Дон Делилло - Mao II
- Одинокая башня была бы намного хуже, согласны?
- Нет, не согласна. Меня не только габариты смущают. Габариты чудовищные. Но башня в двух экземплярах - это как комментарий, как диалог, только я не знаю, что они там говорят.
- Они говорят: "Прекрасный сегодня денек".
- Прогуляйтесь как-нибудь по этим улицам, - сказала она. - Больные и умирающие люди, которым негде приткнуться, а башни день ото дня плодятся, фантастические громадины с десятками миль полезной площади. Внутри заперты настоящие просторы. Я не преувеличиваю?
- Тут один я преувеличиваю.
- Странное дело, мне кажется, будто я вас знаю.
- Да, странное дело. Мы умудряемся разговаривать о важном, пока вы скачете со своим аппаратиком, вьетесь вьюном, а я стою себе, как дурак и истукан.
- Видите ли, обычно я помалкиваю. Задаю вопрос и позволяю писателю говорить, чтобы немного снять напряжение.
- Пусть идиот мелет, что хочет.
- Можно сказать и так. И слушаю я обычно краем уха, потому что работаю. Я отрешена, я на работе. Как охотничья собака, сторожу дичь.
- А еще все время путешествуете. Гоняетесь за нами.
- Эй, не клюйте подбородком, - сказала она.
- Пересекаете континенты и океаны, чтобы фотографировать заурядные лица, запечатлеть для потомков тысячу лиц, десять тысяч.
- Да, такое вот безумие. Я посвятила всю жизнь красивому жесту. Да, я путешествую. Это значит, что в определенные дни нет ни минуты, когда я не думала бы о террористах. Мы в их власти. В аэропортах я никогда не сажусь у окна - вдруг полетят осколки стекол. Паспорт у меня шведский, это хорошо, пока никто не вспоминает, что нашего премьера якобы убили террористы. Тогда это не очень хорошо. Имена и адреса писателей в моей записной книжке зашифрованы - заранее не предугадаешь, что имя такого-то опасно иметь при себе, что он диссидент, еврей или богохульник. С литературой вообще надо поосторожнее. Ничего связанного с религией с собой не беру, никаких книг с религиозными символами на обложке, никаких изображений оружия или соблазнительных женщин. Это с одной стороны. С другой стороны, в глубине души я знаю, что умру медленной смертью от какой-нибудь страшной болезни, так что можете смело лететь одним рейсом со мной.
Она вставила в аппарат новую пленку. Она не сомневалась, что уже получила то, за чем приехала, но с ней уже раз сто случалось так: думаешь - вот они, желанные кадры, а потом на машинально доснятом хвостике пленки обнаруживаешь кое-что поинтереснее. Ей нравилось продолжать работу даже после мысленного звоночка, после восклицания: "Есть!" Главное - не останавливаться на достигнутом, главное - отправлять в отвал бесспорные удачи, и тогда в самый неожиданный миг вдруг блеснет небесный свет.
- А вы у своих писателей спрашиваете, каково себя чувствовать раскрашенным манекеном?
- Что вы имеете в виду?
- Вы меня разговорили, Брита.
- Люблю все, что живет и движется.
- Вам плевать, что бы я ни говорил.
- Говорите на суахили.
- Занятно - романисты и террористы между собой повязаны. На Западе мы превращаемся в знаменитые портреты, а наши книги тем временем теряют способность влиять и предопределять. Вы у своих писателей не интересуетесь, как они к этому относятся? Много лет назад я думал, что писатель способен что-то изменить хотя бы в культуре. Теперь эту сферу оккупировали ребята с бомбами и автоматами. Они берут штурмом человеческие души - а раньше это делали мы, писатели, пока все поголовно не превратили свое дело в бизнес.
- Продолжайте, продолжайте. Мне нравится ваша злость.
- Да что я вам нового скажу-вы сами все знаете. Потому и ездите за тысячи миль снимать писателей. Ведь нас теснит террор, новости террора, диктофоны, фотоаппараты, приемники, бомбы, замаскированные под приемники. Сообщения о бедствиях - вот и все тексты, других повестей людям уже не надо. Мрачнее новость - ярче повесть. Новости - сегодняшнее помешательство, завтра их сменит… уж не знаю что. Но вы хорошо придумали переловить нас своим аппаратиком, пока мы еще не исчезли.
- Это меня они пытаются убить. А вы сидите в четырех стенах и теории сочиняете.
- Выставьте нас в музее и берите деньги за вход.
_ - Писатели будут писать всегда. Вы сами-то понимаете, что несете? Влияние писателей распространяется на много лет в будущее. Не смейте даже сопоставлять их с боевиками. Так, придется стащить еще одну сигарету. Мы с вами не сойдемся, это ясно. У вас такое лицо… не знаю… точно у плохого актера, изображающего душевную опустошенность.
