Павел Сутин - Эти двери не для всех
Никон пошел. Бравик поставил пешку на e4.
– Ничего ты не знаешь. Не интересуешься, – сказал Никон. – Как, однако, оригинально начинается партия… Гаривас открывает независимый журнал. В стране теперь свобода. Они открывают журнал "Время и мы"*. Там их целая компания…
Его дружки-диссиденты и Тёмка Белов.
Бравик с Никоном быстро разыгрывали начало. Бравик начинал с равнодушным видом, он надеялся, что Никон попадется на "дурацкий" мат. Такое бывало. Но Никон не попался.
– Что я тебе – мальчик, что ли… – тихо проворчал Никон.
– Зря Гаривас с ними дружит, – неодобрительно сказал Бравик. – Больно храбрый Гаривас. Эту лавочку скоро прикроют… Какая свобода? Какая тут может быть свобода?
Никон пошел ладьей на e1, Бравик передвинул пешку на e5.
– Может, – уверенно сказал Никон. – Просто "Московские новости" не читаешь. В стране теперь свобода… Ты знаешь, что Бехтерева убили, потому что он сказал, что Сталин – шизофреник?
– Чушь, – сквозь зубы сказал Бравик. – Не был Сталин шизофреником… Он вообще был на порядок проще, чем о нем теперь пишут. За "Московскими новостями" всегда очередь. Мне некогда стоять в очередях… Ты верхогляд, Никон. Почему ты такой верхогляд, а? Бехтерева убили, потому что он занимался теорией массовых психозов. А весь этот режим – сплошной массовый психоз. А ты – верхогляд… И потом, "Время и мы" – это израильский журнал. Там Поповский редактор. Ты читал его "Тысяча дней академика Вавилова"?
– Не… Не читал. Некогда… "Время и мир"! Точно – "Время и мир". Ошибочка…
Но – независимый журнал. Ты, Бравик, пессимист.
Никон налил себе рюмку и пошел слоном – a4-b3.
– А ты разгильдяй, – сказал Бравик. – Что за херню ты докладывал на Обществе?
– В чем дело? – холодно спросил Никон.
– "В чем дело"… Слышь, Никон, не надо модничать! Ты статей, что ли, морозовских начитался? У тебя еще ни фига нет отдаленных результатов! Ты посдержаннее себя веди… Какие, на хрен, пункционные нефростомы? У тебя есть разовые дренажи? Нету? А где ты их возьмешь? Так что давай оперируй нормально…
Ты не в Америке, Никон. Ты сейчас начнешь наши резинки пихать, а потом у тебя полезут осложнения… Ты что – хочешь капитал сделать на модных штучках? Ты что – как этот крендель из госпиталя эм-пэ-эс? Он спер французский дренаж со стенда на выставке и докторскую написал. А дренаж был один-единственный… А такие вот, вроде тебя, начали наши дренажи мастрючить… И у них теперь осложнения. Ты полегче.
– Ох ты, елки-палки, академик… – сказал Никон и погасил окурок. – А чего делать-то? Нету дренажей! И чего? Весь живот полосовать, когда можно тонкую трубочку поставить?
– Модничать не надо, – сварливо сказал Бравик.
– Вот что, Бравик, давай-ка в шахматы играть, – миролюбиво сказал Никон.
– Я давно играю, а ты трепешься, – сказал Бравик.
Отец давно уже отложил журнал и смотрел фильм. И, кажется, даже не смотрел, а подремывал.
– А тебе Гаривас не рассказывал про журнал? – вполголоса спросил Никон.
– Нет…
Бравик задумался. Никон мог убрать его пешку. Мог не польститься на нее, но мог и убрать. А она Бравику была нужна. Бравик кое-что придумал.
– А представляешь – если он действительно откроет журнал?
– Нет, не представляю… Дай подумать.
– А ты не одобряешь Гариваса?
– В чем не одобряю?
– Ну, в том, что он из больницы ушел, из медицины ушел.
– Он уже давно ушел, – сказал Бравик. – Он взрослый человек. Решил уйти – и ушел.
– Я бы не смог уйти, – сказал Никон. – И ты не смог бы уйти. Ты ничего другого не умеешь. А Гаривас умеет… Считает, что умеет. И зачем тебе куда-то уходить?
Ты на своем месте.
Он пожертвовал пешкой ради инициативы и начал фигурную атаку.
– Все-таки вот это такое качество… Все оставить и уйти… И начать на новом месте.
– Какое качество? Ходи, – сказал Бравик.
– Ну, такое качество – суметь бросить все, что нажил, и все начать заново. С табула раса… Одни могут, а другие нет.
Никону пришлось ослабить пешечное прикрытие.
– Ага… – озадаченно сказал Никон и стал рассуждать вслух: – Значит, если я двину пешку на h3, ты возьмешь ее слоном… Пожертвуешь фигурой и получишь неотразимую атаку…
– Про себя, – попросил Бравик. – Думай про себя.
– Гаривас – молодец, – сказал Никон. – Все бросить и все начать заново…
Бравик промолчал. Он недоверчиво относился к тем, кто все бросал и начинал новую жизнь. К тем, кто менял профессию. Бравик считал, что профессию трудно поменять.
Поменять по-настоящему. Для того чтобы вполне владеть профессией, считал Бравик, нужны годы. А те, кто "все бросают", – из них, как правило, ничего путного не получается. Они, как правило, трепачи и верхогляды. Так считал Бравик. Альзо шпрах Заратустра.
