Леонид Зорин - Муравейник
Однажды перед одним из обедов Аделаида ему сказала:
— Сегодня придет, как ты знаешь, Игорь. Я очень прошу тебя: будь с ним ласковей.
Ланин раздраженно насупился.
— Да я уж и так боюсь шелохнуться. Хочу угодить Его Высочеству.
— Папа, не ерничай, не ершись. Я в самом деле прошу: будь мягче. Не задирайся. Мне это важно.
— Я знаю, что тебе это важно, — грустно вздохнул он. — Вижу и знаю. Это-то меня и печалит.
Лицо ее страдальчески сморщилось. Он понял: одно неловкое слово, и Ада заплачет. Ланин сдержался.
— Отлично. Я буду сама лояльность.
И впрямь за обеденным столом было на сей раз почти семейно. Ада немного порозовела, Полина Сергеевна щебетала, сам Ланин рассказал анекдот. И гость был добродушней обычного, пожалуй, даже и элегичен. Не спорил, не спешил возразить, не заводил неуместных споров.
"Возможно, я слишком к нему пристрастен, — подумал Ланин. — Нормальный парень".
Однако, когда молодой человек хозяйски расположил свою руку на дочкином послушном плече, он вновь почувствовал раздражение. И изумился внезапно вспыхнувшему ревнивому недоброму чувству.
"А ну-ка убери свою граблю, — мысленно скомандовал Ланин. — Не то схлопочешь по всей программе".
Но тут же опомнился, взял себя в руки — смешно это, поезд давно ушел. Он лишь старался не замечать локтя, поросшего медным волосом.
Будущий зять, между тем, осведомился:
— Вы, говорят, издаете книгу?
Об этой оглушительной новости Ланин старался не упоминать. Во время последнего разговора Иван Ильич Семиреков сказал ему: пора бы уже собрать свои очерки, выпустить полновесный томик. Было бы верно во всех отношениях. Подобно тому, как цветы в букете приобретают новую прелесть, так и отдельные произведения, сведенные в одном переплете, высветят его главную тему и ярче проявят свои достоинства. Полезное и приятное чтение — подарок публике и при этом — дань уважения автору книги. Он заслужил увидеть воочию итоги многолетней работы.
Как все журналисты, Модест Анатольевич старался не дать в душе разгореться честолюбивому огоньку. Когда заходил разговор о творчестве, посмеиваясь, напоминал:
— Это высокие материи. Мы не творцы, и мы не жрецы — мы честные рабочие лошади.
И точно так же, как все журналисты, не мог не думать: настанет время, однажды чертовы жернова устанут размалывать его душу, он приведет себя в боеготовность и вылущит из тайных сусеков все, что скопилось за эти годы. Тревожит и не дает покоя.
Теперь этот день не только настал, ему этот день вручают и дарят поистине с королевской щедростью. Фортуна, удача, сама судьба явились в образе Семирекова. Модест Анатольевич сознавал, что этот славный функционер — единственный человек на свете, с которым ему легко общаться.
Вот, наконец, и друг его дочери, улыбчивый молодой аргонавт, спрашивает его о книге, которая должна оправдать всю его репортерскую лямку, и, кажется, без привычной ухмылки.
Ланин сказал:
— Все может быть. Надеюсь, для вас это добрая весточка?
— Надеюсь, не для меня одного, — весело отозвался Игорь.
После достаточно грустных открытий, сделанных Ланиным в эти дни, он, против воли, вдруг заподозрил, что в реплике Игоря может скрываться некий неочевидный смысл.
Стараясь не встретиться с ним глазами, Ланин негромко проговорил:
— Я должен был ответить отказом на предложение выпустить сборник?
— Папа! — с укором сказала Ада.
Игорь пожал крутыми плечами.
— Зачем же отказываться? — спросил он. — Как говорится, хоть шерсти клок…
Модест Анатольевич вдруг почувствовал тяжелую вязкую духоту. Почти физически ощутил, как щеки его заливает краска. Он вновь увидел голые локти, покрытые бронзово-рыжим волосом, и еле слышно пробормотал:
— "Хоть шерсти клок"… У вас, как я вижу, легко попасть в паршивые овцы.
Игорь благодушно оскалился:
— Возможно, я был несправедлив. Действительно, достаточно вспомнить эти одухотворенные лица…
Полина Сергеевна быстро сказала:
— Не будем спешить. Отметим событие тогда, когда оно состоится.
Ланинский сборник был издан быстро — он появился спустя три месяца. Иные знакомые, встретив автора, многозначительно улыбались, кое-кто с чувством жал ему руку.
Милица Аркадьевна прикоснулась ко лбу возлюбленного губами и царственно произнесла:
— Поздравляю. Однажды вам выпало испытание — нести с достоинством тяжкий груз двусмысленной анонимной славы, жить с наглухо сомкнутыми устами. Надеюсь на то, что за этим опусом, на сей раз подписанным вашим именем, последуют теперь и другие. И даст Бог, однажды они вам помогут забыть об отобранной некогда славе.
