Симона Винчи - Номер 411
Когда мы приехали в твой дом, тот, что ты звал моё место , мы были исчерпаны до дна. И я даже не помню, что мы делали, если действительно что-нибудь делали, или же я просто села в свой поезд и уехала, оставив тебя наедине с твоим фантомом.
Я только что вышла из ванны, в которой лежала долго, горят свечи, опадает пена с запахом мускуса. Когда я опускалась в воду, я рассматривала своё тело, колени, бедра, лодыжки. Я откинула голову и позволила воде залиться мне в уши, в нос и рот. Перед освещённым трюмо этой абсолютно белой ванной комнаты я сделала идеальный макияж: корректор тональный крем пудра жидкие румяна тени тёмные на нижние веки светлые на верхние чёрный карандаш на внутренний угол глаз тушь для ресниц карандаш для губ ярко красного цвета губная помада самая яркая что у меня есть.
Этим вечером я — в красном с чёрным, чётко нарисованные брови, сияющие глаза. Потекли слезы. Вода с песком — смесь, которая пробуровливает веки.
Плачущая женщина в зеркале — это я. И в то же время не я. В зеркале совсем другая женщина.
Но кто она?
И для кого она так сильно старалась?
Здесь же никого нет.
Никого нет в этой комнате, в этой гостинице, в этом городе, никого во всем мире. Кто может видеть эту женщину, которая ждёт мужчину, который никогда больше не придёт.
Я налила белого вина себе в бокал, зажгла сигарету, ещё раз бросила взгляд на свои лодыжки, чуть склонившись с высоты своих чёрных туфель на шпильках, покачалась перед зеркалом, вперёд и назад, осмотрела себя со всех сторон, изгиб бёдер, плоский живот, полную грудь, шею с ритмично бьющейся голубой веной.
Если только ты не подглядывал через замочную скважину, ты никогда не видел женщину одну в ванной комнате, никогда не мог наблюдать это бесчисленное множество совершаемых ею всегда одинаковых последовательных действий, жестов, наполненных надеждой и ожиданиями, манеры, с какой она обрызгивает духами основание шеи, запястья, спину между лопатками. Ты ничего не знаешь о той прочной и непрозрачной сфере, формирующейся вокруг женщины, которая готовит себя для мужчины, и которая отделяет её от всего остального, даже от себя самой. Тебе ничего неизвестно о боли, её пронизывающей в тот момент, когда сфера лопается, оставляя один на один с зеркалом, которое возвращает ей отражение незнакомки, способной произвести впечатление на мужчину, ради которого она так старалась и который не придёт.
Когда ты впервые появился в моем доме, в руках у тебя была огромная дорожная сумка — кожаный баул темно-коричневого цвета. Увидев её, я спросила себя, интересно, что в ней может находиться, и на сколько дней твоего здесь пребывания заготовлено её содержимое, учитывая, что этого мы с тобой даже не обсуждали.
Видеть, как ты входишь в мой дом, было странно: в дом, где я жила с другим мужчиной, с каким распланировала комнаты, советовалась, как разместить мебель, в какой цвет покрасить стены, с кем проводила все времена года, заготавливала дрова на зиму, гуляла по парку, смотрела на снег, падающий с крыш и медленно покрывавший, пока они не исчезали из виду, бамбуковую изгородь и огромное футбольное поле по другую сторону дороги.
Появился ты, но и другая жизнь для меня никуда не делась.
Ты попросил меня освободить ящик шкафа, чтобы сложить туда свои вещи, я ответила тебе не сразу, меня охватило чувство раздражения, которое я попыталась обуздать: насколько ты можешь задержаться здесь, спросила я, старательно избегая слово «думаешь», отчего фраза получила бы иной смысл. Возможно, на неделю, ответил ты. Я молча освободила ящик, при этом у меня бешено прыгало сердце, словно теннисный мячик, скачущий между миндалинами. Я не знала, готова ли я к такому испытанию.
Дом — это не номер в отеле.
Вокруг тебя кругами осторожно шмыгали кошки. Они тебе не доверяли. И правда, все то время, как ты исчезал и появлялся в этом доме, они никогда тебя не любили, и подозреваю, это было взаимно. С животными надо обращаться как с животными, сказал ты мне в первый же вечер, когда мы сидели за столом, собираясь ужинать, а кошки, запрыгнув на скатерть, стали совать мордочки в тарелки. Я прогнала их. Я сделала это по одной-единственной причине: чтобы больше не слышать твой голос, полный брезгливости. Я помню, как подумала, что если у тебя такой тон по отношению к животным, тот прекрасно сможешь употребить его по отношению ко мне, а я этого не стерпела бы. Ни на секунду. Я с детства терпеть не могла людей, командующих другими.
