Эрнест Пепин - Танго ненависти
Он судит себя. Невиновен! Невиновен, господин судья, я всего лишь любил ее. Но почему тогда вы изменяли ей? Я никогда не умел жить по-другому, господин судья, но это не означает, что я не любил ее. Так было со стародавних времен, господин судья! С рождения дьявола, с начала рабства, даже до появления рабства! Я никогда не мог иначе… Обвиняемый издевается над судом! Он продемонстрировал всю глубину своего цинизма и легкомыслия. Вы нарушили верность. Вер-ность! Вы знаете такое слово? Господин судья, я самый верный муж из всех наивернейших мужей, но брак — это не тюрьма! Я могу отдать за нее жизнь, но… Обвиняемый, вы идиот! Сумасшедший и отвратительный! Вы приговариваетесь к тому, чтобы встретиться с ней и испытывать ее ненависть до конца ваших дней. Ее ненависть будет тяжелее покаянной молитвы. Дольше вечности. Более страстной, чем любовь. Страшнее, чем десять казней египетских. Ее ненависть приведет вас в газовую камеру. Ее ненависть сошьет штандарт из вашей кожи. Ее ненависть разъест ваше тело, как проказа. Она станцует на вашем сердце. Она станет полуденным солнцем, плавящим ваши мозги. Гвоздем… колом… невыкорчевываемым баобабом… Спасибо, господин судья. А она? Кто будет судить ее? Мы собрались здесь, чтобы судить вас, и никого более. Вы имеете дерзость обвинять ее? Я не обвиняю… Я лишь пытаюсь понять… Понять что? Ненависть, господин судья! Ведь я сеял только любовь. Нет, месье, вы ее растранжиривали! Человек, который транжирит воду в пустыне, — преступник! Я вас уверяю, господин судья, что я всего лишь хотел дать напиться каждой песчинке, изнывающей от засухи. Достаточно! Уведите обвиняемого!
Три долгих месяца время преследовало и казнило его. Он изматывал время ночными попойками, окружая себя толпой случайных друзей, он изматывал время, разжигая угли лживой любви. Однажды он даже отправился в сомнительный квартал, источавший грязный запах manawa[15], торговавших своим золотистым треугольником. Время мстило ему, изматывая угрызениями совести, когда он продолжал упиваться горечью пошлых радостей. Единственным его настоящим другом стала красная рыбка, кружившая в аквариуме. Он взял ее из сострадания, менял ей воду с самоотверженностью виновного, кормил ее крошками, как собственного двойника. Друг по несчастью в ограниченном пространстве аквариума, совершающий неистовые и беспорядочные движения. Так он научился любить животных.
И вот после многочисленных посольств, многочисленных переговоров она все же вернулась. Он так никогда и не узнал причину ее возвращения. Вначале одна, как дикое, недоверчивое животное, приближающееся к предложенному лакомству. Затем вместе с мебелью. И, наконец, с детьми. Время вновь стало временем. Будильник обрел свои часы. Слезы не оставили никаких видимых следов. Дом. Семья. Он и она. Спасибо, жизнь!
В волшебной сказке они родили бы много детей. Зажили счастливо. Но так бывает только в сказке. А жизнь не кончается. Она шлифует все вокруг себя, как река гальку. Она проводит чистку и оставляет по берегам лишь белые скелеты деревьев. Жизнь-пиранья. Жизнь наносит морщины, становящиеся трещинами. Она переворачивает песочные часы, чтобы отсчитывать секунды между рождением и смертью, между смертью и рождением. Это всегда одно и то же время. Но всегда разный ритм. Бигина, вальс, танго — мы все танцуем вплоть до похоронного марша. До той секунды, пока не собьемся с ритма. Вот что отвечали ее глаза, когда он спрашивал «почему».
После сафари, охот за сокровищами гробниц фараонов он оказался здесь, на кровати. Вслушиваясь в воспоминания, он срастался с новым одиночеством, подстерегающим звезду…
6
Я здесь не для того, чтобы говорить правду, ведь я всего лишь рассказчик-врунишка. Я здесь и не для того, чтобы говорить ложь, ведь я повивальная бабка правды. Но если сказать по правде, то я хорошо знал этих двоих. Откуда? Это не важно. Главное, что я их знал, и заверяю: все, что они могут рассказать о себе, находится в миллиардах световых лет от микроскопических крупиц правды.