Ланин сказал:
— Благодарю вас. Славы, поверьте, я не ищу. Ну а стыдиться, надеюсь, нечего.
Она осведомилась с усмешкой:
— Довольна ли Поленька Слободяник?
— Хочется думать. Кто вас поймет?
Милица Аркадьевна спросила:
— Кого это — нас?
— Прекрасных дам.
— Что вы имеете против них?
Ланин неосторожно вступил на заповедную территорию — заговорил о жене и дочери.
Он, разумеется, помнил и знал, что поступает весьма опрометчиво — решительно каждое его слово будет повернуто против него, и все же не мог себя укротить — так жарко хотелось ему сочувствия. Крещенский холод, которым был встречен нелегкий во всех отношениях труд в гнезде, отвоеванном им у мира, в семье, ради которой он трудится, поистине не щадя своих сил, нанес ему подлинную обиду.
Милица Аркадьевна усмехнулась:
— В конце концов это был ваш выбор. Вы не сумели уйти от них — вам остается уйти в себя. Тоже своеобразный выход. Все обомнется, мой бедный друг. Поленька Слободяник станет этакой официальной леди, а дочка найдет свои преимущества. Вы ей поможете преуспеть. Занятно, как они будут смотреться в новых ролях, а впрочем — неважно. Меня это не слишком волнует.
Он знал свою даму не первый день, знал этот несколько отстраненный, меланхолический стиль общения, который подчеркивал ее избранность, но все же не скрыл своей разочарованности. Нет смысла рассчитывать на понимание.
Она угостила его ликером. Прежде чем выпить, проговорила:
— Вот вы и автор. Нет, в самом деле… Плох тот солдат… Могу лишь представить, как поднялась в самосознании достойная Поленька Слободяник.
Он бормотнул:
— Вы опять за свое…
Готовя ложе для поединка, она вздохнула:
— Ну что вы дуетесь? Не зря замечено, что писатели самолюбивы до неприличия.
Но слово "писатель" ему показалось еще одной ядовитой насмешкой. Недолгие минуты их близости не разогнали его обиды. Он почти сразу же попрощался.
И, возвращаясь к себе домой, вновь бормотал, как заклинание:
— Нет, я не дам им украсть мой праздник.
Теперь он придирчиво и ревниво следил за зигзагами настроения, за тем, как общается, как ведет себя, в каком расположении духа встречает он каждое новое утро. Напоминал себе, что победители не обращают большого внимания ни на недружественные взгляды, ни на неизбежные толки.
Но маленький аккуратный томик, который он то и дело вручал знакомым и малознакомым людям с сопроводительной авторской надписью, все не давал ему успокоиться.
Он всматривался в глаза собеседников, оценивал выражение лиц, с которым они принимали подарок.
Чаще всего огорченно думал: "Ну, этому все — по барабану".
И сознавал, что ему приятней заметить проскользнувшую тень неутаенной недоброжелательности.
Его занимала и огорчала эта душевная неразбериха, хотелось поладить с самим собой.
"Ну да, — говорил он себе, — все верно, я не ребенок, не глупый птенчик, и мне не следует обольщаться на собственный счет — и сам я не Герцен, и книжка моя не "Былое и думы". Но это не повод комплексовать, не повод стесняться своей удачи. В конце концов, я ее заслужил. Дело не в том, что я успешен, принят в писательский союз и люди считают меня счастливчиком. Важно, что занял я свое место, не совершив ничего дурного. Не подличал, не писал доносов, не навредил никому на свете. Я очень хороший журналист и даже — недурной литератор. Я заработал право увидеть итог многолетних своих трудов, зримый, отчетливый, осязаемый. Вот он передо мной — в переплете. Меня нервирует и смущает, что мне отчего-то не по себе? О, Господи, что же в том удивительного? Всякий итог, пусть самый отменный, всегда закодированно печален. Хотя бы уж тем, что подводит черту, прощается с прожитыми годами, с большими надеждами, с милой тайной. Не стану уж говорить о том, что сбывшееся всегда беднее и будничней твоих ожиданий. Нет, все отлично, и я не смею ни Бога гневить, ни роптать на судьбу".
И жестко решил: я сам по себе. Я сам по себе, и это прекрасно. Отныне ни от кого не завишу.
И сразу же испытал к себе жалость. Чем заслужил он такой итог? За что, за какие такие грехи он должен сегодня себя обманывать и заговаривать свою боль? Тушить ее выцветшей болтовней о том, что одиночество — благо, что это плата за незаурядность. И прочими расхожими пошлостями. За то, что пером профессионала привел в достойный нормальный вид воспоминания человека, к слову которого, к каждому шагу прислушивается весь этот мир?
