Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита
— Н-да, — сказал Борис и отвернулся. — Ничего себе уха.
Где-то далеко на горизонте прошел дубок под парусом — еле заметной черточкой с косым белым крылом. Борис позавидовал тем, кто на дубке: пошли себе куда-то, и горюшка им мало; перебрасывают из порта в порт арбузы, дыни, помидоры, виноград… Поработают вволю на погрузке — и сидят себе, загорают, семечки плюют до порта выгрузки! Когда-то еще прихватит их погода, но, кстати, они ведь далеко и не ходят.
— Что же ты предлагаешь? — спросил он, побледнев. — Чтобы я пошел, выдал вас?
— Я этого не говорю. — Тищук тоже побледнел и поспешнее стал ковырять краску. — А только ты тоже какую-то неинтересную позицию занял. Нейтралитет! Какую-то Швейцарию изображаешь. Тут надо «или — или», понял? Посередке, да еще в одиночку, не устоишь.
Тищук, наконец, вытер измазанный палец о брюки.
— Вот ты рассуждаешь: не продавал бы, — продолжал он охрипшим, виноватым голосом. — Ну, хорошо, мы эти два месяца в героях ходим. На Доску почета повесили. А раньше-то ведь как было, когда на бычке прогорели? Мы и получки-то в глаза не видели. Только вот и удерживало на сейнере бесплатное питание. А у меня жена…
— Тем более, если жена, — тихо намекнул Борис. — А там и дети, глядишь, появятся. Головой соображать надо, а не…
Да, приятель отступился, отошел от Бориса еще раньше, еще в те времена, когда он «искал» жену. Искал он ее истово, по-хозяйски, хотя вполне мог походить в холостяках года три-четыре.
— Мне, — говорил он, — только чтоб честная была. Не из таких, которые тут в общежитиях. Эти в жены не годятся. Мне — чтобы она все по дому могла и собой чтоб симпатичная. Чтобы кругленькая.
И он нашел ее, симпатичную, кругленькую, чернявую. Нашел свою Маню как раз в общежитии, которого так чурался. Единственным утешением ему было то, что она хоть из общежития, но «честная».
Паня Тищук регулярно, с восторгом и удивлением сообщал всем, что Манечке «хочется глины» — у них, мол, у беременных, всегда так, сами не знают, чего хотят. Двумя днями позже он рассказывал уже о том, что глины Манечке перехотелось, но теперь ей жизни не дает запах не то чтобы глины, а прямо-таки навоза с глиной, из которого саман лепят («Вот так бы, — говорит, — и съела»).
Тищуку нужны были деньги. На пиво и на распашонки. А кому деньги не нужны? Разве Борис отказался бы от них? Не захотел бы купить себе приличный костюм, ну, там желтые штиблеты на каучуке?.. Тут все дело в выдержке. В том, на какие деньги покупать костюм. По справедливости ли человек их заработал. И как Панька этого не поймет? Тут же простая арифметика.
— Ну что ж, — сказал вдруг Борис, — попытаемся прикрыть лавочку. На тебя-то рассчитывать можно? На твою помощь?..
Тищук посмотрел на него исподлобья и уклонился от прямого ответа.
— Вон чего-то в кубрик нас зовут. Пошли, там
Колдун. Речу, наверно, будет толкать.
— Пошли, — неохотно вымолвил Борис.
Он сошел вниз и остановился у трапа. В кубрике собрались почти все рыбаки. Курили. Перебрасывались шуточками.
На столе стоял чугунок с картошкой и сбоку — алюминиевая, до краев наполненная хамсой миска.
Остюков разинул рот и швырнул туда половину разварной, поблескивающей зернами крахмала картофелины. Захватил щепотью хамсы — он ел ее, не обрывая голов, смачно разжевывая и жмуря от удовольствия глаза. Наконец дожевав, уперся плечами в шифоньерку.
— Уф! — выдохнул он и снял очки; были они с обыкновенными стеклами, и носил их Остюков единственно затем, чтобы немного прикрыть дужкой кожицу чуть выше переносицы, пульсирующую, как детский «родничок». — Уф! Аж вспотел. Так я вот по какому делу, ребяты… Ели вы красную рыбу? Приходилось вам?..
— Не ели! — вразнобой зашумели матросы.
— А в глаза видели?
— Не видели! — уже организованнее прозвучал ответ.
— А что? — спросил кто-то. — На рацион нам выдадут?
— Да не-е… Какой к черту рацион! Тут дождешься. Одним словом, сегодня ночью будем с красною рыбой. Я сказал — точка! Только держать язык за зубами.
Не было ничего удивительного в том, что рыбаки не ели красной рыбы и в глаза не видели осетра, белугу или севрюгу. Были они большей частью из глубинных полесских сел, из украинских местечек. И тут, на море, их «Креветка» промышляла только бычка да камбалу…
Матросы были заинтригованы.
