Дидье Ковеларт - Чужая шкура

— Как вас зовут? — спросил Эли Помар у официанта, который принес ему новую бутылку виски.

— Ришар, мсье.

— Недурно.

— Спасибо, мсье.

— Дайте-ка сюда бутылку.

Он обернулся к нам и, лизнув левый безымянный палец, объяснил, насколько важно для нас выбрать удачный псевдоним.

— Ришар хорошо звучит. На обложке будет выглядеть отлично, кто-то даже решит, что автор — американец. Р-ри-ча-ард — о’кей. Теперь фамилия. Она должна звучать экзотично и загадочно, но при этом легко запоминаться. Всего понемногу.

Он взял бутылку виски, поднес ее к свету, изучил этикетку, закрыл пальцами половину названия и с торжествующим видом показал нам:

— Фидиш! Ришар Фидиш. Ничего, а? Вам нравится?

Его широкая ухмылка напомнила нам каменную горгулью, каких в старину лепили к водосточным желобам. Вероятно, вежливая гримаса Доминик отразилась на моем лице, и он прикрыл другую половину слова:

— Тогда пусть будет Ришар Глен. Идет?

— Идет.

— Пью за ваш роман!

К шестому стакану наш литературный наставник плавно ушел в антипарламентский бред — этот симптом и поныне означает, что он стремительно летит в пьяную пропасть, и дно уже близко. В ту пору хмель толкал его к роялизму.

— Да, Бурбоны придурки, что с того? Вот и прекрасно! Наследные придурки всегда правили Францией лучше, чем мерзавцы с ограниченным сроком — эти слишком заняты предвыборной пляской. Скажете, нет?!

Чтобы он не слишком буйствовал в уснувших коридорах отеля, мы довели его до самого номера, а он обнял нас, словно мачту во время шторма, потом мы удалились, витая в немудреных облаках, даже не подумав содрать с груди стикеры с эмблемой «Негреско», на которых он написал нам свой адрес и телефон издателя.

До зари мы бродили взад-вперед по Английскому проспекту, придумывая героев и любовные коллизии, в которых участвовали несчастные сироты и прекрасные принцы с Уолл-стрит, но в конце концов решили взять за основу сюжет нашей жизни: единственная обожаемая дочь знаменитого дирижера, поселившегося на Лазурном берегу, встречает зимним вечером юного бастарда из интерната Массена и ломает ему виолончелью три ребра в переполненном автобусе. Наконец наши корни хоть во что-то проросли.

Когда на горизонте из моря вынырнул оранжевый солнечный шар, мы сидели обнявшись на скамейке, любовались полетом чаек и пытались переосмыслить нашу любовь, сочинить ее предысторию, увидеть мистические знамения, иначе четырех месяцев, что мы были вместе, хватило бы лишь на одну главу, ведь из простого счастья двоих мудрено выжать триста пятьдесят тысяч знаков.

— А может, мы расскажем о наших матерях?

Доминик помянула и мою мать из чистой деликатности. Слишком очевиден выбор между сказочной американкой, что погибла в подвенечном платье, проглотив пчелу, и кассиршей из «Монопри», которая хлебала «Аякс» для стекол, а однажды сдала меня на милость социальным службам и ушла в какую-то секту «на поиски себя».

Почему бы нам не сделать главной героиней Санди, круглую сироту из Массачусетса, которая управляет бульдозером и пытается возвести песочную дамбу, чтобы спасти свой дом от волн Атлантического океана. Мы опишем Нантакет, «остров, освещающий мир», бывшую столицу китобоев, некогда поставлявшую масло для уличных фонарей, а теперь перешедшую на «красные трюфели», то бишь, клюкву — там ее выращивают в воде, подальше от вредителей. В свои двадцать пять Санди всю осень собирала клюкву на прудах и возводила на бульдозере иллюзорные бастионы, которые в день равноденствия смыло приливом.

Зимой, каждые пять лет, океан уносил дома «первой линии», а стоящие во втором ряду могли любоваться горизонтом, вплоть до следующих ураганов. Этот остров — полоска песка среди океана — был обречен однажды уйти под воду, ему оставалось веков шесть, не больше. Санди сражалась с волнами за старый гараж, полученный в наследство от отца.

В один прекрасный день на исходе сентября мимо проплывал дирижер оркестра на собственной яхте — он собирался пересечь Атлантику, но увидел в бинокль Санди и тут же влюбился. Его так потрясла юная фея в шортах, грациозно валившая горы песка на красном бульдозере, что он отказался от своих планов и пристал к берегу. Но как пленить гордую красавицу? Дирижер разыграл страстного любителя механики и снял у Санди тот самый гараж.

