Робер Бобер - Что слышно насчет войны?
— От здравого смысла? — удивилась Жаклина. — Не понимаю, при чем тут здравый смысл?
— Так я вам скажу. Когда Фанни поняла, что забеременела, ее отец пришел в ярость. Не потому, что мы не были женаты, а именно потому, что евреев уже отправляли в лагеря — в Питивье и Бон-ла-Роланд. Да, и еще в Дранси. Но мы с Фанни, помню, когда пришли сообщить эту новость ее родителям, были страшно горды и держались за руки, как на плакатах, которые сейчас развешаны на стенах. Сначала ее отец бесился молча — понятно, не в его привычках обсуждать такие вещи вслух. Довольно долго он бегал взад-вперед по комнате и вдруг остановился прямо передо мной и сказал: «Вот я, Леон, всю жизнь, когда мне надо на площадь Республики, схожу на Оберкампф, на остановку раньше!» Сходить на Оберкампф — это и есть здравый смысл, Жаклина.
Будущее наших детей
Никогда не рано начать набираться ума.
Как-то раз сижу я за своим кроильным столиком и вижу в окно, что к нам во двор сворачивает рассыльный с большущим мешком на спине. Сначала был виден один мешок, а сам рассыльный показался, только когда поставил его на землю. Поставил и снял кепку — я думал, вытрет пот со лба, а он вместо этого отлепил с блестящей лысины какую-то бумажку. Там было записано имя. Мое. Я понял это, как только услышал звонок в дверь. Разносчик принес от Вассермана подкладки. Глядя, с каким трудом он снова взваливает на себя мешок, я подумал, что было бы гораздо удобнее, если б он держал мое имя не на голове, а в голове. Но у него там, видно, неправильные складки заложены, так что имена не держатся. Причем эти складки не отпаришь и не отутюжишь.
У Жозефа, который одно время работал у нас гладильщиком вместо Леона, в голове все правильно. Зато он сам был мастером по неправильным складкам — заглаживал их на одежде. Вот потому-то и приходилось ему частенько сидеть без работы даже в разгар сезона. Что ж, или учеба, или ателье — одно с другим плохо сочетается.
Жозеф и сейчас приходит к нам каждую неделю. Дает уроки Рафаэлю. Не скажу, чтобы мальчику это было так уж нужно, но, когда вернулся Леон, мы с Леей не смогли взять да и выставить Жозефа, хоть и предупреждали его, что место временное.
Нам подсуропила его Здрасьте-Здрасьте, сказала, что он закончил школу и сдал экзамены на бакалавра. Но мы согласились взять его на пробу не поэтому — просто узнали от Здрасьте-Здрасьте, что его родители были депортированы. А так — кому нужен ученый за гладильной доской? Потому что Жозеф, сразу видно, настоящий ученый.
Взять хоть такой пример: пришла однажды мадам Сара, пристроила кому-то в ателье пару кусков мыла и отправилась, как обычно, со своим «здрасьте-здрасьте» на кухню к Лее. День был жаркий, и Лея предложила гостье вместо чашки чая стакан пива. Та выпила залпом — я же говорил, жара! Но когда поставила стакан на стол, ей, видно, стало неудобно за себя — все ведь видели, с каким удовольствием она хлебнула пивка, — и она сказала на идише: «Моча!»
Может, пиво и правда было не совсем свежее, но зачем же так говорить! С тех пор Лея опять угощает ее только чаем.
Жозеф, которому я про это рассказал, усмехнулся:
— По-моему, мадам Сара с тех пор, как угнали ее мужа, раз и навсегда решила, что у нее в жизни больше не должно быть никаких радостей. Если же она что-нибудь похвалит, получится, что жизнь снова стала нормальной и в ней появились вещи, которые ей нравятся или не очень. Вообще что-то появилось. Раньше все удовольствия у мадам Сары и ее мужа были общие. Наверняка она никогда ничего не пробовала в одиночку. И когда она сказала, что пиво невкусное, не важно, свежее оно или нет, то вовсе не вредничала и не притворялась. Для нее все горчит, и эта горечь уже не пройдет.
Так вот, я подумал, что уроки с Жозефом, пожалуй, Рафаэлю не повредят. Он и так-то у нас молодец, и мы с Леей уже начали строить планы насчет его будущего. Что может быть приятнее для родителей, чем представлять себе будущее своего ребенка?
Лея хотела бы, чтоб Рафаэль стал художником, ну а я против. Не потому, что он плохо рисует. Рисует он хорошо! Еще в одиннадцать лет нарисовал картинку к «Вороне и лисице». И ворону изобразил два раза: один раз на ветке, а другой — в озере, причем вверх ногами, потому что это отражение. Видели бы вы, что это за озеро: кажется, нагнись — и тоже в нем отразишься. Нет, я против потому, что такая профессия в будущем ничего хорошего не сулит. Ведь о художнике обычно начинают говорить, когда его уже нет в живых. А пока не умер, он живет в нищете.