— Ну, что-то отмочит наш Колдун, — ликовал, потирая руки, Мякенький. — Будет какая-нибудь авантюра!
Он не ошибся. В начале ночи «Креветка» вошла в пролив. Непроницаемый туман навалился на воду, белый и липкий, как молочный кисель. Стоило протянуть руку — и уже не видно было пальцев.
В такие ночи бредущие в море корабли жгут огни, помимо тех, что расплывчато мерцают на фок-мачте, по сторонам надстроек. Пронзительно завывают сирены. Матросы колотят в рынду. Не ровен час — можно столкнуться.
Но «Креветка» не зажигала своих огней. Не ревела на ней сирена. И вахтенный не терзал рынду до изнеможения. «Креветка» входила острым форштевнем в туман, как нож входит в масло… Тихо-тихо работала машина. На носу смутно проступал силуэт впередсмотрящего: столкновения все-таки опасались.
Но вот пахнуло от недалекой земли душным ветерком, и туман осел, порастаял, прижался вплотную к ночной стылой воде. Проступили огни — они казались запутавшимися в космах тумана звездами.
«А ведь это Тамань, — подумал Борис удивленно. — Какого все-таки рожна нам здесь надо?»
Он сидел на трюме уже давно, пожалуй, с тех пор, как сейнер отдал в рыбацком поселке швартовы и вошел в пролив. Поначалу Бориса, как и всех, заинтриговала таинственность, необычность рейса. Да и не могли не волновать молодого, очень молодого еще человека ночь без звезд, туман, и сейнер без огней, и приглушенное татаканье машины, и впередсмотрящий… Во всем этом ощущались и романтическая приподнятость и едва уловимый душок опасности.
Борис много на своем коротком веку почитал, и теперь лезли ему в голову и куперовский «Пенитель моря» и бесстрашные корсары, мерещились контрабандные черные юркие шхуны…
Да, да, что-то в эти минуты роднило «Креветку» с книжным, выдуманным и призрачным, миром. Ночной поход к берегам Тамани обрел притягательную силу, хотя умом Борис понимал, что затевается недоброе.
Он вспомнил слова Остюкова о красной рыбе, хихиканье Мякенького, многозначительные недомолвки боцмана… Рейс без огней, без полнокровного ритма машины, без мелодичного позванивания рынды оборачивался своей грязной стороной.
На сейнере становилось тревожно. Торопливо прошел мимо Остюков, бросил на ходу:
— Где багор? Крючки приготовили?
— Приготовили, — ответила темнота голосом боцмана.
Рядом неслышно присел Панька Тищук и скрестил на груди руки.
— Знаешь, куда пришли?
— Тамань, — вздохнул Борис. — Самый скверный городишка из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить.
— Тебя, что ли, хотели утопить? — удивился Тищук.
— Да нет. Это Лермонтов. Помнишь, «Герой нашего времени»?.. А ведь здорово, что тут бывал Лермонтов! Вот как мы с тобой. Ходил, разговаривал с жителями, да еще какую чудесную подсмотрел или подслушал историю!
Борис говорил с вдруг вспыхнувшим воодушевлением, то ли завидуя в чем-то Лермонтову, то ли на самом деле поражаясь, что судьба занесла великого поэта в столь отдаленные и скучные края.
—Ты постой, — «Дернул его Панька. — Это я читал в школе, помню… А ты Догадываешься, зачем мы сюда?..
— Колдун, наверно, какое-то браконьерство придумал, — неуверенно предположил Борис.
— Хуже! — мотнул головой Тищук.
— Ну, что еще хуже? Не десант же он надумал высаживать для захвата Тамани.
— Не десант, понятно… — согласился Тищук и добавил тише, хотя поблизости никого не было: — Красную рыбу из колхозных ставников выгребем. Краснючка, понял?..
Борис вздрогнул. Несколько минут он молчал, шаркая по палубному настилу подошвой сапога.
— Так ты что, радуешься этому?
— Нет, зачем. Я не радуюсь. А только интересно, понимаешь ты, обставил это дело Колдун. Как в кино! Да и рыбка, говорят, вкусная…
Сейнер совсем заглушил машину и шел уже по инерции — тихо-тихо, так, что было слышно, как ворчит, скользя вдоль бортов, вода. Приближалась зона ставных неводов — ставников, — и не мудрено было влететь в сети, накрутить их на винт…
— Слева по носу ставник, — глуховато сказал впередсмотрящий.
«Креветка» легла право на борт и вскоре остановилась на неподвижной, спокойной воде.
— Подтягивай баркас! — вполголоса распорядился Остюков. — Живей, живей, ребяты, а то рассветет! Прыгай по очереди. Без грому, без грому…
Он повернулся, чтобы взять на трюмном люке свой крючок — недлинную палку с загнутым на конце железным острием, — и споткнулся о ноги Бориса.
