Шань Са - Конспираторы
Видя, как пустеет ее тарелка, Джонатан возобновляет прерванный разговор:
— Почему ты не написала книгу о Тяньаньмынь?
— Во мне нет писательского снобизма. Это модно в последние годы — быть либо эксгибиционистом, либо вуайеристом. Я не могу сказать правду, а лгать не хочу. Слишком многое просто невозможно передать: склоки во властных структурах, деньги международной помощи, улетучившиеся неведомо куда, соревнование в саморекламе через СМИ. Я не могу ни ткнуть пальцем в людей, которые мне отвратительны, ни похвалить тех, что мне помогали. Я ничего не могу сказать. Это опасно для оставшихся там.
— Объяснила бы, по крайней мере, почему ты проявила такое необычайное мужество. Ты была студенткой лучшего в Китае университета, тебя ожидало блестящее будущее. Ты отказалась от карьеры, от личного счастья. Тебе не было страшно? Тебя никогда не посещали сомнения?
— Почему я осталась, в то время как многие сошли с дистанции, уступив нажиму правительства? Просто потому, что некому было меня удержать. Родителям моим я тогда еще не простила своего испорченного детства. У меня не было любовника, ради которого я дорожила бы жизнью. Я была свободна, одна, с гневным и изболевшимся сердцем. В толпе демонстрантов я чувствовала лишь эту боль, которая не оставляла меня с тех пор, как покончил с собой Минь. Мне было хорошо. Минь порадовался бы, узнав, что я осталась в живых не зря. Я была причастна к становлению нового мира. Когда другие отступали и прятались в толпе, я забралась на багажник велосипеда и произнесла оттуда свою первую речь. Ничего в этом особенного не было.
— Судьба выбирает тех, чьи личные чаяния совпадают с чаяниями их страны.
— Возможно… — Взгляд Аямэй устремляется к тому бурному Пекину 1989 года. — Мою первую речь встретили аплодисментами; студенты оценили ее. С тех пор меня выталкивали вперед, так я и дошла до центра площади Тяньаньмынь. От угроз правительства мы только пуще ожесточались. В этой войне против политиков у нас не было иного оружия, кроме нашей молодости. Я была среди инициаторов голодовки. Чтобы докричаться до всего мира, мы решили на Тяньаньмынь поставить на карту свою жизнь.
— Могу я предложить вам тележку с сырами? — звучит над ухом гнусаво-угодливый голос метрдотеля.
— Нет, спасибо, я не буду, — говорит Аямэй. — А ты?
— Тоже нет, — качает головой Джонатан.
— Желаете посмотреть карту десертов?
— У вас есть сорбеты? — спрашивает Аямэй.
— У нас есть «Тысяча первая ночь», ассорти сорбетов с лепестками роз, личи, цукатами, зеленым перцем и белым чаем.
— Прекрасно, принесите мне.
— Скажите, из чего сделаны вот эти «Слезы карликовой вишни»? Не надо, не говорите. Попробую рискнуть.
— Благодарю вас, мадам. Благодарю вас, мсье.
Джонатан переводит дыхание, когда фигура метрдотеля тает в полутьме. И снова внимает Аямэй.
— Армия окружила город. День за днем нам сообщали о передвижениях пехоты и танков. Никто не думал, что это плохо кончится. Народ был с нами, внешний мир за нас. Солдаты вели себя со студентами сдержанно, но вежливо; и то сказать, они были ненамного старше. Бронетанковые части — это была последняя угроза раздробленного, ослабленного правительства. Я тогда начала курить. Совсем не спала. Разве что, вконец обессилев, могла прикорнуть ненадолго прямо на земле. Проснувшись, я ничего не помнила про голодовку, про армию. На несколько секунд возвращалась назад, в прежнюю студенческую жизнь, простую и мирную. Вечером третьего июня прозвучали первые залпы. Я металась по площади среди потрясенных студентов с мегафоном в руке. Призывала их сохранять спокойствие: с нами ничего не может случиться; мы не погибнем. Комитет вступил в переговоры с военными, и нам позволили покинуть площадь. Я снова ринулась в толпу. Студенты в палатках зажгли свечи. Они пели и отказывались уходить. Мегафон я давно бросила. У меня пропал голос. Я не могла больше произносить пламенных речей. Я плакала, вставала на колени. Все напрасно. Самые фанатично настроенные остались. Они хотели посмотреть, решатся ли народные избранники стрелять в народ. Бежать, говорили они, значит, отказаться от борьбы и признать крах движения. Они улыбались мне — и гнали прочь. Их невозмутимые лица напоминали мне лицо Миня, когда он шагнул к пропасти. Они оглохли — как и он тогда. Я кричала. Мой крик отчаяния до сих пор стоит у меня в ушах. Я слышу собственный хрип: «Вам же только двадцать лет! Ты, вот ты, я уверена, что тебе всего восемнадцать! Это самоубийство! Не надо! Идемте! Умоляю вас! Живите, и мы победим!»