- Я и есть плохой актер.
- Не для меня или моей камеры. Я вижу человека, а не какую-то идею, в которую он хочет воплотиться.
- Сегодня я - одна сплошная идея.
- Чего-чего, а этого точно не заметно.
- Я играю идею смерти. Смотрите внимательнее, - сказал он.
Она не знала - рассмеяться или воспринять фразу всерьез.
Он сказал:
- Мне отчего-то кажется, что я сейчас нахожусь на собственных поминках. Жутковатое это дело - позировать фотографу. Портрет начинает хоть что-то значить только после смерти модели. Для того он, собственно, и предназначен. Мы с вами делаем то, что делаем, чтобы соорудить некое сентиментальное прошлое для тех, кто будет жить через десять, двадцать, тридцать лет. Это для них мы тут выдумываем прошлое и историю. Как я выгляжу сейчас, совершенно не важно. Важно, как я буду выглядеть через двадцать пять лет, когда все станет другим - и лица, и одежда, и сами фотографии. Чем дальше я буду уходить в смерть, тем сильнее будет действовать на людей мой портрет. Наверно, поэтому позировать - целая церемония. Вроде поминок. А я - актер, загримированный для репетиции прощания с телом.
- Закройте рот.
- Помните старое изречение: "Сегодня первый из дней, которые тебе осталось прожить". Только вчера ночью меня осенило, что эти фотографии - мой некролог.
- Закройте рот. Хорошо, хорошо, хорошо, хорошо.
Она досняла пленку, перезарядила фотоаппарат, взяла сигарету, затянулась, положила сигарету в пепельницу, а потом подошла к нему и коснулась его щеки, слегка наклонила ему голову влево.
- Вот так. Теперь не шевелитесь. Мне нравится.
- Видите, исполняю все ваши капризы. Повинуюсь незамедлительно.
- Потрогать живого Билла Грея.
- Вы сознаете, каким интимным делом мы занимаемся?
- В свои мемуары я это включу, обещаю. Кстати, вы не дурак и не истукан.
- Мы в комнате одни, и между нами происходит этот загадочный обмен. Что я даю вам? И чем вы меня оделяете - или, наоборот, отнимаете что- то? Что вы во мне изменяете? Я ведь физически чувствую, что меняюсь, - словно электрический ток прямо под кожей. Вы меня выдумываете, пока работаете? Или я сам под себя подделываюсь? И с каких это, собственно, пор женщины стали фотографировать мужчин?
- Вернусь домой - посмотрю в энциклопедии.
- Мы с вами на редкость хорошо ладим.
- Теперь - да, когда перешли на другую тему.
- Я без зазрения совести теряю целое рабочее утро.
- И не только утро. Не забывайте, едва ваш портрет будет опубликован, от вас будут ждать абсолютного сходства с ним. И всякий, кому вы попадетесь на глаза, обязательно усомнится в вашем праве отличаться от собственной фотокарточки.
- Я стал чужим сырьем. Вашим, Брита. Есть жизнь, и есть акт потребления. Вокруг нас все работает на то, чтобы придать нашей жизни законченную форму, зафиксировать ее на пленке или на бумаге. Влюбленная парочка ссорится на заднем сиденье такси - и в этом таится вопрос. Кто напишет книгу, кто сыграет эту парочку в кино? Все стремится к своему утрированному варианту. Скажем иначе. Событие не происходит в реальности, пока у него нет потребителей. Скажем иначе. Реальность вытесняется аурой. Один человек порезался, когда брился, - и другого тут же нанимают писать историю пореза. Каждую мелочь выставляют под свет софитов. Вот я в вашем объективе. И уже совсем другим себя вижу. Я уже себе не родной, а двоюродный или троюродный.
- Между прочим, никто вам не мешает взглянуть на себя иными глазами. Просто диву даешься, как глубоко можно проникнуть благодаря изображению. Обнажается то, что ты, казалось бы, от всех скрываешь. Иногда какая-то новая грань родной матери, отца, сына. Бац - вот, оказывается, как оно на самом деле. Подносишь к глазам любительское фото, видишь собственное лицо, полускрытое тенью, - а в действительности это твой отец заснят.
- Да, вы и вправду готовите тело к погребению.
- Никаких таинств - только бумага да химикаты.
- Румяните мне щеки. Натираете воском руки и губы. Но когда я по-настоящему умру, люди будут думать, что я живу на вашем снимке.
- В прошлом году я ездила в Чили и познакомилась там с одним редактором. Он отсидел в тюрьме за то, что его журнал напечатал карикатуры на генерала Пиночета. Обвинение формулировалось так: "За убийство образа генерала".
