Сильви Тестю - Девочки
Если я далеко, мама ловит Коринну или Жоржетту. Не знаю, почему ей обязательно надо танцевать с нами. Она одна из взрослых танцует только с детьми.
— Иди пригласи маму на танец, — говорит мне Коринна.
— Сама пригласи!
Терпеть не могу, когда мной командуют.
— Я уже.
— Тогда пусть Жожо.
Жоржетте что, она слушается!
Но вечно отлынивать мне не удается.
— Смотри, она сидит на стуле совсем одна!
Коринна опять чуть не плачет, так ей жалко маму.
— Ну ладно, ладно, — соглашаюсь я. — Только не реви!
После медленного танца все огни гаснут, музыка выключается.
Все, танец кончился. Мне достался самый длинный. Мама говорит мне «спасибо». Хочет меня поцеловать. Вот и хорошо.
Все поют: «С днем рождения тебя-а-а-а-а!!!» Анжелин муж выносит именинный торт. Вид у него довольный-предовольный. И сует торт со свечами ей под нос. Тишина. Сейчас тетя задует свечи. Она глубоко вдыхает, будто собирается прыгнуть с вышки. Дует — но ее муж отодвигает торт: ни одна свеча не погасла. Он оглядывается, смотрит, насмешил ли крестного. Да. Крестный посмеивается.
Муж опять подставляет торт тете под нос. Она дует. Он опять успевает отодвинуть торт. Все свечи горят. Оглядываюсь на Коринну — так я и знала. Она не смеется. Ей не по вкусу такие шутки. Ишь, как губы поджала. Я смотрю на Жоржетту — а она уставилась на торт. Ей надоело ждать, не терпится его попробовать.
А я что-то не пойму. Сама не знаю, смешно это или нет. Я жду…
Наконец решаю: не смешно. Когда он в пятый раз отодвигает торт, я тоже начинаю злиться. К счастью, тут вмешивается другая мамина сестра. Хватит, а то есть этот торт нельзя будет, воск на него натечет.
Ну все, на этот раз тетя вдыхает не зря. Она дует на свечи. Уф! Все погасли с одного раза! Гости аплодируют.
Что? Как? Что это такое? Сегодня же не мой день рождения!
У тетиного мужа для меня сюрприз!
— Сибилла! Сибилла! — кричит он мне через весь сад. — У меня есть кое-что получше торта!
И вид у него довольный-предовольный.
О-ля-ля! Я смотрю, разинув рот. Вспомнил-таки! Спасибо! Спасибо!
Большая тарелка, а на ней… Да! На ней лежит камамбер! Спасибо! Спасибо! Я оглядываюсь на маму. Она улыбается. Она знает, что я не клянчила.
На нем нет свечей, но все равно у меня как будто тоже день рождения!
Подходит Анжелин муж, протягивает мне специальный ножик для сыра.
— Твоя тетя разрежет свой торт, а ты разрежь свой!
Я стесняюсь: слишком много чести. Вот повезло-то. Даже Анжела ждет, не режет свой именинный торт, пока я не разрежу мой камамбер.
Все внимательно смотрят на меня, и я наконец втыкаю нож в камамбер. «Вжжжииик!» — пищит он.
Что это? Что происходит? Я не верю, я еще раз выставляю себя на посмешище и только тогда понимаю, как меня опозорили. Камамбер — пластмассовый. Его купили в магазине шуток и розыгрышей. Надо мной все смеются. Я стою, дура дурой, среди хохочущих взрослых. Тетина подружка — вот корова! Я все-таки оттопчу ей ногу. Она так заливается, будто ничего смешнее в жизни не видела.
А мне совсем не смешно. Моим сестрам тоже. Коринна бежит мне на выручку. Берет меня за руку, уводит от стола. Спасибо, а то я не знала, как быть.
Теперь им всем стыдно.
— Не обижайся! Это же шутка! Поешь торта…
У каждого находятся слова мне в утешение.
Поздно. Я их ненавижу. Не буду ни с кем разговаривать. Все дураки. Я не хочу больше их слышать. Даже смотреть на них не хочу. И не надо меня трогать, кто-то пытается — я отдергиваю руку.
Жоржетта тоже прибежала мне на выручку. Мы втроем прячемся в углу сада.
Посреди суматохи вдруг раздается хрипучий голос моего крестного:
— Ну что, а настоящий-то у тебя есть? Дай теперь малышке!
Он встал на мою защиту.
Тетин муж молчит. Нет. Нет у него настоящего. Шутку он заранее купил, а чтобы сделать приятное — даже не подумал.
Ко мне подходит тетина свекровь. Говорит, что у нее, кажется, есть кусочек камамбера в холодильнике. «Хочешь?» — спрашивает. Нет! Нет! Ничего я больше не хочу! Отстаньте от меня все! Не нужен мне ее кусочек камамбера. И вообще, кто же кладет его в холодильник? Я люблю, когда он мягкий, «аж течет».
А вот и мама. Сейчас мне же и попадет, и к гадалке не ходи. Кто бы сомневался. Она берет меня за локоть.
— Сейчас же перестань дуться. И извинись, — командует она шепотом мне на ухо.
— Что? Мне извиняться? Это он подсунул мне пластмассовый камамбер! Это он должен извиниться! — ору я.