Приносят десерты. Аямэй умолкает.
— А дальше? — спрашивает Джонатан и, как только отходят официанты, сжимает ее руку.
— «Китай пробудится от сна, когда прольется наша кровь», — ответил мне один из них. Со мной случилась истерика. Я кинулась на него и ударила по лицу. Студенты, которые были со мной, схватили меня и выволокли из этой палатки, а я выла. Остаток этой ночи прошел как в тумане. Моя память стерла целые куски. Помню, как я шла в толпе студентов под конвоем военных. Помню, как бродила по улицам Пекина. Помню, какой-то водитель грузовика увел меня к себе и прятал несколько дней. Мне до сих пор слышатся залпы… Потом — бегство: пешком, до изнеможения, по бесконечным дорогам, через деревни, леса, реки, горы. Меня будили среди ночи: «Военные идут, надо уходить». И я бежала, все дальше и дальше, теряясь в китайской глубинке. Поезда, грузовики, тележки, запряженные ослами, — что подворачивалось, на том и ехала, лишь бы подальше. Обветренные лица, тошнотворные запахи, нищие лачуги, воры, насильники, убийцы — эти воспоминания до сих пор преследуют меня, я просыпаюсь по ночам и думаю: «Военные идут»…
Аямэй тянется к бутылке с водой. Джонатан опережает ее. Наполняет ее стакан. Она залпом осушает его и тяжело опускает на стол.
— Ты наверняка видел фотографию: молоденький китаец перед колонной танков.
— Конечно, — сочувственно кивает Джонатан.
— Никто не знает, кто он такой. Никто не знает, что с ним сталось. Когда я натыкаюсь на этот снимок в журнале, меня страшно мучит совесть. Почему мы дошли до этого? Почему мне не удалось умерить экстремистские требования? Почему я не сумела лучше провести переговоры? Почему не смогла предотвратить трагедию?
— Аямэй, ты за это не в ответе. Это они стреляли. Это режим послал на вас колонны танков!
Голос Аямэй дрожит:
— Все, кто погиб на Тяньаньмынь, сегодня могли бы быть врачами, адвокатами, инженерами, писателями. Они познали бы радости любви и счастье иметь детей. Их жизни оборвались! А я ужинаю в шикарном ресторане на Эйфелевой башне.
Ее рука ледяная. Она могла бы его растрогать (это Джонатан отмечает про себя), не будь он лицом без определенного места жительства и неясной национальности. Он мог бы на самом деле быть добрым и чистым душой человеком, которого играет, если б это не являлось частью его работы. Однако он почти искренен, когда взволнованным голосом говорит ей:
— Борьба еще возможна, потому что ты дышишь, потому что ешь! Не забывай, что мертвые мертвы и только на живых надежда.
— Борьба? — горько улыбается она. — Я создала организацию, Общество друзей демократии в Китае. Устраивала конференции, диспуты, выставки. Я публиковала официальные заявления против китайского правительства. Боролась за освобождение политзаключенных. Подняла бучу в СМИ, чтобы в моей стране запретили проводить Олимпийские игры за несоблюдение правительством прав человека. Я рвалась в бой и нападала на коммунизм по любому поводу. Но на самом деле я сама все меньше и меньше верю в свои речи. Китай очень изменился с восемьдесят девятого года. Клан реформистов одержал верх, и два поколения руководителей после Дэн Сяопина продолжали курс на экономическое развитие. Китай стал силой, и это было признано великими державами. Китаец на Западе — больше не голь перекатная, стонущая под игом, не предмет жалости, теперь он — потенциальный покупатель, инвестор и партнер, которого надо обхаживать. От речей о правах человека простому китайцу ни жарко, ни холодно. Он хочет построить дом, купить машину, ходить к девочкам на массаж и смотреть телевизор, вот его права человека! Поэтому Китай и вступил в ВТО, где имеют значение только экономический рост и потребительская эйфория. Китай пробудился — но душу свою потерял! И поверь мне, демократия ему ее не вернет, эту китайскую душу.
Джонатан смотрит на Аямэй с восторгом. Его идеал разбит — она полна желчи. Тот самый тип личности, которым легче всего манипулировать. Он отвечает ей в тон:
— Я счастлив слышать это от тебя. У нас на Западе — та же картина. Все отупели от телевидения, рекламы, компьютерных игр, безмозглые пни, да и только. А ты знаешь, что есть люди, объединяющиеся в организации для борьбы с этим злом?
Подходит официант.
