Франтишек Лангер - Розовый Меркурий
И Крал обвел глазами шкафы с марками, стоявшими вокруг по всей комнате.
— Вот оно, мое имущество, накопленное за шестьдесят лет. Его основание я заложил в десять лет. Вот, посмотрю я на него так и спрашиваю себя, имеет ли моя коллекция
— а она, безусловно, одна из наиболее интересных в Европе — вообще какую-нибудь ценность? Она ценна опять-таки для какого-нибудь энтузиаста. В коллекционировании марок самым ценным является страсть, с которой мы их разыскиваем. Не деньги, а моя жизнь в этих марках. А ведь она не представляет ни для кого никакой ценности, кроме меня.
Вот эта коллекция Шварца, о которой я говорил, думаете, она была какой-нибудь особенной? Да нет же. Куча обмусоленных марок без уголков и с поврежденными зубцами. Но в наших мальчишеских глазах это были, конечно, большие редкости. Для мальчишки не существует деталей. Нас ошеломляли марки с Багамских островов, Гренады, Квисленда, с диадемой на красивой женской головке, Соединенных Штатов с целой галереей портретов, Саравак с раджой-европейцем, гавайские, с надписями: Элуа Кенета, Анахи Кенета, Зоно Кенета. Эти таинственные надписи мы, мальчишки, считали благозвучными тропическими именами королей и королев (на самом деле это были обозначения денежных достоинств: пять, десять и т. п.), слова: Барбадос, Бхопал, Невис, Фаридкот
— звучали как будто какие-то колдовские заклинания, открывающие далекие моря и континенты. Марки были для нас как бы входным билетом туда. Я завидовал Шварцу с его альбомом, словно обладателю мира, и я отдал бы ему за него все свои запасы. О ценностях в собственной коллекции я долгое время даже не подозревал.
— А что же это было?
— Вот это и подобное этому, — Крал показал на посылку, подготовленную им для Женевы. — Это — образец запасов, которые я накопил еще мальчишкой. Хотите выслушать один жизненный совет? Не тратьте сотни, а то и тысячи на покупку трехпфениговых саксонских, однокрейцеровых баварских, на Макленбург, на самый старый Шлезвиг-Гольштейн, не входите в долги, не стремитесь закупать для своей коллекции Меркуриев, кварт-блоки, полоски, андреевские кресты первых австрийских марок и нечто подобное!
У меня столько запасено всего этого, что после моей смерти они наполовину упадут в цене, а возможно, и до одной трети. Вас, наверно, интересует, как я поступлю со своими коллекциями? Я завещаю их Национальному музею, а так как там в марках не разбираются, то выбросят дублеты на рынок. Увидите, как полетят вниз цены, и даже на такие редкости, о которых твердят, что их несколько штук в мире.
— Сегодня вы разговорились. И я с нетерпением жду еще одного: откройте мне секрет, где и как вы раздобыли свои первые сокровища?
— Что же, открою с удовольствием. Папаша мой был в Будейовицах — как бы мне получше выразиться? — ну тряпичником, что ли, только более высокой марки. Сам он называл себя старьевщиком. Старьевщик — это уже нечто повыше, а у отца, бедняги, всю жизнь было страстное желание кем-то стать… Хотя бы оптовым торговцем ветошью или возчиком. Он скупал старый лом для металлургических заводов, битые бутылки для стекольных и подобный хлам. Мы были очень бедны. Жили на Пражской улице в старом одноэтажном домике, в Будейовицах, как я уже говорил. Имелись у нас кухня и одна комната да маленький дворик и сарай, куда отец свозил старье. Бедняга возил его на тачке, таскал в корзине на спине и только изредка, когда доставал железный лом, нанимал повозку. Неприбыльная это была, должно быть, торговля.
Но мне, мальчишке, жилось неплохо. Сколько среди этого хлама попадалось винтиков, старых скоб, старых замков — это и были мои игрушки. Когда я, как почти все ученики, занялся коллекционированием, — был я тогда во втором или третьем классе гимназии, отцу очень уж хотелось, чтобы хотя бы из меня вышел толк, — то обменивал марки на скобы, с которыми мы бегали на остров копать ямки и прудики.
Отец скупал и старый бумажный хлам для бумажной фабрики. Однажды ему удалось закупить громадную гору старой бумаги из княжеских шварценбергских канцелярий. Зарабатывал он при ее продаже двадцать крейцеров за центнер. Здесь были свалены кипы старых документов, перевязанные веревкой, и я развязывал и снимал эти веревки для отца, чтобы он мог и их продать. Но в большинстве это были беспорядочно скомканные вороха бумаги, счетов, деловой переписки, сваленные на чердаках и в подвалах княжеских учреждений, куда они, вероятно, попадали по истечению какого-то срока. Отец сгружал бумагу в сарай или прямо во дворе, а когда у него накапливалось ее порядком, свозил на бумажную фабрику возле Влтавы.
