Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
Сейчас вокруг была полная тишина. И рядом — вот этот курган из слежавшейся за тысячу лет красной глины.
Курган был ограблен и, по всей вероятности, давно. Об этом говорила заросшая кустарниками впадина на боку. Но дядя Миша отсчитал шаги от какой-то лишь ему известной метки и кивнул Сане:
— Копай здесь.
Чего-чего, а копать, тащить, ломать Саня умел. Он копал, как экскаватор, не давая никому приблизиться. А дядя Миша в это время ходил вокруг, зорко оглядывая степь. Я видел, как он вытащил длинный, отливающий синевой маузер, щелкнул затвором и сунул в верхний карман. В это время Саня извлек из ямы огромный тесаный камень и выругался. Под камнем зияла глубокая дыра и виднелась странная каменная кладка. Ход был узкий: если поставить руки на бедра, локтями будешь касаться стен. И еще проникающий внутрь холод, от чего становилось как-то жутковато. Ход длился не менее сорока-пятидесяти метров. Наконец фонарь дяди Миши уперся в прислоненную к стене плиту. На камне было что-то вырублено — вероятно, какая-то надпись. Мы прижались к стене, пропуская вперед пыхтящего Саню. Он легко оттащил плиту в сторону, и мы вошли внутрь.
В центре довольно большого помещения стоял плоский тесаный камень — стол, а на нем разбросанные и перемешанные кости. Посередине лежал коричневый от времени череп, оскалившийся целым рядом неестественно длинных зубов. Дядя Миша несколько мгновений разглядывал кости, а затем показал назад, на коридор:
— Иди и оглядись хорошо, если заметишь что-нибудь подозрительное — зови.
Но степь была пустынна, если не считать коршуна, лениво парящего в ясной голубизне неба, и мыши в трех шагах от входа. Она посмотрела на меня изумленными бусинками глаз, а потом быстро юркнула в заросли… Я вернулся назад.
Там, за усыпальницей, был скрыт тайник. Маленькая четырехугольная комнатка, искусно спрятанная одинаковостью плит, а в ней упакованные в просмоленный брезент тяжелые тюки…
В них оказались золотые оклады икон, усыпанные драгоценными камнями, золотые складни и тройнички, цепи, кадильницы — все это тяжелое, массивное и ни с чем не сравнимое.
Дядя Миша показал на маленький золотой тройничок. Посередине, под брильянтовой звездой — Христос, справа — богоматерь, а слева — Николай Угодник. Очень редкое сочетание, чисто русское.
— Если бы здесь, — дядя Миша указал влево, — был не Никола, а Иосиф, тогда бы все было канонично… Святое семейство. Но Никола — самый чтимый на Руси святой. Ротмистр Глинский знал, что собирать.
— Он жив? — спросил я.
Дядя Миша усмехнулся:
— Он и еще казачий урядник Рябов похоронены или просто сброшены в катакомбы метрах в ста отсюда. Пока еще жив бывший хорунжий Лобов.
Дядя Миша помолчал и потом добавил:
— Так часто бывает — строит дом один человек, а живет в нем кто-то другой. Глинский не мог один все это довезти сюда. Здесь не менее трехсот килограммов.
— А откуда у него такие ценности? — снова спросил я, разглядывая золото.
— Ты знаешь, что одна из Глинских была женой Ивана Грозного? Возможно, у них в роду были свои секреты. А может, дело было не в этом, здесь просто шла война.
Ночью я представил себе странную картину: эта же самая степь, по ней скачут трое, у каждого на поводу еще по лошади с вьюками на спине. Тоже утро, но не так тихо: где-то рядом тяжело громыхают пушки. Впереди на черном как смоль жеребце ротмистр Глинский — среднего роста голубоглазый офицер в полевой форме и надвинутой на лоб фуражке. Руками в тонких лайковых перчатках он натягивает поводья и постоянно оглядывается. Сзади, на сером дончаке, урядник Рябов. Он в казачьей форме с лампасами, из-под лакового козырька торчит черный смоляной чуб. Через плечо — винтовка, на поясе — казачья шашка. Он тоже постоянно озирается. Последним на высоком и злом коне скачет хорунжий Лобов. У него массивные кисти рук, поросшие рыжими волосами, и такая же рыжая борода и пушистые усы. Он какой-то квадратный, в застиранной летней форме и тяжелых сапогах. Лицо у него благодушное, с толстыми красноватыми губами. Наган в потертой кобуре и простая шашка.
Мне виделось, как они раскапывали курган, вытаскивали камень, отваливали плиту и переносили тюки в тайник, а потом, когда все было снова закопано и замаскировано, хорунжий, сняв сапоги и разложив портянки, встал широкими ступнями босых ног на землю и начал стрелять…
Уряднику, стоящему у лошадей, пуля попала в затылок, и он умер мгновенно.
