тоже в восторге. Дюк поет как Фрэнк Синатра. На нем смокинг. Смокинг ему идет. Он поет. Потом он, покачиваясь, кланяется. Бурные аплодисменты бурлят. Дюк кланяется. Аплодисменты бушуют. Я что-то кричу Дюку, но он не обращает на меня внимания. Он кланяется и ухмыляется. Аплодисменты бушуют.

Я ненавижу зиму, говорит Дюк. Зима холодная и темная и удручающая и скучная. Я ненавижу зиму. Что-нибудь с ней сделаю. Он стоит рядом со мной на платформе и курит. Я тоже курю. Мы ждем электричку. Мы курим, мерзнем и ждем. Мне холодно, говорит Дюк. Одевайся теплее, говорю я. Я прав, Дюк одет недостаточно тепло. Я слишком большое значение придаю своему внешнему виду, говорит Дюк. Я так и предполагал, говорю я. Здесь холодно. И скучно. И дуст. Где же электричка, говорит Дюк. Давай поиграем, это поможет убить время, говорю я. Слишком холодно, говорит Дюк и поднимает воротник. Одевайся теплее, говорю я. Мне всегда страшно стоять на платформе, где очень много незнакомых людей, говорит Дюк. Я боюсь, что кто-нибудь толкнет меня под подъезжающий поезд. Ты тоже боишься? Нет, вроде нет, говорю я. Я никогда не стою у края платформы, говорит Дюк. А еще я никогда не обхожу людей со стороны рельсов. Я не верю людям. Ты параноик. Дюк, и, кроме того, ты недостаточно тепло одет, говорю я. Я и то и другое, говорит он и встает у края платформы. А я думал, что ты никогда не стоишь у края платформы. Нет, говорит Дюк, я просто так играю. Да и людей здесь нет. Он прав. Сейчас слишком холодно, и слишком поздно, и слишком темно для людей. К тому же и электричек совсем мало. Дюк смотрит на рельсы. Это как высота, говорит он, а я боюсь высоты. Ты ведь, наверное, прыгал с тарзанки, спрашиваю я его. Да, говорит он, именно поэтому. Он смотрит на рельсы. Рельсы поют. Do you hear this, Mr Anderson. This is the sound of inevitability, говорю я и встаю рядом с Дюком. Откуда это? «Матрица», агент Смит, говорит Дюк. Давай играть, как будто мы прыгаем перед поездом. Я думаю, для игры сейчас слишком холодно, говорю я. Да, говорит Дюк, но мы просто представим, что мы играем в то, как прыгаем перед поездом. К тому же мы агенты. С нами ничего не может случиться. Он хватает меня за руку, и мы прыгаем. На рельсы. Мы стоим на рельсах. Между рельсами валяется несколько банок и куча окурков. Дюк достает новую сигарету; последняя сигарета, говорит он и ухмыляется. Рельсы поют. Мы смотрим в туннель. Из туннеля вырывается ветер. Он проносится мимо нас. Потом появляются два маленьких огонька. Два маленьких огонька приближаются и становятся больше. Пение становится громче. Потом появляется поезд. Поезд приближается. Поезд становится очень громким. Поезд появляется и разбирает нас на детали. Это странно и очень громко. Я разлетаюсь на куски и разбрызгиваюсь на все стороны света. Дюк, наверное, тоже, но я не уверен, здесь слишком шумно. Потом я снова соединяюсь, тщательно. Проехали, говорит Дюк. Он сидит рядом со мной на синем пластмассовом сиденье в вагоне метро и курит. Какой-то человек встает с сиденья в конце вагона и говорит, что Дюк должен потушить сигарету, потому что в метро курить нельзя. Точно, говорит Дюк и расточительно давит свою сигарету в металлическом ящике для мусора. Я смотрю в окно, в котором ничего не видно, потому что в туннеле темно, и вижу отражение мое и Дюка. А я знаю, почему я никогда не встаю у края платформы, говорит Дюк. Я тоже, говорю я. Объявляют следующую остановку, но почти ничего непонятно, да и все равно эта остановка нам не нужна. Don't try it at home, говорит Дюк и закуривает новую сигарету. Я спрашиваю, не собирается ли он разозлить того человека, и он говорит, что ему хочется так поиграть. Потом он говорит, что ненавидит зиму и не могу ли я ему чем-нибудь помочь. Если только подарить тебе на Рождество шарф, говорю я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Я слишком большое значение придаю своему внешнему виду, говорит он. Я знаю, говорю я. Дюк не носит шарфов. И его отражение в стекле тоже не носит. Я смотрю, как курит отражение Дюка в стекле. Дюк тоже смотрит, как курит его отражение в стекле. За стеклом темно. Потом поезд выезжает из туннеля, а за стеклом ночь и много огней. Поезд въезжает на станцию и останавливается. Давай выйдем, говорит Дюк и встает; это же не наша остановка, говорю я и остаюсь сидеть. Давай все равно выйдем, просто так, говорит Дюк. Мы выходим, просто так.

