Дарья Симонова - Половецкие пляски
Ну, эстонец, ну что теперь — рассуждала Наташа в счастливые дни. Но сейчас она, правда, чуть не плакала. Елизавета Юрьевна потушила верхний свет, поставила чайник и приготовилась слушать. Наташа вышивала бисером. Приятные безделушки из разряда висюлек и широких браслетов, напоминающих нехитрую добычу мародера, ограбившего старушенцию — веселую вдову. Наверное, впечатление ветхого бархата или аура Наташиных пристрастий к старине… Так или иначе — Наташа старалась ради продажи, но не сдерживалась и дарила свои вещицы всякому встречному, кому понравилось. Юрьевна подумала-подумала и решила — ну что ж, сегодняшний день уже в прошлом, можно и бисером повышивать, раз такая оказия. Ей тоже захотелось попробовать, она истыкала все пальцы, а тут и чай подоспел, и время, доверительно посерьезнев глазами, спрашивать, что же опять стряслось. Но ничего нового не стряслось, Наташа опять при Юнисе не помыла петрушку.
Это была давняя тема, уже и не смешная. Наташиного супруга приводила в бешенство привычка есть немытое. Даже бананы в кожуре он маниакально тер под краном, будто старую картофелину. С петрушкой же ему приходилось туго: чувствуя свою физическую неспособность промыть каждый листик, он совал пучок покорной Наташе. Та уже напридумывала уловок по избежанию пытки, но зоркость Юниса со временем возросла. К тому же на вопрос «Это мытое?» Наташа, всплескивая руками, восклицала: «Ой, забыла!» Лги во спасение — советовала Елизавета Юрьевна, но Наташа даже врать забывала. И получала сполна. Юнис обычно ее не бил и почти не повышал голоса — зато умело молчал. Так иезуитски молчал, что даже воздух в доме делался душным и тяжелым. Так тушил сигарету, что вокруг все оказывались виноватыми. И наконец, он принимался зловеще кокетничать с любой гостьей, попадавшейся под горячую руку, — чтобы усилить тихую Наташину истерику. А надо признать, что такое кокетство имело столь же ошеломляющий эффект, как внезапный канкан оперной примадонны посреди печальной арии, если такое себе вообразить. Так что пришедшие торопились смыться огородами. Никто не любил Юниса, Наташу жалели, хотя чаще называли размазней за то, что она не выгонит эстонского мужа. Только Наташино дитя не проявляло к отчиму особых чувств — ему было все равно, кого убивать из очередного тарахтящего автомата, лишь бы жертва признавала свое поражение. Юнис признавал и вообще оказался на удивление талантливым покойником. С каменным лицом, закрыв ясные морские глаза, он, аккуратно подгибая ноги, сползал по стенке и замирал, обмякший в неудобной позе. Его мужественная беззвучная «смерть» приводила ребенка в восторг. Все-таки что-то человеческое было Юнису Халитовичу не чуждо. Но Елизавета Юрьевна пока только подозревала это. И даже еще не подозревала. Просто довольствовалась тем, что лишний человек исчез, а куда — не важно. Она даже и спрашивать о нем боялась — вдруг Юнис неведомым образом тут же и материализуется, заслышав свое имя. А так хотелось сегодня провести безмятежную ночь…
К полуночи позвонила Рита. Юрьевна, конечно, обо всем забыла, Наташин дом — сонное царство. А у Риты от ужаса язык коверкал слова, или телефон барахлил — спасительные уловки для неверия своим ушам. Зря Елизавета послала басовитую Марию из двери напротив к такой-то матери — она как в воду глядела со своими больничными страшилками. У Риты обнаружили сифилис.
«Никогда не доверяй смазливой мордашке», — так, кажется, пела Аманда Лир и ошибалась. Но она-то за свою ошибку не поплатилась, разве что переделалась из мальчика в фамм фаталь с постельным меццо-сопрано, если это так можно назвать. Ох уж все эти песенки преуспевающих континентов, они как газовый шарфик на исходе ноября — красиво, но не греет. И в Наташином доме, как и в любом, пылились такие вещицы из серии «без штанов, но в шляпе» — к примеру, имбирь и песочек с Гроба Господня при пустом холодильнике, где неизменной была лишь баночка с огуречным рассолом… И все слушают песенки по маленьким праздникам, и недавно тоже было веселье по поводу события двадцатичетырехлетней давности, то бишь рождения Елизаветы Юрьевны. И таксист возил бесплатно до известного магазинчика, где, видать, открылись подземные источники неразбавленной рябины на коньяке. Оправдывая лихо наезженную сумму, Рита пела. Поппури без заданной темы. Она пела все, даже негритянское — слабая щитовидка только козырь, если рычишь Армстронгом и даже если «але-вене, милорд…». Авансы таксиста Рита благоразумно отклоняла — все равно он не подарил бы ей саксофон, а наутро в чужих меблирашках голова болит сильнее… Однако прокатились на славу, и таксист тоже лоснился от драйва. И даже Аманда Лир была спета вся с потрохами. Мир превратился в счастливое короткое замыкание… Но не от того предостерегала басовитая итальянка Лир. Рита не имела тяги к смазливым мордашкам, она доверяла не урвавшим места под лютым солнцем небритым миннезингерам. Хотя, собственно, и не о том речь…
