Зое Вальдес - Кафе «Ностальгия»
Даниэла была человеком не от мира сего; находясь под постоянной опекой шофера, она при этом, прямо как морская свинка, была совершенно беззащитна, с ней могло случиться все что угодно. Однажды она попала в руки какой-то секты, то ли Мормонов, то ли Солнечного Храма, а может быть, Руки Фатимы[56] – откуда мне знать! После этого весьма прискорбного случая мы стали близкими подругами. Даниэла ненавидела посольство, презирала своих родителей, ничего не хотела от жизни – она была похожа на зомби, единственное, чего ей хотелось, так это петь, как Бой Джордж,[57] и у нее прекрасно получалось подражать ему. Вскоре она уехала на Тот Остров. Перед ее отъездом мы клятвенно пообещали друг другу снова встретиться в этом городе вечного праздника. Так и вышло: пятью годами позже она прилетела в Париж, куда ее родителей назначили послами – случайность, как обычно. Через несколько дней мы встретились в секции верхней одежды «Галереи Лафайет». До чего же трогательно было заключить ее в объятия, хотя я и обратила внимание, что Даниэла говорит как-то неестественно, с постоянной оглядкой, словно боясь быть услышанной. Она рассказала, как в самолете познакомилась с каким-то странным парнем, подарившим ей чудесный камень, роскошный бриллиант. Не зная, куда спрятать такое сокровище, она со страху не нашла ничего лучшего, как засунуть его в рот, а потом, чего-то испугавшись, проглотила его вместе с глотком красного вина, в конце концов, он… в общем, в море. Совершенно случайно мы натолкнулись на того типа из самолета в кафе «Флор» на бульваре Сен-Жермен. Там я и оставила ее с очаровательным бароном Мов, что совсем не мешало ему выглядеть последним сумасшедшим, выряженным с ног до головы во все черное и порхающим, как бабочка, по ночному Парижу. Она забеременела от него, сделала аборт у меня дома, при этом чуть не сыграла в ящик прямо у меня на руках. Я и Йокандра чудом спасли ее. Этот сумасшедший (мы узнали об этом, включив однажды телевизор) был каким-то аристократом, у которого за душой лишь кукиш с маслом, не больше, чем у последнего нищего в Луйяно.[58] Йокандра пахла бульоном из черной фасоли и духами «Абанита Молинар»; она была женой первого секретаря – еще одна сумасшедшая, похлеще, чем этот барон Мов, не говоря уже о нас. В тот вечер, вернувшись из Тулузы, я прямо с порога уловила запах теплой крови и нашла почти безжизненную Даниэлу в ванне с вязальной спицей во влагалище – методика по прерыванию беременности, почерпнутая из какого-то мексиканского фильма. Я срочно вызвонила Шарлин и Йокандру. Йокандра приехала раньше и оказала первую помощь, то есть попыталась остановить кровотечение, заложив рану кусками сахара-рафинада. Потом появилась Шарлин, и мы отвезли Даниэлу в больницу «Отель-Дье»; с Шарлин на пару мы оплатили расходы по госпитализации. К счастью, никто не узнал о случившемся: ни этот аристократ, ни родители-дипломаты. Но Даниэлу эта история с первым в ее жизни абортом подкосила напрочь. Я уже прошла через это и потому знала, что ничем хорошим такие дела не заканчиваются. Хотя я и не противница абортов. Все дело в ситуации и обстоятельствах, в которых это происходит, впрочем, операция в клинике – риск ничуть не меньший; знающие люди говорят, что каждое прерывание беременности стоит трех лет жизни. У Даниэлы судьба впервые отвоевала свое, хотя я нисколько не сомневалась, что в тот день девушка вообще хотела покончить с собой. Она частенько вспоминала несчастный случай, произошедший с ее младшим братом: они качались на качелях на крыше, он попросил сестру подтолкнуть его, цепь разорвалась, и ребенок упал наземь. К тому же что-то терзало ее совесть, она то и дело изобличала грязные замыслы посольства. Однажды, во время коллективного празднования дней рождения детей дипломатов Того-Самого-Острова, она открыла дверцу холодильника: рядом с брикетами мороженого «Коппелия»,[59] которое присылали с Острова для посольской резиденции, стояло несколько склянок с этикетками. Когда она попыталась выяснить, что это, ей предложили заткнуться. Уже на улице одна из девушек, проходивших практику в Институте Пастера, рассказала ей, что в этих склянках находился вирус СПИДа, их выкрали из института с целью переправить на Тот Остров. Попытка Даниэлы покончить с собой во время аборта вогнала меня в депрессию и навела на печальные размышления о жизни и смерти.