Переключи. Или выруби совсем. Или давай поиграем во что-нибудь стоящее, говорю я Дюку. Но телевизор — это дерьмо. Да, говорит Дюк. Он валяется рядом со мной на своей кровати, курит и не переключает и не вырубает совсем. Вместо этого он смотрит телевизор. Этим он занимается с тех пор, как я пришел, и я не уверен, не делает ли он это только для того, чтобы я разнервничался. Я разнервничался. Не из-за телевизора, а из-за Дюка. Дюк смотрит в телевизор. Я смотрю в телевизор и на то, как Дюк смотрит в телевизор. Он слегка подергивается. По телевизору показывают дерьмо. Дюк смотрит по телевизору дерьмо, и я, похоже, тоже. По телевизору показывают что-то о пьянстве и траханье на Майорке, а потом что-то о траханье и стриптизе в Лейпциге и Дрездене. Это дерьмо, Дюк, говорю я Дюку и открываю пиво: ш-ш-ш-ш — это шипит пиво. Это порно-TV, говорит Дюк, в это время идет по всем каналам. Он недовольно переключает. По другому каналу сообщается о парном и групповом траханье в бывшей ГДР, потом рассказывают о пьянстве и траханье на Ибице. На следующем канале что-то немецкое про медсестер, записанное на плохой видеопленке. Или ты сейчас нароешь что-нибудь про лейпцигских медсестер, трахающихся на Ибице, или же мы наконец пойдем и займемся чем-нибудь другим, Дюк, говорю я. Так не пойдет, говорит Дюк и пьет пиво и прикуривает новую сигарету от старой. Тогда давай поиграем, что так пойдет, говорю я. Я разнервничался. Дюк заставляет меня нервничать. Еще больше, чем медсестры. Появляется реклама и что-то немецкое на плохой видеопленке с медсестрами, сидящими в тюрьме. Потом появляется Слоненок 00. Тоже не годится, говорит Дюк. Я пялюсь на Слоненка 00 и случайно роняю пепел на кровать Дюка. Не годится играть, что так пойдет, это тоже не пойдет, говорит Дюк. Слоненок 00 пропадает. Слава богу. Я боюсь Слоненков 00. Снова начинаются медсестры. Дюк открывает пиво и переключает, и мы снова смотрим на старух-стриптизерш, видимо, восточных, если я правильно разбираюсь в актуальной журналистской тематике. Ты собираешься смотреть телевизор до тех пор, пока не объявятся медсестры, говорю я Дюку, который не делает ни малейших поползновений что-нибудь сказать; да, говорит Дюк, пока не свихнусь и пока за мной не придут из отдела борьбы с наркотиками. Я отбираю у Дюка пиво и пульт. К моему удивлению, он не выступает. Он только поет «Вот придут из наркоотдела, дела, тела…». Я дергаюсь. Я нахожу сериал, где какие-то американские люди, которые выглядят абсолютно неестественно и вообще не как люди, а уж тем более не американские, делают невероятные вещи. Главный герой противный, с противным чувственным взглядом, который появляется у него всякий раз, когда он совершает свои невероятные подвиги, но тут, по крайней мере, нет стриптиза. Я упиваюсь этим, пока не начинается «Стар-трек», от чего я вовсе не балдею, но это все же лучше, чем всякое порно- и героическое TV. К тому же я становлюсь все пьянее. Дюк тоже смотрит и пьет и мало говорит. В какой-то момент он встает и приносит виски. Это он хорошо придумал, думаю я, даже если я думаю, что завтра утром буду думать, что это он плохо придумал, — но мне все равно, а виски шотландское. У Дюка бывает только хорошее виски, я это знаю; и я знаю, насколько сейчас мне безразлично, что после виски завтра мне будет плохо. Мы пьем виски, потому что Дюку тоже безразлично. В это время один космический корабль с людьми с космомасками на лицах нападает на другой космический корабль с людьми с другими космомасками на лицах. Дюк наливает виски. Я отхлебываю. Виски хорошее. У Дюка всегда хорошее виски. Потом тебе придется отнести меня домой, говорю я ему; потом ты можешь здесь спать, говорит он. Ты хочешь меня напоить только для того, чтобы потом бесстыдно обесчестить, говорю я; точно, говорит Дюк. Откуда это? Понятия не имею, говорю я и отхлебываю еще больше виски; «Чужие-I», говорит Дюк и наливает себе еще больше виски. Кстати, в этот момент какие-то дети оказываются в какой-то опасности. В «Стар-треке» слишком много детей, говорю я и оказываюсь пьяным еще больше, чем был до этого. Дюк признается, что я прав, и зажигает сигарету. Мы пьем и смотрим «Стар-трек». Потом мы пьем еще больше и еще больше смотрим телевизор. Потом я засыпаю. Дюк не выключает телевизор. Но мне все равно, я так и так сплю. Дюк еще больше смотрит телевизор. Спокойной ночи. Джон Бой, говорит он; спокойной ночи, Дюк, говорю я, и Дюк смотрит телевизор, а я засыпаю.