Заражаться дрянью от любви — подло. Елизавета Юрьевна с оправдательным рвением перебирала в памяти благородных сифилитиков — Гоген, Ван Гог, Рембо, Пушкин — под вопросом… да кого только не… А еще Ницше с его наследственными страданиями; приятно оказаться в такой компании, что ни говори. Наташа продолжала вышивать — паника была ей неведома, как, впрочем, и философский подход к реальности. Прищурившись, она бормотала: «Жалко Ритку… детей жалко». Елизавета Юрьевна была ей благодарна за немногословность, хотя при чем тут дети… Впрочем, понятно: Наташа, разумеется, меланхолично предполагала самое худшее. Сидеть с отрешенной миной на кухне и уповать на Бога называлось «предполагать самое худшее». Как многие тонко организованные натуры, Наталья считала, что достаточно лишь вообразить самое страшное для того, чтобы пронесло. И в данную минуту размером в ночь ей рисовалась картина всеобщей эпидемии. То бишь больны все. Общие ложки, сахарницы, кровати… Общие любовники, наконец. На это она делала особый упор, неясно зачем. Сама она была крайне осторожной. Но, видать, общая беда — как общий праздник, хочется откусить, хоть и горек кусочек. В конце концов вышивание грозило перейти в сон, нитки и бисер были скрупулезно разложены по ячейкам, и Наташа мирно погрузилась в любимое состояние зародыша под стеганым одеяльцем. В полтретьего ночи к ней по устрашающе темному коридору притопал хныкающий домовенок — сын. Как обычно. Все как обычно. Елизавета Юрьевна осталась безобразно дымить на кухне. Рот уже разъедало кислое никотиновое море, но сглотнуть в доме уже было нечего, гастрономическая пустота с готовностью вернулась на эту кухню. Челюстям упорно хотелось работать, чего нельзя было сказать об остальном. Жевать, глотать, сосать — местами всякую дрянь — Юрьевне хотелось постоянно. Это все нервы, нервы и неудовлетворенность по семи статьям. По-буддийски — чакрам. Буддизм всегда в моде, а все модное можно упрощать. «Итак, тема сегодняшнего занятия — сифилис…»
Мозги стремительно леденели, как курица в морозилке. Одиноко-одиноко. Господи, молча причитала Елизавета, глядя в спящие окна, у людей семья, мыльные оперы вечерами, книжки доктора Спока, а у нас — сифилис. Мария, соседка в общаге, заверяла в его излечимости, но тут же упоминала о зловещем «крестике», остающемся в крови навсегда… О паре-тройке летальных исходов и ненадежности предохранения. Мол, если на роду написано — не отвертишься, никакими резинками не спасешься, или уж сам пенис должен быть прорезиненным…
«Стоять, Зорька!» — урезонивала себя Елизавета, вспоминая узколобый и анемичный соседкин анфас. Последнее дело — доверять Марии с ее истеричной тягой к пророчествам и недоласканностью в детстве. Мария горло надорвет на всяких небылицах — лишь бы завладеть вниманием, пусть даже недовольным. Надо пожалеть ее и пропустить ее мимо ушей. Положим, бытовой формы нет, нет в природе, только если нос уже провалился. В промежности уже, разумеется, подозрительный зуд, но это все нервы. Нос зато прочен, как скала. Дети спасены, то бишь не тронуты заразой. Бог ты мой, какой идиотизм! Какие еще дети?! А благополучных гадов в спящих окошках хотелось… нет, не хотелось расстрелять. Они ни в чем не провинились. Они сами умрут. Потом. Если захотят. Конечно, захотят, не нашелся еще идиот, пожелавший колбаситься на этой планете вечно…
Пришла бы эта дурочка сюда! Она Юниса боится, которого нет. При мысли о Юнисе Елизавете расхотелось жить. Если эта респектабельная чистоплотная вонючка узнает о сифилисе… Страшно и подумать. Хрен мордастый! Рожа постная, как у вахтерши. А ведь Наташа все ему расскажет как на духу.
Скорей бы завтра. Встретиться с Риткой и все узнать. Подробней. Будто бы в этом есть смысл! В подробностях — нет, но в словах. Главное — говорить, плакать… и даже опорожняться, ничего не задерживать в себе. Юрьевна не принимала всерьез Риткину угрюмость до сего момента. Какие-то там туманные симптомы, сроки, кто их разберет. С ее истеричной экстравертностью, исповедями первым встречным, а потом — вторым, третьим… десятым. И белое — правда, и черное — правда, и в этом Рита клялась не задумываясь. А когда Лизе случалось ловить ее на слове, Рита, умно поводя глазами, объясняла: «Вот представь: ты исповедуешься батюшке, патеру, раввину… Неужели ты всем им выложишь одно и то же?» На это у Елизаветы козырей не имелось — она с трудом представляла вероисповедальную канитель и в церкви не ходила. Рита тоже не ходила, однако любила поумничать на сей счет… Елизавета ей безоговорочно потакала и доверяла — что касается разглагольствований и книжек. Но идя по реальной улице, бьющей в лоб реальным кулачищем ветра, Рита легко могла спутать грушу с клизмой. А уж что касаемо физиологии — здесь Маргарита под настроение могла выдумать себе любой недуг и посвятить день прощанию с бытием.
