Владимир Киселёв - Весёлый Роман

— Что ж потом? Я перешел линию фронта. Снова попал в армию. — Сергей Аркадьевич помолчал. — Я помнил, чем я обязан Гале, как она рисковала, думал, что, как только осво­бодим Киев… Но скоро я почувствовал, что значит «был на оккупированной». И решил — все равно добьюсь своего. И я добился. В инженерах с моей специальностью… В них очень нуждались. И я сумел себя показать. Работой. Я работал как вол. Жил только работой. В сорок шестом я стал начальником главка, в сорок седьмом — заместителем министра…

Он задумался, и некоторое время мы шли молча.

— А в сорок девятом меня посадили, — сказал Сергей Аркадьевич так, как говорят о постороннем. — Обвинили в том, что я агент гестапо. Что застрелил генерала Пахомова, с кото­рым бежал из плена.

Сергей Аркадьевич остановился и повернулся ко мне. За­жгли фонари, и белый люминесцентный свет, проходя сквозь листья, придал его лицу резкие черты, словно высеченные в зеленоватом камне.

— Понимаешь, — сказал он, глядя мне в лицо. — Гене­ральское звание всегда поднимает человека. Вот почему хо­рошо быть генералом. Даже слабый человек, надев генераль­ские погоны, как правило, ведет себя как генерал. Но этот был исключением…

Он отвернулся, снова пошел вперед, а я за ним, чуть от­став, но сейчас же догнал.

— Генерал Пахомов был слабым человеком. Настолько слабым, что не решался даже застрелиться. У него были перебиты обе ноги, и он истекал кровью. Он просил меня об этом. Я тащил его, пока можно было. Пока мы не попали в засаду. И тогда я… в общем, я выполнил его просьбу, — сказал Сергей Аркадьевич, словно что-то отметая.

Ветер по-прежнему дул порывами. И я представил себе такие же порывы ветра, отдаленную стрельбу, лай собак, сначала далекий, а потом близкий, стоны раненого — и вы­стрел.

Я узнал об этом только то, что мне рассказал Сергей Ар­кадьевич. Я не знал, так ли все это было в действительности. Но даже то, что он рассказал, мне не нравилось. Что-то та­кое было в этом… Человек не собака. Его не годится до­бивать.

— А что вы теперь делаете? — спросил я.

— Что ж теперь, — другим, спокойным и уверенным голо­сом ответил Сергей Аркадьевич. — Руковожу строительством. Очень большим строительством. Грандиозным, можно сказать.

Против входа на стадион «Динамо» мы перешли улицу. Гостиница «Днепр» светила всем своим стеклом.

— Немного найдешь теперь таких людей, как твоя мама,— сказал Сергей Аркадьевич. — Все вокруг как-то мельче…

Я промолчал и потрогал рукой левую щеку. Она все еще побаливала.

…У меня не шли из головы эта старуха и этот установленный экспертом факт: ее задушили детские или женские руки. В перчатках. И следы засыпаны дустом. Из этой же аптеки. Значит, все у них было заранее рассчитано.

— Никогда еще за всю свою историю человечество не было так молодо, как теперь, — говорил Виктор. — Половина населе­ния земного шара моложе двадцати пяти лет. И вот в последнее время почти во всех языках мира появились специальные сло­ва. Ими обозначают молодых людей или подростков, которые необычно одеваются, необычно ведут себя. Это «раггары» в Швеции — парни на мотоциклах без глушителей; «тедди-бойз», «модз» — длинноволосые ребята, которые ходят босиком по асфальту, и «рокерс», или «кожаные мальчики» в Англии; «дисколи» и «вителлони» в Италии. Французы таких ребят называют «блузон нуар» — «черные рубашки», в Южной Африке их зовут «цоци», в Австралии—«боджи», в Голландии — «нозем». В Ав­стрии и Федеративной Германии это «хальбштарке», на Тайва­не — «тай-пау», в Японии — «мамбо бойз» или «тайодзуку», в Югославии — «тапкароши», в Америке — «хиппи».

— А у нас?

— Стиляги. Но некоторые и у нас уже называют себя «хиппи».

— Откуда они взялись?

— Началось в Калифорнии. Программа: ненасилие, секс, па­цифизм, отказ от любых действий. Наркотики. Все они в любых обязанностях видят нарушение своей свободы, хотя в действи­тельности стремление к свободе у них показное. Они просто хотят освободиться от всякой ответственности. Свою неуверен­ность и моральную нестойкость они хотят компенсировать нар­котиками.

