Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне
— Да — а, Полина. Это тебе не мёд на шаньгу накладывать.
Сейчас на месте дома дяди Григория и тёти Луши угли да обгоревшие деревяшки и когда был там Миша, пахло не мёдом, а залитым костром, дымом, мокрыми головешками да сырой золой. Разбомбили фашисты проклятые дом дяди Григория. И пасека тоже сгорела.
— Ну, падлы, будет вам! — Пообещал Микко фашистам.
У крёстной хозяйство сохранилось. И дом, и огород, и корова. Хлеба, как всем, недоставало, но за счёт усадьбы держались, голодные не сидели. По весне на поля ходили, вытаявшую картошку собирали и делали из неё «тырники». Картошку мыли, клали под донце, а на донце камни, отжимали мерзлотную влагу, сероватую и пузырчатую. Стёкшую жидкость отдавали корове, отжатую картошку толкли и пекли лепёшки. А если ещё и посолить удавалось, то вполне съедобно было.
Хотя жили с крёстной двое младших, Сергей и Полина, хозяйство она вела, практически, одна. Сергей этой весной закончил ремесленное училище и работал токарем на заводе «Арсенал». Забрал из бани, к ворчливому недовольству матери, короткую и широкую скамейку, на которой корыто для стирки белья хорошо помещалось и высота удобная, спину не ломала, и увёз на завод — ему нужнее, росту до станка не хватает. А поселился на жительство в заводском общежитии.
Разумеется, когда приезжал в Дубровку, матери помогал. Но не часты были те посещения, работы много, иной раз сутками из цеха не уходил. Прикорнёт где удастся, под верстаком или на ящиках, поспит несколько часов и снова к станку. Нередко мать не дождавшись сына, сама ехала в Ленинград к проходной, везла ему домашний доппаёк.
Муж и три других сына воевали. Отец и два старших на разных фронтах, а шестнадцатилетний Василий под Ленинградом, в ополчении.
Самая младшая в семье и единственная дочь у родителей Полина, ровесница Миши, работала на торфоразработках, укладывала торфяные брикеты на транспортёр. Уходила каждое утро и возвращалась к вечеру, чуть живая от усталости. Так что дома с неё помощи было не особо много. Но одно то хорошо, что хлеб какой ни какой, в дом она приносила.
Быстро проскочил небольшую деревеньку.
«Не останавливаться… Не останавливаться, так не останавливаться. Кто их знает, почему. Может быть для меня опасно, может быть к мероприятию какому готовятся, не хотят, чтобы я немцев насторожил, а может быть… Может быть и без меня там наши глаза и уши есть. Да мало ли что может быть, не до чужих забот, со своими бы справиться».
За деревней… За деревней то же место, но не зима, а лето. Стайка ребят и растворившийся среди них Микко, спешит по своим ребячьим делам. Навстречу немцы — фельджандармы катят на велосипедах. Останавливают ребят, обыскивают. У одного находят клочок чистой бумаги и огрызок карандаша.
— Шпион?! — Кричит немец.
— Нет, — отвечает тот по — русски.
— Русский шпион, — уже утверждает жандарм. И бьет кулаком в лицо. Бьет как мужика, изо всей силы. Наступает упавшему мальчишке сапогом на горло и стоит так, пока мальчик не перестал трепыхаться.
Микко невольно ускоряет бег, изо всех сил отталкивается палками — прочь, прочь от этого страшного места.
Не так быстро как первую, прошёл и вторую деревню, вытянувшуюся вдоль речки.
И опять повезло. Ближе к вечеру его догнал санный поезд, мобилизованные немцами на извоз крестьяне из русских деревень. Поведал и им свою легенду, вернее, часть её.
Упомяни, что совсем недавно был в Ленинграде, начнутся расспросы: что там и как там. Правду говорить рискованно, вряд ли немцы такое скопление русских без своих глаз и ушей оставили, наверняка в группу внедрены предатели. А говорить то, что было отработано в соответствии с легендой, как линия поведения — зачем своих, уж если не обманывать, то вводить в заблуждение и душу им травить, рассказывая только про бедствия блокадников.
Посочувствовали и взяли с собой.
— Садись в любые сани и поезжай, пока по пути.
Но о себе мало что сказали. Может быть его опасались, может кого из своих подозревали, а скорее всего, жизнь под оккупантом приучила их сто раз подумать, прежде чем слово сказать.
Поздно вечером, остановились на ночлег. Поужинали как — то уныло, лишь бы «кишку набить», и сразу же легли спать.
Хотелось спать, и глаза закрывались, но сон не шёл. Лезло в голову, проигрывалось то, что предстояло ему сделать здесь, за линией фронта. А когда эти заботы оставили, громко храпевший дядька мешал заснуть. Его будили, поворачивали на бок, но заснув он снова ложился на спину и начинал храпеть.
