Александр Гера - Над всей Россией серое небо
Позже мы поймем, что отсрочка окажется роковой. Товар прибыл без опозданий. Каких-то десять граммов в трех ампулах. Трижды два шесть. Шесть миллионов долларов. Нам давно такие цифры рассудка не мутили. Реальный товар, реальные цены. За товар уплачено, осталось получить свою разницу. По зеленому лимону на брата, один на издержки доля покойного Нюмы. Мы брали свой последний приз перед неизвестностью. Серое небо за окном не хотело синеть, ничего не обещало. Тягомотина непредсказуемости. Скука.
Три дня все мы пребывали в ностальгической прострации. Переулки старой Москвы не казались запущенными, а лица прохожих злыми. Генеральские мундиры на прилавках Арбата не вызывали усмешки: хотелось разыскать хозяина, вернуть форму без упреков. Духовые оркестрики в подземных переходах играли «Прощание славянки»… Скорее всего наши сердца подобрели, замедлили свой остервенелый бег перед неожиданной преградой. Что сердцу надобней? Свобода? Куда более — возможность услышать рядом другое сердце. Тут-тук, заходите, не заперто. Видимо, такое испытывали сердца безусых поручиков и бородатых казаков, следящих с палубы последнего парохода, как ширится полоска воды между бортом и берегом. Когда берег потеряет очертания, они сожмутся до предела, способные гонять лишь кровь, а души останутся там цепляться за причал, превращаясь в бесполых медуз.
Пропади оно все пропадом. Тщета, тоска одна и бездушное фарисейство вокруг.
Хватит об этом. Контуры мутились. Мы уезжали не от России, мы уезжали, чтобы вернуться в Россию без Сусаниных. Пусть уж праздник хрустальной ночи и длинных ножей пройдет без нас.
Итак, наш пиит в черной рубашке с отложным воротничком отправился к месту встречи старого Нового года.
На улице Воровского в студии художника-русофила народу собралось с лишком, закусок в изобилии, всяких лафитничков с квасом, графинчиков с морсом, а крепких напитков явно мало. Квасы и морсы наготовили хозяева, закуски гости несли с собой, несли и выпивку во внутренних карманах своих пальто, курток, шинелей, оставляя все в прихожей, дабы не отравить торжества схода преждевременно.
На стенах и переходах из трапезной в мастерню, из мастерни в опочивальню, из опочивальни в омывальню висели маслом писанные славянской суровости лики воителей на фоне копий и мечей, акварелью светились тихие местечки у русских речушек. В красном углу трапезной красовалась икона Егория победоносца в золотом окладе, с горящей лампадой внизу и льняными утиральниками по бокам. Стену напротив занимало «Послание Шамбалы», и загадочно мерцали изумрудью картины рериховского письма, привезенные, видимо, ради торжественного случая из музея Рериха. Икон, иконок хватало везде, там и сям крестился народ, прикладываясь к некоторым. Склоняясь к иконам, можно различить на стенах выцветшие прямоугольники, следы чего-то висевшего ранее. Возможно, тех самых портретов партийных вождей, выставленных на антресоли в мастерне. В народе не меньшее изобилие, чем среди икон и картин. Узнаваемые по частым выступлениям на телевидении писатели-русоборцы, депутаты оппозиции, люд, припоминаемый по фотографиям в журналах, стоявший за спинами вождей на официозах, среди гостей похаживали мальчики в черных косоворотках, не известные никому, но готовые по первому зову стать за спины новых вождей. Эта готовность сквозила в их поспешных поклонах то маршалу, закованному в звезды и орденские колодки, то грудастой певице, отпевшей свое вместе с последней тризной по Суслову, то еще кому-нибудь, от кого возможна известность, на худой конец — возможность пристроиться к доходному месту. Эти мальчики чересчур живо восхищались вольностям мужчины лет за тридцать, который вопреки остальным зело набрался, скакал всюду, время от времени изрекая ни к кому персонально не обращаясь: «Над всей Испанией чистое небо!» Народ вокруг незлобливо протестовал и посмеивался. Муж сей уже прославился писанием на славянские и церковные темы, хотя фамилию имел схожую с названием того местечка, где некогда потерял атомную бомбу американский самолет. В том самом небе, которое чистое. Тогда все обошлось без жертв, чему-то, может быть, научив неразумных империалистов, а звезда Полынь рухнула к нам на четвертый энергоблок, ничему так и не научив коммуняк, не приведшая их к покаянию, коли собрались они в пестром единстве ныне, истово славят Христа и столь же истово проклиная жидов. Скажи им: Христос — самый взаправдашный еврей, забьют. Христос — славянин потому, что так нужно. Заслышав: «Над всей Испанией чистое небо!», они довольно потирают руки.
Неисповедимы пути Господни! Да знай все мы, что в партбилетах своих бывшие секретари и секратаришки хранили втуне слова истовой молитвы за всех нас, да мы бы их, родненьких наших, распинали на крестах от Москвы до самых до окраин, чтобы детям нашим показывать — вот они, христы-спасители, заступники народные! И не пришлось бы сейчас разбредаться по белу свету тем, кто вкус отечества познал не языком, не со старой отцовской буденовки и кроенного под очередного вождя государственного гимна, а естественно, как пьется вода, без которой житья нет.