На прошлой неделе к нам в ателье заходил мсье Шифман, тот, что подписал нас на «Право и свободу», еще он собирает деньги на благотворительный бал, а на этот раз предложил купить картины еврейских художников. Но разговор у нас как-то не заладился, он сразу давай меня убеждать, что такая покупка — выгодное вложение средств.
— Зачем, — отвечаю я, — зачем вы мне говорите про какие-то вложения? По-вашему, я не способен купить картину просто потому, что она мне нравится?
А он мне:
— Я говорю про вложение, потому что, увы, у живых художников картин почти не покупают, но нередко случается, что после их смерти каждая работа стоит целое состояние.
— Вот как? Тогда объясните мне, пожалуйста, мсье Шифман, почему художники не пишут таких картин, которые продавались бы, пока они живы? Разве я, например, стану шить одежду, которую купят только после моей смерти?
— Потому, — отвечает он, — что художники часто опережают свое время и современникам бывает трудно понять и оценить их.
— Тогда скажите, раз ваши художники такие умные и пишут картины для будущего, почему они не могут хоть изредка написать штучку-другую для сегодняшнего дня, чтобы было на что жить?
— Вот я как раз и принес вам такие, для сегодняшнего дня.
— Вы что, меня совсем за дурака держите, мсье Шифман? То уверяете, что эти картины со временем будут стоить целое состояние, а то, выходит, за них завтра гроша ломаного не дадут!
Пока Шифман соображал, что бы мне ответить, я подкинул ему еще один вопрос: зачем художникам нужны посредники, притом такие, которые, как я понимаю, ничего не зарабатывают на комиссии?
— Художник, — сказал он, — не занимается торговлей, он пишет и пишет свои картины.
— Но зачем? Про запас? Или ему не с кем посоветоваться? Или он совсем считать не умеет? Знаете, что вам надо бы сделать, мсье Шифман? Вам надо…
— Я сам отлично знаю, что мне делать, Альбер. Думаете, художнику нужны наши советы или наша жалость? Он делает свое дело, а дело их соплеменников — поддерживать своих художников. Взгляните на эти картины, мсье Альбер, взгляните на подписи: Шрайер, Киршенбаум, Глацер, Борвин-Френкель, — взгляните, что на них изображено — то, чего вы больше нигде не увидите. Потому что всего этого больше нет. И захоти ваши дети когда-нибудь узнать, как жили евреи в Польше, вы, конечно, можете, если будет охота, им рассказать. Но они узнают еще больше благодаря художникам, у которых хватает таланта показывать прошлое. Да, я предлагаю вам не Пикассо, и не только потому, что на него у вас не хватило бы денег…
— Что, он такой дорогой, этот Пикассо?
— Точно вам не скажу, но миллионов десять каждая его картина стоит.
— Десять миллионов?
А сколько штук, подумал я, художникам ведь платят сдельно, — сколько штук Пикассо может навалять за месяц?
В конце концов, я, разумеется, купил у Шифмана одну картину. Он с самого начала мне сказал, что я могу расплатиться костюмом. Но я не захотел. Во-первых, нет у меня времени в разгар сезона шить на заказ мужской костюм, а во-вторых, ну просто как-то неудобно. Я предпочел дать деньги и выбрал картину Борвин-Френкеля. На ней нарисован еврей с контрабасом на спине, бегущий по снегу и похожий на мальчишку-переростка. Далеко на заднем плане деревня.
Еще за двести франков я стал членом общества «Друзья еврейских художников», хотя и без того уже начал злиться. Почему? Да потому, что с самого начала знал: куплю картину, а потом еще придется доказывать Лее, что это выгодное дело.
Но Лея ничего не сказала. Вернее, наоборот, сказала, что это будет хороший образец для Рафаэля, и мы повесили картину в столовой. Теперь я и захочу — не забуду, как выглядит типичный штетл.[19]
Рафаэль еще не брался срисовывать эту картину, но Лея думает, что, когда он это сделает, никто не отличит, где копия, а где оригинал.
В тот самый вечер, когда повесили картину, мы с Леей стали обсуждать будущее наших детей. Особенно Рафаэля — он ведь мальчик. Я читал газету. Лея не любит, когда я читаю в постели газету, но я не могу заснуть, пока не узнаю, что происходит в мире.
— Надо смотреть правде в глаза, — сказала Лея. — Рафаэль — художник.
— Можно смотреть правде в глаза и при этом иметь хорошее ремесло. Одно другому не мешает, — ответил я.
— Ты хочешь, чтоб он стал портным, как ты?
