Илья Троянов - Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. КОГДА ОН ПОЛУЧАЛ ОБМУНДИРОВАНИЕ, ему выдали слишком тесные сапоги, поскольку в каптерке всего-то и было два размера, а его размер оказался как раз посередине. Маленький человечек, выдававший сапоги, посоветовал взять те, что поменьше; конечно, тебе будет больно, сказал он, но в них ты хоть сможешь ходить. А вот если нога у тебя будет елозить в сапоге, насчет ходьбы можешь вообще забыть, уж пусть лучше болит, но чтобы можно ходить. А если тебе повезет, на склад пришлют новые сапоги. Он поддался на уговоры. Он вообще пребывал в растерянности, приехал издалека, остриженный под ноль, не смел ни переспрашивать, ни возражать. Он перекинул сапоги через плечо, взял два комплекта обмундирования и последовал в спальню за всеми остальными, приехавшими издалека и остриженными под ноль.
Два длинных ряда двухъярусных кроватей, потом начали выкликать имена, и каждый занимал очередную кровать. Восемнадцатилетки, приехавшие издалека и остриженные под ноль, заполнили пустой зал, двигаясь по часовой стрелке.
Каждый должен был остановиться возле своей кровати, кому достался верхний ярус, останавливался у передней перекладины, кому нижний — у задней. Чей-то голос ознакомил их с правилами. После каждого очередного правила голос кричал: ПОНЯЛИ? на что полагалось хором ответить: ТАК ТОЧНО. В десять часов гасят свет, и чтоб после этого — ни звука.
ПОНЯЛИ? ТАК ТОЧНО.
В первый вечер все они строго соблюдали правила, не смели даже поглядеть друг другу в глаза. Стены казармы были сплошное ледяное молчание.
ПОДЪЕМ, пронеслось по проходу между койками. И еще деликатные звуки, исходящие от сорока восемнадцатилеток, которые безмолвно встают. ПОДЪЕМ. Во сне он бежал красноватым лесом, бежал так легко, что земля сама просила прикосновения. Сон и забылся очень легко. ПОДЪЕМ. А НУ, ПОШЕВЕЛИВАЙСЯ. Кто-то осмелился громко зевнуть.
Он плеснул себе в лицо ледяной водой.
Он втиснул ноги в сапоги.
Давали овсяную кашу.
Перекличка.
На другой день марш-бросок, всего лишь несколько километров, чтоб привыкнуть.
Прошли десять километров.
Земля оборонялась морозом.
Прошли двадцать километров.
Земля закрылась перед хрустом их шагов.
Ночью в нем смерзлось одиночество. Сапоги намокли. И толком не высохли. Когда ночью во тьме казармы поднимался шепоток, от водяных пузырей просто не было покоя.
Прибыли новые сапоги, точно к началу второго года службы.
Какой-то полковник дал неверные координаты. Граната разорвала в клочья дружбу пяти девятнадцатилеток. Содрогнулась рыхлая весенняя земля.
Молчание придавило уцелевших к их койкам. В них леденело отчаяние.
На другой день они прошли двадцать пять километров. Офицерам не хотелось, чтоб они страдали.
В воскресенье у них было время для игры. Васко разучил новую игру, где двадцать костей и тридцать фишек. «Главное — это кости», — решил Васко.
Выставил охрану. Поразмыслил о фишках. Это ж надо, как они сопротивляются костям! Изо всех сил. Держатся на равных. Он радовался предстоящему воскресенью.
Сапоги высохли, пузыри на ногах задубели.
Близился дембель.
За пять дней до окончания срока службы, истекала последняя неделя, счет шел на оставшиеся часы, и сама неделя была словно рухнувший на землю боксер, которому больше не встать. Перекличка, вне расписания велено собраться на плацу. Почему, неизвестно. Они выстроились. Ждали командира. Все выяснилось лишь спустя четверть часа. Он поднялся на маленькое возвышение, его речь походила на беглый огонь. Задние ряды не все поняли, впрочем, хватало и произнесенных с особым ударением слов-лозунгов: мир во всем мире, братство, долг, угроза, все, что должно быть свято для солдата, а еще империализм, ревизионизм, защита, Берлин, жертвы, которые должен принести каждый. Вы избраны служить отечеству, братским народам, делу мира во всем мире. Речь кончилась. Командир приказал всем петь «Вперед заре навстречу». Голоса словно два года дожидались этой минуты.
Им позволили разойтись, но большинство так и осталось стоять на месте. Лица военнослужащих были словно смятая бумага, в первой шеренге — смятое любовное письмо, во второй — смятый билет до дому, а еще дальше — смятое известие о зачислении в университет. Васко спросил своего соседа: «Зачем это? Что это все значит?» — «Большой кризис в Берлине, армия в состоянии боевой готовности. Демобилизации не будет».
И еще год прошел. И Васко сел в поезд и уехал от молчания, мороза и одиночества.