В то время я уже предложила Шарлин заняться подбором гардероба в агентстве, и с первых шагов моя подружка великолепно справилась с этой работой. По большому счету мне нужен был не специалист, а просто человек с наметанным глазом, который хорошо представлял себе публику, посещавшую блошиный рынок. У меня была задумка поснимать то, что встречается нам ежедневно, этакую смесь небрежности, неряшливости, сиюминутности и бесстыдства. Кейт Мосс[60] казалась самой беззащитной женщиной и одновременно самой бесстыдной из всех, кто когда-нибудь ходил по земле. Тоска Даниэлы, ее безразличие ко всему, проявившиеся в тот момент, когда я нашла ее желтоватое тело в кровавой пене, очаровательная хрупкость жизни, зависящей от тонкой струйки, послужили мне величайшим источником вдохновения в работе, которая – я не стану отрицать – стала вызывать у меня отвращение; я уже чувствовала где-то в глубине души безмерное презрение к себе. Вспоминаю один удавшийся мне портрет, за который мне заплатили кучу денег. Это была одна английская четырнадцатилетняя манекенщица: я подчеркнула лишь глаза, блестящие и очень грустные, и рот, застывший то ли в улыбке, то ли в горькой гримасе; остальные черты лица сходили на нет, и оттого сильно выделялись именно эти складки, которые казались больше того органа, что произвел на свет эту девочку. Чудовищно было то, что это выражение лица – результат стараний сопровождавшей ее помощницы: она, шепча ей на ушко, напомнила про ужасное насилие, которое совсем недавно пережила девочка. Узнав про это, я стала извиняться, но было уже поздно: снимок сделан – еще одной болью больше.
Так получилось, что я снимала всякое «снобство», какое только встречалось в конце этого века, снимала самые невообразимые уголки планеты, мне удавалось и человеческое, и неземное – словом, все, что было подвластно профессии ловца человеческих душ и фиксатора сути явлений. Я работала до тех пор, пока не выбилась из сил, пока не возненавидела свою страсть: я не могла сдержаться, чтобы не снять для обложки журнала красивое личико или странную сценку на улице. Моя известность стала ограничивать свободу передвижения, я уже не могла остаться незамеченной, меня узнавали везде: в отелях, в кафе, в театрах, в книжных магазинах, на дискотеках, в кино. Места, в которых я бывала, превратились для меня в сущий ад. На собственной шкуре я испытала те кошмарные муки, на которые были обречены все знаменитости, ощутила безмерную жалость к Мэрилин, «Битлз», Майклу Джексону, Далай Ламе, Папе, Клаудии, Наоми, Линде,[61] Шэрон,[62] Леди Диане, принцессам Монако Стефании и Каролин, Катрин Денев – в общем, ко всем этим бедным звездам нашего мира. Я впала в кому, в кататоническое состояние, заперлась в своей квартире в сто двадцать квадратных метров на набережной Гран-Августин. Отдалилась и от моих подруг – Йокандры и Даниэлы, – свернув свои тело и разум в позу эмбриона.
Неделю я с трудом могла справиться с силой тяготения, я была не в себе, не могла даже оценить расстояние от руки до предметов, мои внутренности терзал голод, изжога заставляла беспрерывно сглатывать слюну. В эти семь дней я поднималась лишь за тем, чтобы выпить настойку пейота,[63] не помню даже, мочилась ли я, испражнялась ли, мучилась ли жаждой… Я чуть не отправилась к праотцам или, если говорить словами Хосе Лесамы Лимы,[64] едва не отправилась в долину Прозерпины.[65] Я была мебелью, разбитой в хлам, таращилась в пустоту, в натертый мастикой и отполированный пол. Наткнувшись как-то на телефон, я набрала номер мистера Салливана.
– Простите, Салли, но я не могу больше, я разбита, мне блевать хочется, у меня кусок в горло не лезет, я ненавижу все эти рестораны, приемы, не выношу этой трескотни. Фотовспышки как выстрелы в висок, я сдохну от этих пулеметных очередей ламп в двести двадцать вольт. Наверно, я здорово вас разочаровала, дорогой Салли.
На другом конце молча слушали; разрядившись, я уловила долгое и тяжелое дыхание и последующий вздох огорчения:
– Нет, apple pie, не беспокойся, – если он не называл меня по-английски золотком, то непременно яблочным пирогом, хотя на яблоко больше был похож он сам, – ты слишком много работала, возьми отпуск, я немедленно пошлю кого-нибудь тебе на замену, конечно, ему не достичь того, чего достигла ты. Но у тебя есть все права на отдых. Если я буду тебе нужен, ты знаешь, где меня искать.
