Игорь Малышев - Рассказы
Угомонившийся было блаженный вскочил на ноги и заверещал еще тоньше и пронзительней.
— Грабитель! Ворюга! Уходи, уходи, уходи!
Он стоял раскрасневшийся, мокрый от слез, и дрожал от гнева и бессилия.
— Да пропади ты со своими перьями, — в сердцах воскликнул я и обиженный донельзя зашагал прочь. Я хотел всего лишь извиниться, а на меня наорали, словно я украл в пост из кладовой кусок мяса, чтобы съесть его в одиночку.
— Смотри, больше на глаза мне не попадайся, а то я тебя поколочу, — крикнул я обернувшись.
От обиды я забыл, зачем пришел в сад, и когда брат Луиджи нашел меня на кухне, чтобы спросить нашел ли я камень, я сказал, что нет.
— Что за человек, ни о чем попросить нельзя. Дал пустяковое задание, камень найти, так он и это не смог. Да на что ж ты в жизни сгодишься-то, — брат дал выход своей копившейся желчи, которой у него всегда было в избытке.
Стоявшие рядом монахи с ехидством прошлись по поводу моей никчемности. От досады я спрятал лицо в коленях и подумал, а не заплакать ли мне. Когда же поднял голову, мне показалось, что за дверями скрылась белая борода Мики.
На следующий день я наткнулся на блаженного сразу, едва вышел во двор.
— Идем, — Мика сиял от удовольствия, казалось, даже борода его светилась.
Заметив мою нерешительность, добавил:
— Нечего бояться.
Я шел и думал о том, что он все ж таки очень странный, я обещал его вчера поколотить при встрече, а теперь он говорит, что мне нечего бояться. С блаженными всегда так, никогда не знаешь, что у них на уме.
Когда мы зашли за птичник, он достал из травы увесистый булыжник и протянул мне.
— Бери. А Луиджи скажи, чтобы не ругал тебя. Скажи Мика не велел.
Бедный карлик был уверен, что если он скажет, чтобы меня не ругали, то так и будет. Я взял предложенное и как мог поблагодарил. Луиджи, увидев меня с камнем в руках сказал, что меня можно посылать только за чумой, но, кажется, не очень рассердился.
С тех пор мы с Микой стали чем-то вроде друзей. Со мной он разговаривал довольно охотно, хотя с другими старался отмалчиваться. Видимо не доверял большим людям. Я же был почти одного роста с ним и меня он не стеснялся. Карлик рассказывал мне, какая завтра будет погода, глядя на заходящие за хребты гор солнце, и его обещания всегда сбывались. По полету птиц он определял какая будет зима. Наблюдая за жуками-колодочниками, он мог с точностью до дня определить когда выпадет снег. По цветам журавки, расцветающей в день Марии Светящейся, видел, будут ли у нас яблоки этим летом. По ветру знал, будут ли цвести гладиолусы. (При этом он наклонял голову, словно стесняясь своего знания, и тихо бормотал что-то вроде: «Гладиолус не любит восточного ветра при заходящем солнце»). Когда я спрашивал его, откуда он все это знает, он заливался краской, опускал голову и говорил:
— М-м-м, Мика…
Что это значит, добиться от него было невозможно, он молчал и только пуще прежнего заливался краской.
Как-то раз любимая кошка брата Иранио залезла на дерево. Это был высокий вяз, росший посреди монастырского двора. Иранио целый час умолял ее слезть вниз, предлагал ей ее любимую печень форели, но все напрасно. Безутешный хозяин был уверен, что она сорвется вниз и неминуемо разобьется о камни, которыми был вымощен двор (тоже с языческих времен, как говорят). Кошка глядела на собравшихся внизу людей и жалобно мяукала, не в силах слезть сама.
— Что за глупое животное, зачем залезать туда, откуда не сможешь слезть? — воскликнул я.
— Она разобьется, разобьется, — повторял Иранио. Он совсем охрип призывая ее.
— Языческие боги требуют твою Томазину в жертву. Они жаждут крови, — прошипел я страшным шепотом.
Он посмотрел на меня как на прокаженного, но поглощенный своим горем ничего не сказал.
Когда стало ясно, что слезать виновница переполоха не собирается, принесли лестницу. При виде ее кошка перелезла на такую тонкую ветку, что уже все мы не на шутку перепугались за нее. Ветер печально раскачивал ее над нашими головами. Мы поняли, что теперь нам ее точно не снять.
— Томазина, несчастная Томазина! Вероятно она сошла с ума, — восклицал брат Иранио. — Безусловно она сошла с ума!
Его нелепая тощая фигура металась под вязом, словно объятая демонами.
Вот тогда-то в сад и пришел Мика. Он неожиданно серьезным голосом загнал нас в конюшню.
— Если кто будет подсматривать, она упадет и тогда нам всем достанется.
— Никто, никто не будет подсматривать, — кинулся уверять его несчастный хозяин кошки.