ТО WHOM IT MAY CONCERN.[5]
АЛЕКСАНДАРА ПОЛОЖИЛИ В БОЛЬНИЦУ ТЧК ПОДОЗРЕНИЕ НА ОРГАНИЧЕСКУЮ НЕДОСТАТОЧНОСТЬ СИТУАЦИЯ НЕЯСНАЯ ТЧК ВРАЧИ ОПАСАЮТСЯ ХРОНИЧЕСКИХ ПОСЛЕДСТВИЙ НЕ ИСКЛЮЧЕНА РЕЗЕКЦИЯ ОДНОЙ ПОЧКИ ТЧК ВИЗИТЫ И БУКЕТЫ НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫ ТЧК ТЕЛЕГРАММЫ-СОБОЛЕЗНОВАНИЯ ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫ
NOMEN EST ТОТЕМ.[6] MY NAME IS MY CASTLE.[7] Отгородиться забором имени своего и выманить тебя оттуда можно, лишь угадав имя и точно его произнеся. После чего тебя примут с распростертыми объятиями, даже если ты не принесешь с собой иных даров. Ты возложил свое имя, почтительно, так принято возлагать венки. Представить только, как изнемогают игральные кости от того, что нет у них имени. Поименуй нас, кричат они, подпрыгивая, даруй нам короткое, полнозвучное имя, имя, которое выкрикнула бы девушка, когда выбежит из моря и ей понадобится купальное полотенце.
Какое отношение имеет эта лакмусовая бумажка к девушке, которая выбежала из моря, размышляю я. Не каждому ведь посчастливилось, чтобы при крещении его нарекли Александаром.
Пассажиры мало-помалу заполняют обшарпанное, изрытое оспинами ржавчины купе. Здесь стук и шум, там головы, которые еще морально не созрели для отъезда, а потому рядами высовываются из окон. Всякий, поднявшийся в вагон, непременно споткнется о громоздящиеся посреди коридора сумки, корзины, подарки, а в первом же купе он наткнется на игроков… не успев толком войти, они составили вместе два небольших чемоданчика и на этом импровизированном столике разложили доску. Проводник не пройдет мимо этого купе, поскольку в силу служебных обязанностей и собственного вдохновения не может не вмешаться. Ай-яйяй… да прикройся же ты изнутри, тогда я откроюсь сзади, но ведь ты можешь и сам напасть, прямо на острие ножа, а если он сейчас выбросит одно очко, тогда что? вот, вот, так тебе и надо … ну тогда садись сам и играй… и вот они уже сдернули с него форменный китель, усадили, кондукторскую сумку отставили в сторонку, фуражку забросили в багажную сетку, он поплевал себе на ладони, и вот уже мир за окном вырублен, потому что никому больше не нужен, а еще потому, что женщины в соседнем купе тоже очень рады, раз мужчины вырубились после длинного дня, когда им пришлось работать, тем, конечно, у кого есть работа: они вздыхают, и они шутят, и они выживают из купе всех, кому перевалило за три года. Примечательный выдался денек! Одна из женщин встает, чтобы глянуть на своего крестника в соседнем купе, на мать, на дедушку с бабушкой. А куда подевался крестный отец? Его хоть кто-нибудь видел? Шумит многочисленная родня, многие из них уже давно не виделись. По восемь и по десять человек они располагаются в купе и наслаждаются путешествием еще до отправления поезда. Дети высовывают головы в окно. Дорожный ветерок разгонит скуку.
Все они побывали на крестинах в горном монастыре.
Крестины — это второе важное событие после того, как человек родится. Церковь не отапливалась. Сквозь ледяную призму окна в помещение вплывали, колыхаясь, сияющие формы. Вокруг сновали не первой молодости монашки, озабоченно наблюдая за расположением свеч, икон, кадильниц, молитвенников и прочих принадлежностей таинства. Бай Дан, стоя у крестильной чаши, зябко опустил руку в воду, поглядел на ее дно, услышал покашливание, приметил уголками глаз черные одежды.
— Температура как раз такая, как надо, братец.
Слова священника выходили изо рта, о наличии которого под густой бородой, между широкими скулами можно было только догадываться.
— Это чтобы легче снять кожуру, так, что ли, отец Николай?
Бай Дан при этом даже не обернулся.
— Видишь ли, братец, епископу не так уж и по душе, что ты будешь крестным. Ему сдается, что ты намерен играть какую-то роль. Играть — я ведь правильно сказал или нет?
И смех поднялся из глубины груди, укрытой рясой. Они стояли друг против друга. Но при этом ни один не глядел на свое зеркальное отражение. Борода противостояла выбритому лицу, богатая шевелюра — короткой стрижке, форменное облачение — отсутствию всякой формы.
— Давненько мы не виделись, отец Николай. Все ли овцы помечены тавром, не остыло ли железное клеймо?
— С чего такая злость и такое злопамятство? Уймись. Не отголоски ли то былых времен? Тебя надо было изгнать, от тебя вечно шла смута. Знаешь, я до сих пор храню в памяти твои бесчинства. Мы порой поминаем их на семинарских занятиях для наглядности. Тринадцать тезисов, опровергающих существование БОГА. Но одного у тебя, конечно, не отнимешь: ты наделен пониманием символов, у нас бы ты далеко пошел. И на каждой двери дортуара ты приклеил один из тезисов. Ну и скандал же получился! Как ты вскочил, когда руководитель семинара вне себя от ярости спросил, кто это натворил. Это я еще хорошо помню. Ты выпрямился, гордый, как мальчишка, который воровал груши у соседа, и так же гордо возвестил: «Это сделал черт, а черт — это я!» Ну разве можно так, в духовной-то семинарии? Но для тебя это характерно. Ты окинь взглядом свою жизнь после того происшествия, образцовой ее не назовешь, верно? Порой ты что-то делаешь здесь, порой там, порой болтаешься по заграницам, порой сидишь в тюрьме и повсюду оставляешь за собой следы будто землетрясение. Ты совсем не изменился, Йордан, ни капельки. Стань поспокойней, уравновешенней, пей из своего стакана и предоставь миру идти своим путем.
