Елена Чарник - Двадцать четыре месяца
Насчет собаки он все-таки ошибся. На следующий вечер собака пришла и улеглась ровно на то же место. Значит, на этом месте стоял ее невидимый для Саши дом, по крайней мере – участок под застройку. Достался ли он собаке по жребию, или она выбрала его, потому что ей нравилось засыпать под шум машин и плеск воды в канале в ветреные ночи?
Он показал собаку Ренате. Она оценила собакин образ жизни. “Круто, – сказала она, – круто так уметь”. Они стали собаку подкармливать. Переночевав на набережной еще несколько раз, собака исчезла.
Они прожили вместе декабрь, во время которого город украшался витринными огнями, елками и наклейками “распродажа” на стеклах магазинов. Все это выглядело бессмысленным – снега не было. На католическое Рождество весь день шел дождь.
Новый год встретили шумно. У Ренаты был концерт. Саша слушал ее из зала, и пела она (так слышал Саша) о том, что пора бы ему возвращаться к себе.
На рождественские каникулы Рената уехала на гастроли в Германию и Швецию. Саша вернулся к себе на Петроградку. Соседи тут же возобновили атаки: они думали, что он больше не вернется. Пьяный Володька (любитель рока) кричал, что он выселит этого хохла, что сходит за милицией. У Саши все было в порядке с легальностью, но Володьке он об этом не трудился сообщать. Рената слала смс, Саша отвечал.
***
Только после Рождества стало присыпать снежком. После жестких, сухих дней без снега пошли дни, присыпанные мелкой снежной манкой, плотно примерзавшей к земле или сухо катящейся по ней от ветра, огибая преграды. Безостановочное движение этих крупинок напоминало о том, как свободно и пустынно может выглядеть земля, если срыть все дома. Ощущение было сильнее в спальных районах, где земля не прерывалась водой, а постройки выглядели временными и случайными. Он иногда бывал в спальниках – снимал на видео две подряд свадьбы, бездарные и трогательные.
Когда пошел настоящий снег, Саша узнал, что такое вообще белый цвет. На юге белый – всегда, даже зимой, немного золотистый. Здесь белый был без примесей. У Саши от этого зрелища случался душевный подъем, зрелище белого снега стало серьезным переживанием, молитвенным.
Он замерзал в своей комнате. Выяснилось, что секция батареи под одним из окон заполнена наполовину воздухом из-за мусора, осыпавшейся ржавчины где-то внутри. Ее нужно было продуть с осени, но никто этого не сделал. Секция под другим окном нагревалась еле-еле. Еще он не додумался заклеить окна на зиму. Лиза поменяла в бабушкиной комнате рамы и очень этим гордилась, но по неопытности наняла, видно, левых мастеров. Они сняли старинные дубовые рамы и поставили сосновую столярку, красиво “вскрытую” темным лаком. Поставили сырой. Когда она высохла, между рамами образовались крупные щели. Саша их не заметил, а когда Володька посоветовал ему щели заткнуть и заклеить скотчем для оклейки окон, был уже разгар зимы, рамы оледенели. Во время оттепели весь Сашин поролон и скотч намокали и отклеивались, а Саша собирал воду под подоконниками тряпкой. Потом примораживало, вода становилась льдом, от окон шел холод. Позже, весной, Саша выковыривал из щелей труху, в которую превратился поролон.
Он перестал избегать метро. Пару раз он попытался прийти домой из центра пешком через Васильевский, но ветер в лицо и на каждом шагу, так что – не обойти, вмерзший собачий кал на набережной Макарова помешали ему получать удовольствие от зимних пеших прогулок. Город скармливал ему страх куском грязного, черного льда. Ему стало мерещиться, что за ним наблюдает кто-то с верхних этажей домов. Он относил это к жизни в коммуналке, где он неизбежно оказывался всегда на виду. У перегородок в квартире было сложное устройство: через правую (от входа) стену комнаты не было слышно ничего, зато сквозь левую звук проходил свободно. С левой стороны его комнаты находилась кухня, и он прекрасно слышал все звуки оттуда, а справа – из комнаты соседки-матери – до него не доходило ни скрипа, зато соседка-мать была в курсе каждого его вздоха, так как для нее перегородка между ее комнатой и его была левой стеной. Вздохи ею матерно комментировались. Он снова стал подростком, живущим среди наблюдающих взрослых, когда не скроешь ничего – ни записи, ни фотографии, ни выражения лица.