Томления, соблазны, ужин в дюнах при свечах, запретная любовь и роковая тайна… Живописная смотрительница маяка все ждет мужа, погибшего в море… Заезжая Цирцея из Новой Англии строит дьявольские козни… Героиня таинственно исчезает, рассказчик в отчаянии уезжает во Францию… И однажды вечером — нежданная встреча на балу в Мулен де ла Галет…

Кот трется ушами о конверт в моей руке. Где-то позади меня, с улицы Лепик доносятся гидравлические вздохи и громыхания мусоровоза. Жду, когда оконная рама наконец перестанет дрожать, и аккуратно вскрываю письмо. Алкивиад мурлычет. С тех пор как я вернул сюда свой факс и его подстилку, он вновь стал со мной ласков. Ему было полгода, когда мы с Доминик примирились в зале «Плейель» и зажили по-прежнему, словно никакой Голландии никогда и не было. Кот тут же признал в ней хозяйку, а меня в ее отсутствие считал простым снабженцем. У меня дома, в Эсклимоне, он регулярно вытаскивал из-под лестницы ивовую корзинку, в которой я возил его в Париж. Я немного обиделся и спросил сельского ветеринара, характерно ли такое поведение для домашнего кота, но в ответ услышал только, что его следует называть не «домашним котом», а «котом европейского типа». Впрочем, женскую душу сей поборник политкорректности понимал ничуть не лучше, чем кошачье либидо: в прошлом году, когда Доминик выставила нас за дверь, он написал ей, умоляя принять меня обратно, «а то котик совсем перестал кушать».

— Как думаешь, Алкивиад? Вскрывать или нет?

Я замираю, уже было начав отклеивать клапан, в ожидании его решения. Он сверлит меня ореховыми глазами, щурится, тщательно вылизывает лапу и снова начинает мурлыкать. Отрываю край, вынимаю сложенный вчетверо скользкий листок глянцевой бумаги. Вверху штамп, напоминающий, что ради изготовления этой бумаги не было срублено ни единого дерева и что переработка отходов спасет нашу планету.

На мгновение я закрываю глаза. Из конверта пахнуло липой и инжиром, по этому неожиданно летнему аромату я пытаюсь угадать лицо, походку, возраст, но передо мной лишь лицо двадцатилетней Доминик. Вот она догоняет автобус с виолончелью за спиной. Вот играет для меня при свете костра, летней ночью на каменистом пляже. Вот плачет от волнения, прижавшись ко мне под зонтиком у почтового ящика в Кап-Ферра: мы только что получили карманную книжечку в голубоватой обложке. Наш «младенец» наконец напечатан, переплетен и отдан на съедение миллионам незнакомых людей — так нам казалось — и они никогда не узнают, что под именем Ришара Глена скрывается лауреатка второго приза Консерватории и студент-первокурсник из Ниццы.

Я снова открываю глаза. Экологичный листок успел раскрыться у меня в руках и теперь касается шерстки засыпающего старого котяры. Летящий почерк, неровные строчки, и старомодная манера соблюдать поля и абзацы. Это либо молоденькая студентка, которая еще не испортила себе руку работой на компьютере, либо учительница-пенсионерка, и у нее полно времени, чтобы написать нормальное письмо, жаль только рука дрожит, с этим она ничего не может поделать. Ни тот, ни другой вариант особо меня не вдохновляет.

Опустошенный, охваченный глубокой печалью, я перевожу взгляд на так и не застеленную, нетронутую кровать. Лиловое постельное белье Доминик хранит все складки, оставленные ей в последнюю ночь перед аварией, а подушка — нотку ее ванильных духов; каждый вечер я зарываюсь в нее лицом, встав коленями на сентябрьский номер «Домов и садов», раскрытый ею на странице с цикламенами, а сам сплю на диване в гостиной, чтобы не перебивать ее аромат своим запахом. Конечно, я жульничаю и раз в неделю пшикаю чуть-чуть ее духами «Эсти Лаудер». В парфюмерном магазине мне сказали, что линию «Юс Дью» скоро снимут с производства. Надо будет запастись. Да, все мои усилия и жертвы смехотворны, но только эти поступки еще поддерживают во мне желание жить. Смешное спасает нас, а не убивает.

Достав очки из кармана плаща, — я его так и не снял, — пытаюсь хотя бы на время чтения превратиться в того далекого юношу, которому адресовано письмо.

«Здравствуйте!

Не знаю, дойдет ли до Вас мое письмо. Я только что дочитала «Принцессу песков», нашла ее у подруги, к которой приехала на выходные, не знаю, кто Вы, что Вы за человек, написали Вы этот роман полгода, год или полвека тому назад; быть может, я обращаюсь к пожилому, всеми забытому господину, а может, к мировой знаменитости… Заранее прошу у Вас прощения, я совершенно не разбираюсь в подобной литературе и вообще впервые заглянула в книгу со столь «ongelofelijk»[12] обложкой (предпочитаю грубить по-фламандски). Первая Ваша фраза меня зацепила, иначе не скажешь, и я уже могла от Вас оторваться, вопреки снобизму зашоренной интеллектуалочки (что поделаешь, такова моя суть).