— Сибилла, извинись немедленно.
— Нет!
Сейчас мама прошипит, что разберется со мной дома.
«Я с тобой дома разберусь» — когда мама так говорит, это хуже всего. К счастью, вмешивается крестный. Мама выпускает мой локоть, но стоит рядом, слушает. Крестный говорит мне, что в следующий раз, когда я приду к нему в гости, он купит целый камамбер для меня одной. Никто больше не будет его есть, только я.
— А мне дашь кусочек? — спрашивает он.
Ему, ладно уж, дам.
Он берет меня за руку и ведет через сад. Мама не идет за нами. Когда командует крестный, с ним не спорят, хоть ты кто.
— Идем, разберемся с этим шутом гороховым.
Спасибо крестному, мне было очень весело. Мы обзывали тетиного мужа шутом гороховым каждый раз, когда он проходил мимо. Вместо камамбера крестный угостил меня сосисками. И сказал, что я не обязана есть торт и фасоль тоже. Он и сам их не ел.
Краем глаза я поглядывала на маму.
Крестный сказал:
— Не смотри на маму. Слушай меня.
Я же говорила, с ним не спорят.
И я не стала смотреть на маму. Я знала, что она ничего мне не скажет. Мой крестный — это «особая статья».
Я была с ним весь вечер. Мы гуляли по саду среди танцующих гостей. Мне удалось оттоптать ноги двум тетиными подружкам. Никто не догадался, что я это нарочно. А крестный сказал им, мол, надо проворнее шевелить каблуками, Большеногая Берта.[5] Вот умора так умора.
Когда мы вернулись домой, мама меня предупредила: чтобы даже в гостях у ее брата я не вздумала набрасываться на камамбер.
— А если он меня заставит все съесть?
Жоржетта хихикает. И вместо меня достается ей: она слишком много съела торта.
— А ты мне не сказала «стоп»!
Тут хихикаю я.
Когда я приду в гости к крестному, он угостит меня камамбером. Я оглянусь на маму, а он скажет: «Не смотри на маму!» И я не стану на нее смотреть и съем весь камамбер. А фасоль есть не буду.
* * *Я взяла эту книгу на Шелковой мануфактуре.[6] Это моя старшая сестра хотела, чтобы мы записались в ту же библиотеку, что и ее подруга Гиаацинта. Надо говорить так «Гиаацинта», потому что это не название цветка. Ее мама назвала ее Гиаацинтой «невзирая» на то, что «терпеть не может эти цветы». Она назвала свою дочку этим именем в честь одной монашки. «Да, мадемуазель». Гиаацинта была монашкой в XV веке. Она принадлежала к пр-р-р-р-рославленной итальянской семье.
Вот как? Первая новость. Надо спросить у бабушки, вправду ли в Италии есть прославленные семьи. Отца монашки звали Мискотти. Он был графом де Виньянелло.
Тоже впервые слышу. В общем, дальше я не запомнила по порядку, что она мне рассказывала про ее постриг и монастырь Святого Франциска, но из всего этого поняла, что к имени ее дочки следует относиться уважительно, потому что эта самая Гиаацинта основала в XV веке целых два благотворительных общества. Одно собирало милостыню для бедняков, а другое помещало в больницы стариков и калек.
Вот как? Это разве хорошо? Я подумала, что моему дедушке, уж наверно, не понравится, если его сбагрят в дом престарелых! Сказать по правде, эту ее Гиаацинту, по-моему, никто не помнит, и не нужна она никому: точно говорю, ни мой дедуля, ни даже наша безногая соседка не захотели бы связываться ни с какими обществами.
— Вот та-а-а-ак, — припечатала, задрав нос, мама Гиаацинты.
«А твоего сына ты назвала Проспером в честь пряничного короля из XVI века?» — чуть не спросила я.
Песенка про пряничного короля весь день вертелась у меня в голове. «Проспер, оп-ля-бум, пряничный король!»[7]
— На Шелковой мануфактуре библиотека лучше, чем в Круа-Русс, — сказала мне сестра.
— Зачем? Зачем нам ходить на Шелковую мануфактуру, когда Круа-Русс ближе?
— Затем, что там больше книг, — ответила она.
Интересно, неужели в Круа-Русс не осталось книг, которые она не читала? Она, оказывается, прочла все, которые ей интересны.
— Откуда ты знаешь, если других не читала?
Она гнет свое:
— Библиотека в Круа-Русс — детская.
Я по-прежнему не понимаю, что ее не устраивает.
Она объясняет мне это в два счета. Она, видите ли, хочет читать лит-т-т-терат-т-т-ту-ру. Шатобриана она хочет читать. В двенадцать лет она хочет читать Пруста. Стендаля. Да уж, после того как она прочла «Красное и черное»… Только и слышишь от нее «Стендаль» да «Стендаль» каждые пять минут. Ах, мадам де Рена-а-аль, ах, гениально. На пару со своей подружкой из XV века она цитирует уйму писателей, о которых я в жизни не слыхала. Моя сестра стала такой чудной, с тех пор как поступила в коллеж. Она и раньше-то не говорила нехороших слов, но теперь еще и я не моги говорить их при ней! Интересно, она так и со своей подружкой, которая растягивает слова? Мы с Жоржеттой ее недолюбливаем, монашку эту.