Иногда, помогая отцу, я замечал на конвертах марки. Рассматривая их, я стал постепенно выискивать такие, оклеенные марками бумаги. Я даже начал фантазировать, что, вот, однажды буду так рыться и наткнусь на какие-нибудь мексиканские или китайские марки. Тогда будет у меня для мальчишек в обмен нечто другое, нежели старые скобы и подковные гвозди.
Отец допоздна обходил деревни, продавая свой хлам, и я мог свободно целый день рыться в его запасах. Я выгребал старые письма — листы бумаги, сложенные вчетверо: униженные просьбы, длиннющие счета, заказы, газеты, разные официальные бумаги. Всего этого было предостаточно, но я был разочарован. В двух фурах, которые отец привез из Крумлова, где накопились бумаги центральной канцелярии шварценбергских имений и предприятий, не удалось мне отыскать ни одной марки даже из Австралии, Канады или Америки.
Здесь были австрийские и венгерские марки или марки из маленьких германских государств, где, по-видимому, Шварценберги имели свои учреждения и имения. Что ж, раз не было ничего другого, я отбирал такие конверты и документы с марками и уносил их в заветное место на чердак. Там давно стоял пустой старый сундук, вот в него-то я их складывал до поры до времени. Когда-нибудь, размышлял я, я аккуратно сниму с них марки и начну обменивать, «шахермахерничать», как мы говорили. Хотя бы с учениками первого класса. На обмен со Шварцем я не мог отважиться, тот требовал иностранных.
Отец не должен был знать о моей возне на чердаке над кучей макулатуры. Особенно, когда я заметил, что мой сундук начинает переполняться, а это означало, что я стащил у отца чуть ли не полцентнера бумаги. Это равнялось десяти крейцерам, целое небольшое богатство для отца. Поэтому я поднимался на чердак в полумраке, отбирал кое-какие конверты и, попросив у матери горячей воды, отклеивал с них марки.
(И нас, мальчишек, нельзя было обвинить в варварстве. Мы наклеивали марки в свои альбомы, которые мы изготовляли из школьных тетрадок, не всей оборотной стороной, а только верхним краешком!)
Ну, вот, так у меня образовались кое-какие запасы, и мне даже иногда удавалось надуть какого-нибудь начинающего. Но даже за двадцать ломбардских марок Шварц не желал обменять ни одной трехугольной с мыса Доброй Надежды. Он спросил однажды насмешливо, нет ли у меня саксонской тройки. Я вспомнил свой сундук и стал подумывать, уж не найду ли я там действительно эту марку, тогда мне достанется редкостный и такой желанный «Мыс». Но случай преподнес другое. В пятницу я показал Шварцу русскую марку в три с половиной рубля, которую я выманил у одного парня с Четырех Дворцов. Вдруг Шварц вырвал ее у меня. Для того чтобы не драться с ним и при этом не помять эту русскую довольно редкую марку, я конфисковал у него школьный ранец.
Дома я осмотрел ранец, нет ли в нем марок, которыми я смог бы возместить убыток. Но вместо марок нашел два номера немецкого филателистического журнала. Это был неплохой журнал, в нем были заметки, изображения марок, а главное — цветные образцы марок, такие красивые, что хоть сейчас вырезай и обменивайся с кем-нибудь. Текст я понимал. Будейовицы были тогда еще немецко-чешскими, но беднота, а мы принадлежали к ней, была там только чешской национальности, хотя мы и обязаны были посещать немецкие школы. Я прежде всего прочитал большое объявление о том, что издатель журнала заплатит десять германских марок за каждую саксонскую тройку. Тут я понял, почему Шварцу хотелось заполучить ее от меня. Хотя мы имели дело только с почтовыми марками, но я уже знал, что те десять германских марок означают деньги, и когда я осторожно расспросил отца, то узнал, что это большие деньги. Понятно, я записал себе адрес издателя— это были братья Зенф в Лейпциге. А русскую марку в три с половиной рубля я продал Шварцу, когда возвращал ему ранец, за восемь крейцеров.
В воскресенье я начал поиски саксонской тройки. Уже через час я нашел их целых три на бандероли каких-то саксонских дворцовых газет. Одна тройка была загрязнена жирным штемпелем, а две очень чистые и неразрезанные были наклеены на рождественский номер газеты. На кухне я отклеил их, марки аккуратно отрезал друг от друга, а в понедельник, на уроке естествознания, написал под партой письмо господину Зенфу. За восемь крейцеров, вырученных у Шварца, я послал письмо с одной саксонской тройкой. Написал, что не требую за них денег (потому что знал, что отец отнял бы их у меня и купил бы мне на них платье или башмаки), а хочу получить побольше американских марок. Предлагал прислать ему еще одну, которую я отстриг от этой, сообщал, что у меня имеется еще одна такая марка, с немного более жирными следами штемпеля, и, наконец, обещал найти еще какие-нибудь.