Но скоро я забыла об этом. Для этого мне было достаточно смотреть на твой рот или на твои руки. Я ждала звука твоего голоса, как ожидают появления воды в колодце, долго остававшимся сухим. С благоговением я прикасалась к тебе языком и пила каждый слог, каждую капельку твоей спермы, каждую каплю пота. Моя голова на твоей груди, мы лежим в постели, нагретой нашим телами, я закрываю глаза и слышу твой голос, гулко отдававшийся внутри грудной клетки, в то время как ты читаешь вслух отрывок из книги, я не свожу с тебя глаз, когда ты выскальзываешь из-под простыни взять сигарету и спички и я прижимаю твою подушку к губам, переполненная счастьем, о каком даже и не подозревала, что могу испытывать его рядом с мужчиной. Эта кровать была островом, а мы двое — потерпевшими кораблекрушение и спасшимися на нем.
Я сидела на маленьком балкончике твоего дома и читала, затягиваясь сигаретой. Улицу и дома напротив заливал розово-оранжевый свет. Ты улыбнулся мне, взял пиджак, солнечные очки, табак, ключи и ушёл, не сказав, куда идёшь и когда вернёшься. Я продолжала читать.
«Трудно любить настолько бескорыстно, чтобы защищать любовь, не будучи защищёнными ею. Трудно поддерживать любовь, коль скоро она рассматривается как проигранная игра, когда она не выходит, хотя можно сказать: я был готов к этому, сойдёт и так. Другими словами: если ты не садишься на лошадь, если ты не полагаешься на неё полностью, то естественно, тебе никогда не быть сброшенным с неё, но и надеяться на то, чтобы скакать, ты тоже не можешь. Следовательно, совет один: ты должен полностью отдаться лошади, но и всегда будь готов к тому, что можешь быть выбитым из седла в любой момент».
Я оторвала глаза от книги — это была одна из твоих любимых, дневники Людвига Виттгенштейна[9] — и зажгла следующую сигарету. На балконе противоположного дома пожилая женщина разговаривала со своим персидским котом, я помахала ей рукой, она ответила мне тем же. Правда, подумала я, стоит ли целиком довериться лошади и, следовательно, любви, зная, что она в любой момент может сбросить тебя? Может быть, не стоит? Я никогда не встречала никого, кто бы мог поступить так в реальности. Все мы проводим время, ведя книгу учёта приходов и расчётов, и всегда недовольны, всегда ощущаем себя в долгу: я тебе дала это, а ты мне не отдал то, я для тебя сделала это, а ты для меня ничего не сделал, если бы ты меня любил, то сделал бы… был бы… должен бы… То, что я всегда ненавидела в нашей любви и от чего нам так и не удалось освободиться, — твоя ментальность лавочника.
В ту секунду, когда я услышала, как дверь дома с сухим щелчком захлопнулась за тобой, я глубоко вздохнула, испытывая чувство облегчения и свободы. Конечно, ты вернёшься, и я буду этому рада, но сейчас я одна, и тоже вполне счастлива. Быть может, такое случается со всеми, только не все в этом признаются. Люди женятся и живут бок о бок десятилетиями, едят в один и тот же час, спят в одной постели, смотрят одни и те же телевизионные программы, вытирают лицо одним полотенцем, говорят одинаковые слова, думают одинаково и, когда говорят, употребляют множественное число. Я нахожу это невыносимым. Я считала это невыносимым с самого детства. Прошло всего ничего, как я снова свободна от подобной участи и желаю видеть свою жизнь без чьего-либо постоянного присутствия, без того, чтобы воспринимать себя элементом «пары». Я должна сказать ему это, подумала я, сказать это ему, пока не поздно.
Я сказала тебе это, стараясь быть деликатной, и попыталась улыбнуться. Я повторила тебе это десять, двадцать, сто раз, но ты никогда не хотел дослушать меня, и каждый раз, когда я говорила: нет, будет лучше, если мы завтра не увидимся, мне необходимо побыть одной, — ты отвечал, что двое, если они любят друг друга, должны быть вместе, как только и когда только могут, а я завтра могу, и ты тоже завтра можешь, поскольку завтра ты не работаешь, да, отвечала я тебе, я могу, но не хочу, а ты как будто не слышишь, и однажды я сказала тебе это слишком громко, с чрезмерным сарказмом и излишней яростью, причём когда мы были не одни. Ты грохнул кулаком по столу и крикнул, чтобы я заткнулась и прекратила орать. Что слова, которые я произнесла, тебя ранят, это отвратительные слова. Что ты не можешь снести такое. Я и наш друг, который был с нами, в ужасе переглянулись, не произнеся ни слова. Когда друг ушёл, и мы остались наедине, я схватила бутылку ледяной водки, сделала большой глоток, села на подоконник и притянула тебя к себе. Было очень жарко в тот вечер, и струйки слюны, которые твой язык оставлял на моей коже, смешались с потом, я сидела на подоконнике, откинув назад голову и обхватив ногами твои бедра. Чувство досады моментально исчезло, исчезло все, кроме наших тел, одно напротив другого, одно в другом.
