Кристин Валла - Мускат
— Какое-то время.
Взгляд его погрузился в покров моря.
— Это будет уже не то, — промолвил он. — Без тебя все не то.
— Я вернусь, — только и сказала она, веря, что так и будет.
Одинокий турист остановился возле корявого прибрежного дерева и пытался сфотографировать солнечный закат. Попытка смешного маленького человечка запечатлеть то, что было больше, чем он. Клара Йоргенсен и Уильям Пенн давно поняли безнадежность подобных экспериментов. Она подняла глаза на капитана, который встал перед ней на фоне пламенеющего неба.
— Ну, я пошел, — сказал он, закуривая новую сигарету. — Пойдем, что ли?
— Сейчас, через минутку.
Он кивнул и скрылся, как это часто бывало, в клубах сигаретного дыма. В сгустившихся сумерках он вскоре превратился в темный контур. Тогда она подняла лежавшую на столе книгу, которую так ни разу и не открыла. Но и сейчас чтение у нее не заладилось, и она, чуть скривив губы, отложила ее в сторону.
— Тебе не нравится? — спросил из-за ее плеча Умберто, проходивший мимо молчаливо сидящей девушки.
— Книга прекрасная, — сказала она. — Только непонятая.
Затем она положила на замызганную скатерть пятьсот боло и пошла вслед видневшейся на берегу тени.
~~~
В доме, где жил Габриэль Анхелико, гуляли сквозняки. Этот дом на речном берегу принадлежал его матери, а та унаследовала его от своих покойных родителей. Анна Рисуэнья была красивой женщиной с усталым лицом. Под глазами у нее темнели мешки, набухшие от забот, вся тяжесть которых была известна только ей самой. Но стоило ей улыбнуться, как по всему лицу разбегались веселые морщинки, от которых оно покрывалось сеткой, напоминающей притоки Ориноко на карте Венесуэлы. Матушка профессора имела внушительный бюст и солидный живот, хотя ноги у нее были худые, а лицо на старости лет сделалось бледным до прозрачности. Говорила она так спокойно, что слова тотчас же западали в память каждого слушателя и пускали в ней корни. В молодые годы она очень увлекалась живописью, но скоро поняла, что искусством не наживешь богатства. Нажить богатство ей так и не удалось, и сын давно уже взял на себя заботу о том, чтобы обеспечивать мать и сестру. Единственной памятью о таланте Анны Рисуэньи остались картины в широких рамах, написанные на маленьких холстах, украшавшие гостиную в доме.
Река, протекавшая у подножия дома, вся была затянута глянцевитым покровом зелени, как чашка кипяченого молока — пенкой. Перед домом висели две лампочки, теплый свет которых привлекал на крыльцо лягушек и водяных тараканов. Габриэль Анхелико и его сестра любили посидеть прохладным вечером под оливковым деревом, любуясь бахромчатыми водяными лилиями и проплывающими по воде пустыми бутылками с отклеевшимися этикетками. Они обменивались кивками с проходящими мимо соседями, некоторые останавливались, чтобы поделиться какой-нибудь историей, а затем вновь скрывались во тьме, окутавшей речной берег. Это был другой профессор Анхелико, совсем не похожий на того, который каждый день появлялся в институте. Ботинки и брюки заменялись дома шортами и сандалиями, и никогда он не силился выманить на лицах окружающих людей улыбку. В отличие от большинства членов этой маленькой общины, он не курил и не пил. Читать он тоже не читал, а просто сидел и смотрел. Потом, когда в доме становилось прохладнее, он брался за книги у себя в комнате и садился писать лицом к окну, окруженный облаком нечаянно залетевших ночных бражников.
С того рокового дня на институтском дворе Габриэль Анхелико каждый вечер, сев за стол, искоса поглядывал на четвертый, никем не занятый стул. Он пытался представить себе на этом месте Клару Йоргенсен, как она, повернув к нему светловолосую головку, удивленно глядит на него. Если он смотрел достаточно долго и пристально, ему почти удавалось воссоздать ее образ, словно она сидит тут за столом в своем голубом платье и туфлях, на которых она иногда забывала завязать тесемки, устремив мечтательных взор куда-то за окно. И с каждым разом ему становилось все яснее, насколько она несовместима с его миром. Эти мысли тотчас же получали подтверждение при взгляде на его мать, которая являлась с кухни в засаленном переднике и с распаренным лицом. Сестренка тоже была такая же, как большинство здешних девчонок, которых совершенно не интересовало ничего за пределами своего затерянного в горах городка, словно стиснутого Богом в горсти, из которой никто не мог выскользнуть.
В понедельник утром ему потребовалось большое усилие, чтобы собраться с духом и пойти на уроки. Он не мог себе представить, как взглянет ей теперь в глаза. Может быть, она испугалась или просто обиделась? Как знать. Может быть, она только посмотрит на него с любопытством этим пристальным взглядом, устремленным в какие-то смутные дали. В любом случае это будет непереносимо. Зачем только он раскрыл рот! Хотя бы уж выразился как-то иначе! Ну как он объяснит ей про глубокие тропы, проложенные судьбой, карта которых запечатлена в человеческом сердце? Как убедить ее, что двое крутятся в этой мутной действительности в поисках друг друга? Она ему ни за что не поверит. И прежде чем отметиться у входа, кивнув заспанной вахтерше, Габриэль Анхелико принял решение поступить так, как будет лучше для него и для Клары Йоргенсен, и никогда больше не заговаривать с ней.