Мама вспомнилась.
Как — то, Миша тогда в очередной раз перечитывал островную жизнь Робинзона Крузо, а мама вывалив из мешка на пол старые носильные вещи и тряпочки перебирала их, подозвала его нежным, умильным голосом.
— Мишутка, подойди ко мне, сынок.
— Что?
— Твоя, — мама приложила к его груди маленькую распашонку. — Давай примерим?
— Ну вот ещё… Чего придумала, — недовольно проворчал Миша. — На один палец только налезет.
— Какой же ты тогда крошечный был. И хорошенький.
Усадила Мишу рядом с собой на пол и рассказала, что они, особенно папа, очень хотели мальчика, сына. Папа даже имя заранее приготовил. И когда мама была в интересном положении, папа часто прижимался щекой к её животу и тихонечко окликал.
— Миша — а, Мишенька — а, ты меня слышишь?
— А если там девочка? — Сомневалась мама.
— Тогда в следующий раз будет Миша, — не огорчался папа и такому разрешению от бремени. И сейчас оптимизма не терял, опять принимался звать. — Миша — а, Мишутка — а…
Поначалу мама смотрела на папины затеи только как на желание подольше быть возле неё и ласковее к ней относиться. А потом, с положенного срока, вдруг стала чувствовать как в ответ на папины призывания ребёночек толкает изнутри, может быть ручкой, или ножкой.
— Слушай! Ты только посмотри — слышит и отвечает!
Восхищалась мама, восхищался папа, восхищались они вместе и с сияющими глазами прижимались друг к другу, обнимались, сливались в одно целое — едина плоть бысть.
Удивительно было Мише слышать об этом, потому что в жизни папа с ним особенно нежным и ласковым не был. Он заботился о сыне, непременно откладывал свои дела и помогал Мише, если Миша его об этом просил или сам видел, что сыну нужна помощь. Находил время погулять, рассказывал поучительные истории, и были те истории не нотации, но наставления к жизни.
— Запомни это, мало ли окажешься сам или кто — то из твоих друзей в таком положении, будешь знать как поступить.
На похвалу не был жаден, подбадривал и поддерживал все благие Мишины намерения. И никогда не отмахивался от вопросов. Если не знал ответа, обещал узнать, либо советовал где об этом прочитать или у кого из знакомых спросить, кто лучше знает.
Но с той поры как Миша подрос, на руки его, практически, не брал, разве что по необходимости поднять или перенести, не сюсюкал и ласковые слова говорил редко. Любил не меньше, но в любви его забота о будущем сына, об умении его обустроиться в жизни, с годами всё больше выходила на первый план и всё дальше оттесняла нежность и вообще эмоции.
Мише этого, видимо, не хватало и он сам домогался общения с папой. Взбирался на диван, когда папа сидел на нём, обхватывал за шею и пытался растормошить отца на борьбу. Но папа не поддавался. Нередко мама принимала Мишину сторону.
— Ваня, поиграл бы с ребёнком…
Отец отнекивался.
— Не умею… Не знаю как…
Но однажды уступил навязчивости сына и уговорам жены, и на второй минуте «борьбы» выронил Мишу из рук — и плач, и слёзы, и кожа содрана на плече.
После этого мама уже не Мишину, но папину сторону держала.
— Не мешай папе, пусть отдыхает. А то опять стукнешься и плакать будешь.
Много раз просился к папе на работу, покататься на машине, на настоящей «скорой помощи» проехать, ветром пронестись по улицам с сиреной под восхищённые взгляды всех идущих и завистливые медленно едущих. Но папа кататься не брал, нельзя, говорил. А почему нельзя, не объяснял.
Объяснила мама.
— Больные всякие бывают. А папе и на дорожные аварии ездить приходится, там кровь, увечья. Опасается, не испугался бы ты.
— Я не испугаюсь, я не буду бояться, — обещал Миша.
Но папа оставался непреклонным. Взял Мишу только тогда, когда отозвали его из отпуска на неделю раньше срока, но не на «скорую», а на другую машину. Вот тогда Миша накатался с папой «под самое горлышко». Развозили и медикаменты, и медоборудование, и мебель, и бельё возили из больниц в прачечные и из прачечных в больницы.
Каждое утро вставал вместе с папой рано — ранёхонько, завтракал через силу, есть в такую рань не хотелось, а не кормленного папа не брал: «не заправленную машину на линию не выпускать!» И выходили из дому на свежеполитый асфальт, в свежий прохладный воздух. Потом ехали в трамвае, сначала в полупустом, можно было и в середине сесть, и в любом конце вагона, и на площадку выйти. А на «гаражной» остановке, из вагона они уже не выходили, а вытискивались.