– Не… Молодец Гаривас. – Никон налил себе полрюмки и выпил. – А в подвиги ты веришь?
– В смысле?
Бравик вывел вперед ладью, для того чтобы за ней могла встать другая. Никон был вынужден отвести ферзя на f1.
– Нет, я неправильно спросил… Как это – "Нет пророка в своем отечестве"… Вот ты веришь в то, что обычный человек, человек, которого ты хорошо знаешь, может вдруг совершить что-то этакое? Вот жил человек рядом с тобой, жил, и вдруг оказывается, что он герой. Что он гений. Что он открыл журнал. Настоящий журнал.
Самый лучший журнал… Веришь?
Бравик отвлек ладью Никона, надеясь вскоре использовать ослабление первой горизонтали.
– Я не люблю "вдруг", – сказал Бравик. – Я не верю во "вдруг". Если человек сделал что-то настоящее, то это не может быть "вдруг". Все настоящее может быть только скучно, трудно и постепенно… Ходи.
– Ты устарел, – сказал Никон и быстро пошел ферзем на f4. – Ты просто устарел.
Ты зануда.
– А вот это зря, – сказал Бравик. – Может, подумаешь? Посмотри на моего слона.
Если бы ты его забрал, то мне трудно было бы продолжить атаку.
– Уже подумал, – сказал Никон. – Ходи. И не учи меня… Ты зануда, Бравик.
– Может быть, я зануда… Правда, я так точно и не знаю, что в твоем понимании "зануда"… До сих пор "зануда" – это был человек, который пьет меньше, чем ты.
– Ходи, – сказал Никон.
Бравик задумался. В сложившейся ситуации его фигуры с ферзем против ладьи, коня и пешки Никона стоили немногого.
– А чо ты вообще такой старичок, а? – недовольно сказал Никон. – Ну, чо ты вечно – "трудно", "постепенно"… Как будто тебе сто лет! Ну, есть же какие-то прорывы… Я не знаю… Озарения…
– Ты погоди с озарениями… Ты говоришь – "подвиг", "гений"… Ты Леху Калашникова знаешь?
– Калашникова? Из Института урологии? Знаю. Мажор. У него папаша какой-то высокопоставленный…
– Никакой он не мажор, нормальный парень, – сказал Бравик и откинулся на спинку кресла. – А кто такой Конон Молодый – знаешь?
– Нет.
– "Мертвый сезон" смотрел?
– Это с Банионисом?
– Да.
– Смотрел…
– Конон Молодый – знаменитый разведчик. Леха с ним то ли в родстве, то ли семьи дружили… "Мертвый сезон" – это про Конона Молодыя. Он прототип главного героя.
В журнале "Знамя" это еще было. Аграновский – "Профессия – иностранец"… Не читал? Но "Мертвый сезон" ты смотрел? Ходи…
– А… Ну да… Смотрел. Его еще там так красиво меняют…
Никон защитил пешку h2 конем.
– На самом деле все было не так красиво… Долго очень все было… Но – не суть.
А Леха – хороший мужик, никакой не мажор. Он на Николиной Горе живет, это недалеко от Сенькиной дачи. Я у него там бывал. И он мне рассказал про Молодыя.
Леха в детстве у Молодыя на коленях сиживал – "дядя Конон"… Ну, чего говорить – завлекательно… Заслали в Канаду, оттуда он перебрался в Англию… Стал миллионером, отслеживал военно-морские базы… И спалился. Просидел три года в английской тюрьме, обменяли… Роскошный мужик, конечно… Позвонил мне Галкин отец, Борис Борисович: "Гриша, я хочу, чтобы ты моего товарища прооперировал". Я его товарища посмотрел, положил к нам, обследовал… Оперировал Папа. Я знакомых не оперирую… Принципиально. Я помогал. Так вот – хороший оказался дядька. Из их конторы. Уже на пенсии. Не стал оперироваться в госпитале КГБ, к нам лег…
Бравик начал новую атаку. Он пошел слоном на g1.
– К тебе лег, – сказал Никон. – А ты его Папе подсунул.
– Я знакомых не оперирую, – повторил Бравик. – Себе дороже… И он лег к нам, и все прошло хорошо. Интересный мужик… Янгайкин Сергей Алексеевич… В этой конторе интересных мужиков хватает… Он шпионил в Латинской Америке – в Перу, в Мексике… Помнишь, я тебе текилу подарил на день рождения? Это он принес…
Однажды я его пригласил в ординаторскую чайку попить. Вечер, поздно… Хороший дядька, разговорились… Я сказал – пойдемте, чаю попьем И я ему рассказал про Леху и про Молодыя. Он послушал и говорит… Симпатичный такой человек, был простым инженером в Барнауле, металлургом, анкета безупречная, активный комсомолец… Взяли его на работу в органы. Представляешь, да? Высшая школа КГБ, был простой инженер, а тут перед ним весь мир… Он был очень способный к языкам… Значит, я ему рассказал про Молодыя, а он мне отвечает – понимаете, говорит, Григорий Израилевич, в нашей профессии известность – это признак профнепригодности. Я, говорит, шесть лет был менеджером строительной компании в Венесуэле. И очень, хочу вам сказать, плодотворно поработал… Поскольку моя компания строила аэродромы. Всякие аэродромы, стратегические – в том числе. И никто про меня ничего не знает. И никогда не узнает. А Конон Трофимович, конечно, человек известный, портрет его висит в Зале славы. Но он ведь потому и известный, что спалился.