Клара Йоргенсен остановилась на тротуаре возле белого забора в водопаде света. С утра она ощущала такую бодрость, словно вообще никогда больше не захочет спать. Трава в парке была покрыта росой, будто бы земля за ночь отжала всю влагу, скопившуюся в ее недрах. Распластавшаяся по каменной стене тигуа осыпала желтые лепестки, в воздухе стояло облако цветочной пыльцы. Лепестки покрывали тротуар ковром всех оттенков апельсинового цвета, утреннее солнце играло на чердачных окнах. Крыши домов сверкали как позолоченные, перед глазами открывался фантастический пейзаж из черепицы и водосточных желобов. Клара Йоргенсен ощущала трепет листвы и птичьих крылышек. Запах древесной коры и мокрой травы смешивался с ароматом апельсинов, а сверху, как ей показалось, доносился смех, как будто там за нее радовались. Но все, что она увидела, когда подняла голову, были оплетенные зеленью телефонные провода, а над ними голубеющее, как лед, небо.
Опустив взгляд, она обнаружила, что стоит в тапочках. Улыбаясь, она подобрала газету и побрела через задний двор в сад. Сеньора Йоланда сидела в тени на белом крашеном стуле с вязанием на коленях. Клара Йоргенсен остановилась перед садовым столиком, об ее ноги тотчас же принялась тереться хромая кошка, ковылявшая на трех лапах.
— Сеньора Йоланда, — спросила девушка, — что ты знаешь о профессоре Анхелико?
Сеньора Йоланда продолжала вязать, но по лицу было видно, что она задумалась. Кое-что она слышала о профессоре, когда о нем судачили соседки.
— Бывало, что какая-нибудь девушка пыталась выманить его за границу. Но он не хочет уезжать.
На лбу Клары Йоргенсен появилась морщинка:
— Неужели он никогда отсюда не выезжал?
Сеньора Йоланда усмехнулась.
— У нас тут не принято туда-сюда путешествовать, — сказала она.
— Но ведь твой муж все время ездит.
— Он не просто путешествует. У него такая работа.
Сеньора Йоланда вздохнула немного снисходительно.
— Не забудь, сеньора Йоланда, — сказала Клара, — путешествовать называется ездить, куда тебе вздумается, и когда ты нигде скажешь, что вот я и дома.
— Да, это верно.
Вдруг сеньора Йоланда посмотрела на нее большими глазами, пораженная тем, что ей только что пришло в голову:
— Про него говорят, что у него от рождения сердце с правой стороны.
Клара Йоргенсен вздрогнула и приложила руку к груди, словно проверила, что у нее сердце на месте. Оно стучало так тихо, что его биение едва можно было различить сквозь рубашку, но ей показалось, что оно стало больше, словно за ночь успело чуть-чуть подрасти.
— Сеньора Йоланда, ты веришь в судьбу?
— Нет, — сказала сеньора Йоланда.
— А почему — нет?
— Нельзя ожидать от жизни слишком многого, — ответила сеньора Йоланда.
Затем она подняла глаза и, взглянув на гладкое личико Клары Йоргенсен, прибавила:
— Все это так зависит от обстоятельств.
Во дворе института Роса Рама уже вынесла из дома Деву. Потом она приготовила кофе и принялась протирать шваброй полы. Над головой раззолоченной Девы Марии из Фатимы[6] сиял нимб, у ног ее стояла чаша с монетками. К концу дня чаша всегда наполнялась до краев, даже среди студентов находились такие, кто, увлеченные примером других присоединялись к этому молитвенному звону, стараясь снискать милость Божию. Роса Рама и сама кинула в чашу пять сентаво и перекрестилась, прежде чем вновь взяться за швабру. При виде Клары Йоргенсен, которая протрусила мимо, даже не вспомнив о высших силах, она лишь неодобрительно вздернула бровь. Девушка, как обычно, прижимала книжки к груди, словно хотела заглушить ими стук собственного сердца, и вприпрыжку взбежала по лестнице. Все как всегда. У доски, спиной к аудитории, стоял Габриэль Анхелико, такой же прямой, как всегда, с теми же длинными пальцами, которые только и делали, что листали страницы книг. Клара Йоргенсен застыла на пороге, чувствуя, как что-то распирает ей грудь. Ей было нехорошо, точно внутри нее что-то зреет, чего она не перенесет. Габриэль Анхелико не видел, как она вошла, но отлично знал, что она тут. Она замерла. Он медленно обернулся. Мгновение они смотрели глаза в глаза. Клара Йоргенсен почувствовала вдруг, что вот-вот расплачется. Из руки профессора выпал кусочек мела и рассыпался в мелкую крошку. Они повернулись друг к другу спиной.