Я сам, я сам никогда не видел, чтобы так безжалостно рубили мачты своего корабля. Я тщательно перебрал пыльный чердак моей памяти, но не нашел ничего подобного, что походило бы на это безумие. Представьте себе Абеля — мужа (но никто на сегодняшний день толком не знает, что такое «муж»!). Я бы сказал, что он действительно славный парень. Заслуживший право здороваться с десятью тысячами солнц. Всегда такой потрясающий в нарядах, напоминающих о креольских денди. Он любил прекрасный французский язык, катающий на языке раскатистую, маслянистую «р». Он любил своих друзей и соседей и щедро делился с ними добрыми словами, освещавшими их сердца. Я бы даже сказал, что он всегда с готовностью использовал помощь тысяч рук, чтобы исправить, подровнять круги, что мы чертим на грифельной доске жизни. И если была единственная вещь, которую он не мог ненавидеть, то это женщины. Достаточно было взглянуть в его глаза, плавящиеся как масло на горячем бутерброде, при приближении какой-либо дамочки, чтобы понять, насколько он их обожал. Кто-нибудь бы сказал, что пламя вспыхнуло от спички. Конечно, рядом с Никой он принимал безразличный вид. И не для того, чтобы соврать, нет, он просто не мог оскорбить ее. Но вдали от ее всевидящего ока он тут же приступал к маневрам по завоеванию женщин и ткал паутину ловушек, как истинный военный генерал. Но его несчастье заключалось в том, что глаза Ники (и уж даже и не стоит говорить об ее ушах, более чутких, чем любые локаторы), глаза Ники, скажу я вам, никогда не теряли из виду даже малой толики его пиршества плоти. Конечно, ее не было рядом, когда он, поигрывая своим бархатистым басом, привлекал-завлекал сотни ночных бабочек или когда он менял одну задницу на другую во время самых развеселых месяцев своей жизни. Но она пожинала урожай слухов, которые разносила неутомимая глотка острова, она умела делать выводы и складывать крошечные частички мозаики, поэтому всегда хватала его за руку, когда он отхлебывал из чаши удовольствий.
Не стоит думать, что он владел волшебным секретом, как многие мужчины, полагающие, что они умеют очаровывать. Нет! Он взращивал в себе необходимость, настолько искреннюю, что она могла размягчить (без всякой пощады) самое недоверчивое сердце. При этом он оставался таким нежным, нежненьким, нежнейшим, что овладевал не только тем, что располагается между ног женщины, но и тем, что таится глубоко у нее в душе, он овладевал всем женским естеством странниц, прибившихся к берегу его мечтаний. Он жил этими взаимоотношениями, как живут искусством, истинным, гармоничным. Существуют «Пикассо»[16] сердца, «Магритты»[17] общения, «Моцарты» нежности, «Шагалы»[18] души, «Лютеры Кинги»[19] эмоций, «Майлзы Дэвисы»[20] любви, «Рубенсы» плоти, «Прусты»[21] обретенного времени и «Эме Сезары» вулканического жара; он мог быть всеми одновременно в лучшие моменты, которые наступали всегда, когда он влюблялся.
Я знал его, как знают самого себя, я могу засвидетельствовать, что слышал, как он играл на телефоне, словно на скрипке. Я видел его, как сейчас вижу вас, превращающего всего один взгляд в чувственный рай. Он мог простое «здравствуй» превратить в объяснение в любви, а любовь — в конец света. Постоянно бунтующий и всегда готовый к новым мятежам, он любил женщин, потому что обретал в них созидающий хаос видимого и невидимого миров.
Так почему же их совместная жизнь походила на яростный рев инопланетных существ, не обнаруживших однажды ранним утром своей человеческой кожи? Лично я этого так до конца и не понял. Они владели всем, что заставляло бы петь от радости каждый день, но они ели поедом друг друга утром, днем и вечером. Они владели всем (красотой, молодостью, здоровьем, пониманием и страстью), но, возможно, им этого было слишком много. Всегда находилось то, из чего они разжигали адское пламя, которое горело и горело. Я видел ужасные вещи, недостойные последних тварей. И даже эти распоследние твари не опускались столь низко.
Привязанные один к другому канатами, никто из них не позволял взять над собой верх, и они кусали друг друга час за часом, пока их не разнимали соседи (и, следует заметить, не без труда).
Ника, вбивавшая ему в лоб острющий каблучок (из-за полного пустяка, да!) на глазах испуганных детей, а он — готовый в ярости придушить ее.
Ника, встречающая его кулаками, градом камней, не стыдясь, как одержимая, вопила: «Пшел вон!»
Ника, посылавшая ему смертельные проклятия, чтобы посмешить слушателей, в подробностях обрисовывала, как она будет себя вести, когда наконец-то станет неутешной вдовой…. И слушатели разносили ее смех, не замечая слез в ее глазах.
Ника, тешащая себя мечтами о раскаленном масле, вливающемся в его рот, чтобы он задохнулся и никогда не проснулся.