Но он не отступал и, поддавшись страху, все же углублялся в эту землю дальше, считая, что это ему на пользу. Тем, что жизнь в чужом месте должна идти на пользу, он, снимая изредка с полок Лизиной бабушки книжки по истории (он догадывался, что бабушка ее преподавала), объяснял себе, зачем южной империи понадобилась Британия с ее дождем, снегом, непроходимыми лесами, из которых выходят непривычного вида боги. Набивая себе оскомину этим зеленым, как виноград, островом, южане полагали, что им это на пользу.
Позвонила вернувшаяся Рената. Они оба помолчали, позаикались в телефон и больше не созванивались.
С Лизой он встречался раз в месяц возле какой-нибудь из станций метро, с тем чтобы отдавать ей деньги за жилье, и раз в три месяца в отделении милиции, продлевая с ее помощью свою регистрацию. Она прибегала бодрая, модная, собранная, очень торопилась, очень сердилась на очередь, на инспекторов, на то, что все копаются, на Сашу за то, что не умеет с первого раза заполнить бланк, и убегала, говоря: “Все? Ура! Ну, удачи! Я уже опоздала!”
Январь ему дался тяжело. Он начал было ждать признаков весны, но их не наблюдалось, своим южным глазом и обонянием он их не различал. Уже потом, прожив в этом городе много лет, он научился распознавать весну в январе по небольшому прояснению хронической мглы над городом, превращавшейся из грязно-серого мешка в слюдяной купол, по утреннему чивканью воробьев, хорошо чувствовавших приближающуюся весну своей родины, по нюансам оттенков цвета научился различать нюансы дозировки тепла и освещения, до этого казавшихся одинаковым холодом и одинаковой мглой.
Ненапряженно он проводил время только в студии, успокаивался, пока шутил с моделями, требующими его “своеобразного” взгляда, пока расставлял, раскладывал дешевое барахло, приобретающее под прицелом его объектива ту высокую цену, за которую его предполагалось продать, выставлял свет. Иногда его просили сделать видовые фотографии города, не достопримечательностей, а улиц с прохожими, нейтральные городские фото. Город этот был построен специально для фотографирования, как те деревни, что строятся специально для съемок фильма; специальным взглядом фотографов, объективным взглядом наделены и его жители. У себя на юге для Саши многое было личным, только его сокровищем, что-то, что он сам мог оценивать и считать сокровищем, независимо от того, что об этом думают другие, тут получалось признавать ценностью только то, что имеет признание у остальных, соответствует критериям. Только победив все оценки своей, приучив остальных к твоему критерию, можно поставить свои ценности в один ряд с ценностями других – он принял участие в этом турнире. Результатом было признание права за ним на тот самый “своеобразный взгляд”, которым пользовались не так уж часто его работодатели. Тот же эффект объективности работал и с девушками, прогуливающимися по улицам: столь совершенный стиль большинства из них объяснялся не их собственными художественными порывами, а оценивающими, “объективными” взглядами со всех сторон, не раздевающими, а одевающими девушек “правильно”, они выглядели так художественно, потому что одевались не самостоятельно: их одевал целый город и некоторые иностранные города во время поездок девушек за границу.
***
Поиски заработка привели его однажды в зимней темноте второй половины дня на Озерки. Там, в усадьбе за глухим забором, ему предстояло снимать на видео родственную встречу грузинской семьи по поводу дня рожденья одного из старших родственников. Он приехал в плохом настроении, собираясь провести вечер в жлобской обстановке под указания снять ту или иную мизансцену праздника и уговоры выпить, но провел вечер и время далеко за полночь в такой радости, какой никогда и не переживал. Глухой забор просто защищал гуляющих во дворе детей от опасностей переломной эпохи, от одичавших, спившихся или сколовшихся людей, заселяющих и покидающих, как гостиницы, несколько пустующих домов неподалеку. Люди, населявшие дом и приехавшие на праздник, очень понравились ему. Давние петербуржцы, они давно уже говорили без акцента и уже не пели за столом, пение заменяли сердечность и легкое, танцующее отношение к самим себе. От этого их достаток выглядел не жлобским, а княжеским, полагавшимся им по праву. Саша был счастлив, что попал сюда не гостем, а оператором, мог, прикрываясь камерой, рассмотреть их каждого до мелочей, каждого ребенка, старика, женщину, испытывая благодарность ренессансного художника к заказчику герцогу, впустившему его в свое жилище ради запечатления для потомков герцогских пиров. За стол его тоже посадили и угощали очень внимательно, как угощали бы, возможно, и тех бедолаг, от которых огородились, додумайся они вежливо постучаться в их ворота. Его оставили ночевать, вернее для утреннего сна, поскольку был уже четвертый час утра.