И не пришлось бы сейчас всем нам путаться, где левая сторона, где правая, а старушкам судачить в очередях: «Что деется-то! Геращенко, антихриста партейного, опять на Банк поставили, а Примакова этого на ЧеКа. Этот денежки наши поворует, а тот документики изобличающие попрячет. Ой, Маркеловна, запасайся солью, на питанье сгодится и мужикам в дробовики…»
Шумело общество, гулянье шло своим чередом. Луиза поразила встречающих с порога. В шубейке по пояс, в сарафане до пят, с русой косой на плече, она вплыла в двери и осияла всех улыбкой.
— Краса-девица, свет отроковица, не вели казнить, реки имя, бо нет мя, ручку тебе не лобызавши, — дьячком проскороговорил лысый дедушко с окладистой бородой, будто бы внук Толстого. Какого — не уточняли. — Любаша, — приласкала его бархатным напевом Луиза, и дедушко рухнул на колени, лобызая не токмо длань, но и чело свое зарыв в промежность.
— А это суженый ее, — поспешно представила хозяйка Бобу, большой поэт и генеральный директор крупной фирмы.
— Что еще за хрен в золотой оправе? — вмешался с допросом маршал. Его оттянули прочь: — Наш человек… Луизу умыкнули в одну сторону, счастливого Бобу в другую, веселье и беседы продолжились.
— Помолимся Господу нашему, — пророкотал бородатый некто в черной сутане, и слаженный хор грянул: «Коль славен наш Господь в Сионе…» Поставленным голосом вела партию грудастая певица, женки гостей уверенно подпевали, гнусавили маститые русоборцы, чего-то там озвучивали маршал с генералами, штатские и прочие переодетые партийцы шевелили губами, по стойке смирно вытянулись мальчики в черных косоворотках, от напряжения облизывая губы. Даже Боба надувал щеки. Терпеливо улыбалась Луиза.
Отпелись, прочувствовали, выпили, поснедали, задвигались по комнатам и переходам туда-сюда. Мужская часть общества чаще принялась нырять в прихожую, потеплели носы, окреп гомон. То там, то здесь по обрывкам фраз свивался жгут, какой свел вместе лишенных прежних привилегий, хлебных мест и синекур, кого сковырнуло неожиданно с нахоженной к благам лестницы и мальчиков, которым давалась возможность приблизиться к живой музейной рухляди и, даст Бог, вернуть ее в прежние пантеоны. «Давить этих жидов пархатых, гусеницами давить!.. Демократы поганые, Русь продали, у сына дачу отнимают… Говнюки, меня, секретаря обкома, не избрать…» Над всей Испанией чистое небо! «Нам, душеприказчикам русского народа… Давай по маленькой за успех нового крестового похода… Детей об стенку башкой, баб десантникам, а дочь его лично в задницу трахну!» Над всей Испанией чистое небо! «Е-мое, погуляем с топориками… Атомную бомбу — неинтересно. Интересно своими руками… Народ поддержит, водки побольше — и поддержит…» Над всей компанией гулял дух зла.
Уморился народ часам к шести утра. Стали расходиться, а Луизу все мылили глазами два полковника из Академии Жуковского, щупали коленки руками, да Бобу не отпускал разговор в закутке у трапезной. Разговор вроде заканчивался обычными по такому случаю заверениями:
— В общем, Борис свет Иванович, мы тебе доверяем и сказали все. Спасешь нашего товарища, в долгу не останемся. Многие тайны он хранит, а ты свою береги. Вернешься, ждет тебя достойное место, — увещевал Бобу бывший цековский тип.
— Мне бы здесь в такое время, — сжимал кулачонки Боба, — есть с кого должки получить…
— Взыщем, не бойся, — успокаивал генерал бронетанковых войск. Хрен в нос и танки наши быстры.
— Ты свое делай, — поддержал генерала-танкиста генерал без формы. — Все расписаны по местам, готовность «ноль».
Уходил Боба из хлебосольного застолья, бережно прижимая к груди три ампулы. Такие же точно были у нас, препарат АФП. Трижды два шесть. Только наши ждал к обмену в Швейцарии внушительный кейс с долларовой начинкой, а Боба вез свои для поправки здоровья верного брежневца товарища Хоннекера. Так ему объяснили: передашь в аэропорту такому-то такому-то, погуляешь до рейса и возвращайся. В ампулах препарат, способный рассасывать раковые опухоли. Товарищу Хоннекеру этот препарат годился как мертвому припарки, по нему веревка плакала, и снабдившие Бобу в дорогу билетом и красивыми словами отлично знали цену ампул и место назначения. Любому из нас такую лапшу на уши не повесишь, но Боба, «навозну кучу разрывая», нашел, что искал. Чего еще надо маленькому задроченному существу? Ты наш, давай, шуруй, а вернешься в светлое будущее. Партийцы, они такие… Пока мы в очередь за светлым будущим, они позанимали все места в настоящем, устроили броуновское движение — и хрен с ним, опыт, мол. Подопытных всегда хватает, как лягушек или мышей. И чего недоставало человеку… Из помойки вынули, жилье дали, оклад в тридцать штук положили, а раскрасавицу в постель, нет же, звуком погремушки соблазнился. Верно сказано, умом Россию не понять, аршином сколько по головам не хлопай, последние мозги выбьешь. Не та методика, а времени не остается на другую, опять хаос, кровь и последние пожитки на кон. Перестанем водку пить, будем денежки копить, а накопим рублей пять, выпьем водочки опять. Скучно. Тоска.
