Наталья Смирнова - Диспетчер
Она тяжело вздохнула и набрала номер дочери Саши. Сама-то ведь не позвонит.
– Да, мама, – ответил усталый голос. – У меня телефон с определителем. Ты кого-то боишься? Вон оно что. Нет, это невозможно…
Она не наша. “Диспетчер” – собственность господина Бондаренко, знаешь такого? Да, он самый. Он оставил ее на хранение… Павлик у
Лизы, они с Машкой играют, он там заночует. Я что-то недомогаю.
Саша пила шестую чашку кофе и думала про ганшинский триптих.
“Женщина у окна”. “Фонарь”. “Рыбачка”. Надежда, разочарование, усталость. Обычная, как у всех, история. Женщина не оправдала надежд художника. Надо попробовать заснуть. Что делать с телефоном? Правило первое: поднимать трубку, даже если кажется, что тебе оторвали ноги.
Когда правил наберется несколько и им удастся следовать, может быть, она станет похожа на человека, а не на емкость с кофе и чаем.
Опять появился человек, который хочет “Диспетчера”. Кому-то понадобился кусок их горестей. Может, картина ему о чем-то напоминает, а может, художник знает язык, на котором разговаривает страданье, а пока оно разговаривает, оно не мучает. Переписывая каталог, Саша почему-то пропустила “Диспетчера”. Ведь он уже был.
Странно это все. Если жизнь в настоящем времени пустеет, в нее, как в воронку, устремляется прошлое. “Записки коллекционера”, Майский с каталогом, неизвестный покупатель.
Маме не надо знать, что за “Диспетчером” приходили парни в солдатских ботинках и вытряхнули корзину с игрушками, а они сидели в темноте на полу, заткнув разбитое окно матрасом, пока мальчик не заснул. Был февраль, и, надышавшись холодом, он попал в больницу с воспалением легких. Наутро после разгрома пришел Ганшин, быстро собрал вещи, и больше они его не видели. Так прошел год и семь месяцев.
“Ганшина не ищи, я его спрятал, пока Зубов не угомонится, – сказал заехавший на другой день Бондаренко. – А картина пусть побудет у твоей мамы, я после заберу”.
Саша сама уговорила Ганшина сделать копию. Жить с неудачником все равно что идти по долгой смеркающейся улице, на которой не зажжется ни один фонарь. Ты становишься как клубок, огромной от оплетающих нитей, тяжелой, неподвижной, неуклюжей. С тобой уже не произойдет ничего: ни дурного, ни хорошего. Может быть, вы купите двуспальную кровать и сочтете это удачей. Но внутри ты застынешь серым комом.
Если б мужчины не служили иному, в них не было бы тайны. Но ее измучила эта неприступность, и она уговорила продать одну картину дважды… Кто знал, что придут люди в солдатских ботинках и перевернут дом! После этого наступила тишина, а тот, кто иногда с ней говорит, всего лишь бедный тихий художник. Художник, ничем не упрекнувший, о котором так болит сердце…
Известно, чем лечат от воспаления легких. Мальчик стал просыпаться по ночам. Год и семь месяцев по три раза за ночь. А вчера ночью не проснулся ни разу. Она внимательно его осмотрела: посреди коленки – бледно-оранжевый синяк – поцелуй твердого мира и скопившаяся в складках шеи влага. Почему на картинах Мадонны с Младенцами такие спокойные? Потому что это картины, и жизни в них нет, говорил
Ганшин. Она есть только в создателе, но, пройдя сквозь искусство, все исказится. Есть правила перехода из одной среды в другую: визы, досмотры, границы. Пропущенное через призму, все поневоле меняет облик. Поэтому и странен художник, как перевозчик на пароме: слишком много в нем другого, мертвого берега.
Его друг Майский кричал на нее: “Бог дал тебе гения, ты что с ним сделала?” Откуда ей было знать, что делают с гениями? Ключ к его тайне был в яйце, яйцо в утке, а утка в небе. Она ее не поймала, ее никто не поймал. Ганшин ни о чем ее не просил: ни постричь ногти, ни помыть кисти. Просил оставить его в покое, а один раз сказал: “Я ухожу”. Майского вскоре постигла та же судьба. Алеша и ему сказал:
“Уходи, ненавижу”. Он их отпустил, но нет потерянней людей, чем выставленные за ворота тюрьмы. Когда пропал Ганшин, жизнь канула в напрасную тьму. И самой страшной оказалась тишина, когда слышно, как над садом потрескивает в проводах ток. Каждый шорох, шуршанье шин, посвист утренней птицы резал уши – слишком тихо было рядом.
Недавно тишина лопнула. Одному человеку удалось надрезать ее, точно бритвой, и как это было больно! Спасибо, господин певец, за то, что снизошли. Соизволили заметить. Этого даже чересчур. Что за непрописанный человек, неявленный, крупный и стертый, как неспелое яблоко! Он рассказывал ей о своей жене. Обычная. Жена как жена. Саша спросила, не думает ли он к ней вернуться.