Мика закрыл ворота конюшни. Прошло несколько минут, мои нервы не выдержали, и я рванулся к щели в воротах, чтобы посмотреть, что происходит во дворе. Иранио с неожиданным проворством кинулся ко мне и вцепился в левый рукав.
— Стой, негодник, погубить меня вздумал? — сдавленно прошептал он.
Я поглядел на него и мне показалось, что это не Томазина, а он сошел с ума. Я не успел ничего ответить, как ворота открылись и вошел улыбающийся Мика с дрожащей кошкой в руках.
— Бери, — отдал ее.
— Слава Богу, она цела! Как ты снял ее?
— М-м-м, Мика… — только и услышали мы в ответ.
С тем он и ушел, а осчастливленный хозяин обнял свою полосатую любимицу и что-то зашептал ей на ухо. После этого случая Иранио целый год глядел на блаженного с благоговением и не уставал благодарить, раз за разом вгоняя его в краску.
Летом меня и брата Луиджи послали странствовать. Луиджи отправили для того, чтобы он проветрил свою неряшливую голову от неумеренных занятий наукой, а заодно и несколько поумерил свою тягу к брюзжанию. Меня же выслали просто так, чтобы под ногами не путался. Я согласился с радостью, потому что путешествия — лучший способ совмещать работу и безделье. Особенно когда путешествуешь на осле или в повозке. К сожалению ослов нам не дали, а миряне подвозят монахов неохотно, так как мы им ничего за это не платим, считая, что наше благословение является лучшей платой. Они с этим не согласны и предпочитают деньги.
Летом в Италии очень пыльные дороги. Брат Луиджи не переносил пыли и чихал, словно это табак. Ворчал он при этом так, что я думал, что у меня голова треснет. Когда мне все это надоедало, я прятался в придорожных кустах, и слушал, как бранится мой спутник, называя меня исчадием ада, ребенком Вельзевула, надеждой Асмодея и знаменосцем армии тьмы. Исчадие пряталось в пыльной выгоревшей траве и хохотало до слез. Однажды Луиджи, доведенный жарой и моими проделками до исступления, сел посреди дороги и стал посыпать голову прахом, повторяя, что Господь вероятно уже убил его, и он на самом деле уже в аду, хоть до сих пор и не заметил этого. Серая пушистая пыль охотно липла к его потной лысине, спине и плечам. Скоро он сам стал до того похож на демона, что от его вида и горестных воплей какая-то костлявая лошаденка с нелепым седоком, облаченным в латы и с длинным копьем в руке, насмерть перепугалась и понеслась каким-то невероятно тряским галопом в поля. Следом за ними поспешил маленький мужичок верхом на осле.
— Синьор, синьор, подождите! — в отчаянии кричал он, видимо это был оруженосец нелепого рыцаря. Вскоре все они пропали за холмом.
Вид этой троицы, не считая животных, поверг меня в самое отчаянное веселье в моей жизни. Я хохотал так громко, что Луиджи прибежал, чтобы отлупить меня за все мои прошлые и будущие грехи. Вид у него был до того смешной и свирепый, что я даже не смог подняться из травы и спастись бегством. Брат мой во Христе стал колотить меня по спине и заду, а я все не мог остановиться и думал только о том, какое это счастье, что Луиджи очень слабый, иначе он давно бы уже сломал мне пару каких-нибудь костей. Проходящие мимо крестьяне приняли нас за разбойника и жертву, слезно взывающую о помощи. Они бросились на моего спутника и чуть было не отдубасили его своими огромными кулаками. Хорошо, что они вовремя разглядели под покровом пыли рясу монаха, а то не сносить моему брату головы.
Когда дело уладилось, Луиджи, чувствуя за собой вину, все-таки он был христианин и не должен был впадать в такое раздражение из-за проделок мальчишки, намазал мне спину и плечи соком чистотела, сказав при этом, что так ушибы заживут быстрее. Он вообще-то был хорошим врачом, к нему даже приезжал лечиться градоначальник из соседнего городка, когда его раздуло от водянки. Тот его вылечил, взяв за это всего три курицы. Братия смотрела на него как на безумца, один отец настоятель сказал, что так и надо было поступить. Поговаривали при этом, что сначала Луиджи запросил целый бочонок вина, но больной сказал, что отец-настоятель запретил ему говорить с ним о вине. Якобы узнав об этом тот так расстроился, что взял эти злосчастные три курицы.
По дороге мы продавали индульгенции, кусочки мощей апостола Луки и щепочки от Гроба Господня. Я не думаю, чтобы мы много заработали за время наших скитаний, так как выяснилось, что мой спутник не прочь поспать в хорошей гостинице и выпить доброго сицилийского вина. Ни один обед не обходился без бутылочки красного. Мне он наливал маленький стаканчик, приговаривая при этом, что хотя и недостоин, но на нем будет грех, если он лишит меня такого чуда.