Терпеть не могу любителей. Зато интересно разговаривать со специалистами. А Виктор — специалист. Странная, правда, у него специальность: работает он в уголовном розыске. «Опер». А научную работу пишет по языку и готовится защи­щать диссертацию на звание кандидата филологических наук. Его часто приглашают экспертом. По записке, по письму, по магнитофонной записи чьих-то слов он умеет определить, имел ли человек отношение к преступлению, которое расследуется. Научная его работа — это словарь слов и выражений, которые употребляют уголовники. У них свой язык. Время от времени он меняется, в разных городах слова имеют свое произноше­ние — таким образом уголовники отличают друг друга, узнают, действительно ли принадлежит человек к их уголовному миру. Но знание этого словаря помогает следователям и экспер­там в раскрытии преступлений.

С первой минуты, как нас познакомила Вера, Виктор разго­варивает и ведет себя так, будто знает меня с детства. А я его остерегаюсь. Боюсь. И разговариваю осторожно. Мне кажется, что и по моим словам он сможет о чем-то догадаться. Раз у него такая специальность. И вообще, никогда я не думал, что все это будет так трудно, так сложно, так запутанно.

— Ты встречал ребят, которые называют себя «хиппи»? — спросил Виктор.

— Нет, — сказал я. — Как-то не попадались. Да и кто сам себя станет называть таким противным словом?

— Называют, — сказал Виктор. — За языком всегда стоит общность и взаимопонимание людей, которые им пользуются. А «хиппи» уже вырабатывают свой язык. Они уже проводят да­же свой международный съезд. В Пакистане. Кто-то этим руко­водит. Каким-то людям выгодно, чтоб молодежь была такой. Наркотики. Чтоб у них были затуманены головы. Половые извра­щения. Чтоб они уже никогда не могли с чистыми мыслями смотреть на мать, на жену, на подругу. И особенно — непротив­ление. Кто-то издал для них «цитатник» с выдержками из Ганди. Кому-то это понадобилось. Кому-то это выгодно.

— А что говорит Ганди?

Виктор взял свою новенькую пижонскую кожаную папку, раскрыл «молнию» и достал несколько листов бумаги.

— Вот эти цитаты. В переводе. Он прочел вслух;

— «Мир устал от ненависти», «Я не учу мир ничему новому. Правда и ненасилие существуют так же давно, как и горы», «Не­насилие — величайшая сила, какой обладает человечество. Оно более мощно, чем самое мощное оружие уничтожения, изобре­тенное умом человека», «Всякое убийство или иной вред, при­чиненный другому, независимо от того, чем они вызваны, яв­ляется преступлением по отношению ко всему человечеству», «Мне не доводилось еще встретить двух человек, которые не расходились бы во мнениях. Будучи последователем учения Гиты, я всегда старался относиться к тем, кто расходится со мной во взглядах, как к самым близким и дорогим для меня людям», «Даже самое деспотичное правительство не может удержаться без согласия тех, кем оно управляет. Этого согла­сия деспот зачастую добивается силой. Но едва только поддан­ный перестанет бояться деспотического насилия, деспот теряет свою власть», «Долгие годы я был трусом и прибегал к наси­лию, и, только когда я стал избавляться от трусости, я начал ценить ненасилие», «Величайшая трагедия атомной бомбы учит, по существу, одному: атомную бомбу нельзя уничтожить с помощью других атомных бомб, как нельзя уничтожить насилие ответным насилием. Человечество может избавиться от наси­лия путем ненасилия. Ненависть можно побороть только лю­бовью. Ответная ненависть лишь расширяет и углубляет нена­висть», «Ненасилие — это вершина мужества».

— Интересно, — сказал я. И спросил: — А ты встречал хоть одного человека, который на практике действовал бы по этой теории ненасилия?

— Нет, — ответил Виктор. — По-моему, это вообще невы­полнимо.

— А я встречал.

— Где? Кого? — страшно заинтересовался Виктор.

— Есть у нас начальник цеха Лукьяненко. Юрий Юрьевич. Но он не обижается, когда ему говорят — Юра. Он еще моло­дой инженер. И вот что интересно… Ганди или Толстой — про Толстого мы учили — они были непротивленцами из своих идей­ных соображений. Им приходилось бороться с самими собой, чтоб не противиться злу. А Лукьяненко не противится злу от природы. Оттого, что он так устроен. И оттого, что все вокруг него так устроены. Так устроены, что могут защищать его от зла. Может, они и не такие добрые, как он, но они ему дают возможность быть добрым.

— А в чем это конкретно выражается?

Я рассказал, что Лукьяненко никогда и никому ни в чем не отказывает. Если у него даже попросить всю его получку, он, не задумываясь, отдаст. Сказать ему, что хочешь другую рабо­ту, — даст другую, если только это от него зависит. Отпустить с работы? Отпустит и не спросит, куда. Поэтому в цехе не до­пускают, чтобы к Лукьяненко обращались с просьбами, отти­рают от него и следят: если уж кому-то удастся взять у него что-нибудь: деньги, фотоаппарат, так хоть чтоб отдали.