– А ты этого хочешь?
– Я ее ненавижу, – честно ответила она.
Ответ понравился. Боже! Ее поставили перед зеркалом. Это была ненависть к своему двойнику. К умению играть на мужских инстинктах.
Мнимая слабость и заточенные стрелы. Дурак стоит под стрелой с яблоком на голове, едва не обмочившись от страха. Жена заставила его разбогатеть, а тем временем утекло его время. Яблоко выросло, оставшись зеленым. Но разве не так она поступила с художником, требуя денег на молоко и ботинки? Разве можно было этого от него хотеть? Слабым голосом она просила, чтобы он защитил их, это он-то…
Она сделала то же, что кукла с певцом. Ей показали себя, и это убивает.
Ах да… Надо позвонить Лизе…
Саша набрала номер.
– Лиза, я, кажется, заболеваю, что делать? Директор снова будет кричать? Попроси Машу, пусть отведет Павлика в детский сад, а вечером мама его заберет. И еще, я хотела тебя спросить… Хотя, может быть, это неудобно… Директор, я имею в виду Сергея Павловича, тебе когда-нибудь пел?
– Пел, – строго ответила Лиза. – Но это не обсуждается.
Саша откинулась на диван. В директоре живут двое: один ловкий и сильный, у которого все получается, другой – неуклюжий садист с пыточным инструментом вместо голоса. Второй неуместен, неприкаян, нелеп, только второй мог украсть картины. Для сотрудников этот второй – горе. А может, неприличие. Поэтому и не обсуждается. Они делают вид, что его нет.
5
Певец увидел Сашу спустя три дня. Сидела в отделе сбыта как ни в чем не бывало и чертила. Подняв голову, улыбнулась:
– Хочешь еще посмотреть картины?
Он внезапно облился потом счастья.
– Называй все своими именами.
– Да нет же. – Она опять улыбнулась. – Швирикас продает ганшинские.
Мы можем просто посмотреть. Под видом покупателей. Как будто я привезла ему покупателя. Завтра с утра заезжай за мной. Только оденься похуже.
Назавтра она придирчиво ощупала ткань на его брюках.
– Знаешь, ты неправильно одет. Нужно одеться как лох. А то, что на тебе, – дорого. Нас раскусят.
Переодеваться он отказался. Они поехали за город, в коттеджный поселок “Соловьиный лес”. Когда въехали за ворота, им встретился странный кортеж. Впереди бежал в спортивном костюме человек крупного формата, за ним следовали три белых лайки, сзади – “мерседес” с охраной.
Хозяин дома был не в духе, но пытался быть вежливым.
– У тебя неприятности? – ляпнула Саша с порога.
– С чего вдруг? – еще больше насупился господин непривлекательной наружности. – У меня такое лицо. Все спрашивают: “Боря, что с тобой, ты не заболел?” Но это лицо. Оно у меня всегда такое.
Они брели по его выставочным залам, где все было напоказ.
Итальянская мебель с пластмассовыми пальмами едва прикрывала углы. В курилке обнаружились картины. Саша растерянно оглянулась на певца. У нее дрогнула вена на шее и обиженно скривились губы.
– По пятерке, – сказал хозяин. – В хорошем состоянии.
– Как это – в хорошем, – изумилась Саша, – когда в плохом? Тут же курят. Ты видел, чтобы в галереях курили?
– Пятнадцать за все, – сказал певец.
– Тогда двадцать две, – усмехнулся хозяин.
– Ты покупал за тысячу, – вмешалась Саша.
– Затем и покупал.
– До дефолта, – брякнула Саша.
Певец дернул ее за свитер, чтобы не говорила глупостей.
– Вот именно, – не преминул господин. – Потом сильно подорожало.
– Восемнадцать, – сказал певец.
Это развеселило хозяина, и он хмыкнул.
– Двадцать пять, ниже нельзя.
– Поехали, – сказал певец.
– Деньги с собой? – Хозяин выглянул из-под бровей.
– Разумеется нет. Поехали.
– Были б с собой, за двадцатку бы отдал.
Певец похлопал себя по карманам, изображая сомнения.
– Надо посоветоваться.
Хозяин вышел из комнаты, оставив их вдвоем. Владелец картин шутил и блефовал, а у Саши горели глаза.
– Я не жулик, – объяснял ей певец, – я российский производитель. Мои средства вложены. Я не видел картин, которые бы стоили столько. На эту сумму можно купить небольшой завод. И кроме того, ты забыла, мы ехали просто посмотреть…
Глаза ее погасли, он ощутил боль. Всякий раз, когда они оказывались вместе, он получал подтвержденье. Оля – это его отделившаяся часть.
Рука, которая мучается, оставшись без него, а он может лишь сострадать мученьям. Про Сашу не скажешь, что она его часть. Иначе почему он чувствует то же, что она? Голод, боль, усталость, радость.