— Что же ты натворил, сволочь? — умирая, прохрипел Глинский, мучаясь от пули в животе.
— Что делать, ваше благородие, — улыбнулся Лобов, разведя короткопалыми руками.
Перед тем, как сбросить трупы в широкую дудку катакомб, он обшарил карманы, забрал маузер, снял с пальца ротмистра лучистый перстень, а из карманов убитого урядника вытащил золотые часы на цепочке, горсть какого-то золотого лома и пачку денег. Потом Лобов широко перекрестился и долго мылся в маленьком, но быстром ручейке у подножия гор.
Затем я увидел пристань, наполненную воющей толпой, пароход, а еще вывеску «Чисто донской казачий ресторан»…
Но как данные о тайнике попали к дяде Мише? Возможно, Лобов, умирая в одиночестве, исповедался, возможно, просто доверился.
5
Вспомнил я все это, идя по узкому тюремному коридору в камеру. Это была старая тюрьма с толстенными трехметровыми стенами и массивными каменными плитами пола. Кто-то распускал слухи, что некоторые из этих плит ночью поднимаются, и из черного подземелья выходят тихие, бесшумные люди, которые давят подследственных, чтоб спрятать концы в воду. Спрятать концы — это очень даже немало.
На подследственных старались взгромоздить все, что только можно. Дело в том, что многие дела висели. У волка, как говорят, много дорог, а у погони одна — за волком. Начальство спрашивает. Кривая раскрываемости должна неизменно расти, она росла, как, впрочем, и кривая преступности. Фактически это выглядело приблизительно так: попался с поличным, допустим, квартирный вор… Но что такое для доклада одна раскрытая кража, когда висят еще двадцать? Тогда, как говорилось, начинался «заход с червей». На столе у следователя пиво холодненькое, колбаска копченная, шпроты, сыр и папиросы «Пушка»: «Пей, Вася, ешь, Вася, и кури. А хочешь, Вася, пока ты у нас в гостях, я к тебе на ночку твою маруху Зойку или там, Лидку, запущу? Тебе все одно год по 162 п. В. Так что возьми-ка ты, дружок Вася, на себя из тех двадцати краж, которые у нас висят, штук этак десять-пятнадцать, все равно год».
Вася пиво пьет и этак важно и деловито отвечает: «Взять-то я возьму, почему хорошему человеку не помочь? Только ты, начальник, уж обрисуй мне, как и что, а то я ведь на суде и околесицу могу понести». Сейчас — вот в это самое время, такая практика тоже усвоена. Только стала она жестокой и подлой — в первом случае защищались интересы следователя, но не в ущерб подследственному — он только помогал следователю обмануть то самое государство, которое само стояло на чистой первородной лжи. Сейчас следователь тоже обманывает своих хозяев, но в ущерб интересам подследственного. В основном эти «правоохранительные» операции производят с наркоманами… Когда наступает страшный наркотический голод, наркоману предлагают взять на себя парочку, троечку повисших краж, а если есть возможность — и убийство или разбой взамен на шприц и ампулы. Они, конечно, благодетели… Как их не уважить… Правда, взамен пяти лет можно получить пятнадцать и полосатую шкуру. Но какое это имеет значение…
Следователя милицейского понять, конечно, можно: воров много, а он один; к тому же он не гений и не Илья-пророк. Тут еще утверждение со ссылкой на самого-самого: «С преступностью в СССР покончено. Все стали сознательными и, следуя высоким принципам, строят светлое будущее». Попробуй-ка поспорь, сам завтра очутишься в подвале, еще потемнее и поглубже, и статья — не приведи Бог.
Но в той подследственной тюрьме, о которой идет речь, ни о каких домушниках, хапушниках, карманниках никто никогда и не слыхивал. Здесь был раздел особо опасных. Здесь пахло уже не годом или двумя, а вечным упокоением в яме с негашеной известью. Сначала, говорят, неудобно и непривычно, но потом, как утверждали специалисты, привыкают и лежат себе, полеживают.
Но это все страсти, шутки висельника. А дело есть дело. И оно таково: коль скоро у нас нет (или почти нет) разных там карманников и им подобных, то откуда могут взяться бандиты, контрабандисты, фальшивомонетчики или им подобные монстры. Ясно, это «наследие капитализма» и еще коварная деятельность иностранных разведок.
Но что делать человеку, если он, допустим, все же контрабандист или фальшивомонетчик, а об иностранных разведках, упаси, господи, и не слыхивал? Что делать ему, этому сукину сыну? Признаться, что он — последний неубиенный из династии Романовых? Или выдумать себе папу, сельского мироеда, который свински эксплуатировал беднейших, голодных соседей? Или сознаться в том, что он — попович? Только не Алеша-попович. Тот Алеша — богатырь и, конечно же, пролетарского происхождения. Богатыри — только пролетарии.
