Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья
Рене. Я не понимаю, что вы здесь делаете. Ведь сегодня понедельник. Сомневаюсь, что вы перепутали дни. Не-е-ет, я не смеюсь над вами, не нужно делать такое лицо. Конечно, я провожу вас в комнату. Только без фамильярности, согласна, вы это ненавидите. Но я все же буду держать вас под руку. Если вы крепко прижмете к себе сверток, он не упадет. Кстати, что у вас там? Что вы сказали? Выселяют? Откуда? Кого? Вас! Да они с ума сошли! Совет директоров? И как давно не поступает оплата? Вас отправляют к детям? Но ведь вы их ненавидите! Я не дурочка, Рене, мне известно, что ваши дочери обязаны платить. Никто мне ничего не сказал, никто. Вы должны мне поверить.
Вы уезжаете меньше чем через три месяца. Вам лучше умереть, чем вернуться туда. Не говорите глупостей, это всего в пяти часах пути. Что? Бордо находится на краю света? Как они могут так с вами поступить! Вы хотите умереть, не говорите этого. Нет, я не считаю вас ни безумной, ни страдающей болезнью Альцгеймера, ничего подобного. Разумеется, вы знаете, что ваша комната здесь. Если вы дадите мне то, что держите в руках… Как хотите. Давайте положим это на кровать. Какая вы упрямая. Хорошо, садитесь на кровать вместе со свертком. И расскажите, что это за коробки?
Да, я умею считать, их пять. Осторожно, эта коробка порвалась внизу. Что это в ней? Дайте-ка взглянуть.
Фен, щетки, расчески, снова щетки, салфетки, банные рукавички, пробники кремов „Диор“, „Герлэн“, „Шанель“… Мыло, тушь „Ланком“, карандаши для глаз, кисточки для румян. Две пудреницы. Дезодорант. Красный лак для ногтей. Я… Какая вы стали сердитая.
Прошу вас, простите меня. У меня нет никакого права разглядывать это, простите, но я так поражена… просто в шоке, Рене. Я в шоке! Вы уверены, что нет другого выхода, кроме как переехать? Нет, это тоже не выход, но что же делать? Остальные уже в курсе?»
«Я не могу, Рене. Точнее, не хочу. Эта пудреница слишком дорогая, вы прекрасно знаете, что это натуральные камни. Похоже на бриллианты. Хорошенько подумайте. Как это нет времени на раздумья. А что скажет ваша дочь? Разумеется, она не промолчит, когда речь зайдет о деньгах, семьи в таких ситуациях обретают голос. Нет, я не могу. Ошибаетесь, это ее касается, уверяю вас, ей не понравится, если я это возьму. Если ей наплевать, как вы утверждаете, то подарите это своей правнучке, вы мне как-то рассказывали, что Олимпия – большая кокетка. Ах, она вам тоже не нравится.
Согласна, имя несколько претенциозное, но девочка-то не виновата. Вы слишком возбуждены, Рене, не нагибайтесь так резко, скажите мне, что вам достать. Я вижу, что вы все уже сложили в коробки, вы самостоятельная, вы умрете самостоятельной, незачем так кричать! Не могу прийти в себя. Они хотят выставить вас вон, а я повсюду ощущаю ваш аромат, – это ведь „Герлэн“, не так ли, „Сумерки“?
Я хожу по этому дому и, как только в коридорах появляется ваш запах, сразу чувствую себя лучше. Вам, конечно, на меня плевать. Я могу взглянуть на то, что вы держите в руках? Кому, вы говорите? Вашему папе?
Успокойтесь, я не сделаю вам ничего плохого.
Тише, тише.
Вы поставите себе синяк на груди, если будете прижимать сверток так сильно. Рене, никто у вас его не отнимет. Эй! Я не украду его у вас. И не позволю никому отобрать его, клянусь. Не плачьте. Я вас не узнаю. Господи, что я могу для вас сделать? Я сделаю все, что хотите. Покажите мне, что вы держите в руках».
«Вы говорите… что это антиквариат. Что он стал очень ценным для коллекционеров. Покажите мне. Это один из первых портативных широкоформатных фотоаппаратов. „Кодак“, ему больше ста лет. Принадлежал вашему отцу. Он погиб на войне, в сентябре тысяча девятьсот восемнадцатого года. В ходе Мёз-Аргоннского наступления. Того самого, в котором принимал участие Блез Сандрар[15], вдоль бельгийской границы. Погиб. Осколочное ранение в живот. Ваша мама, Люси, получила назад только это. От вашего дорогого папы остался только „Кодак“. Вам было около года, когда его не стало. Вы знаете, что он брал вас на руки всего один раз, во время краткосрочного отпуска в Рождество, в декабре тысяча девятьсот семнадцатого года. Он держал на руках младенца нескольких месяцев от роду. Вы даже не знаете, понравились ли вы ему. Не плачьте. Я здесь.
Да, я трогаю. Кожа прочная, это правда. Невероятно прочная, удивительно, ведь ей уже столько лет. Этот фотоаппарат пробит, как и ваше сердце. Я понимаю. Ваш отец погиб, когда вам еще и года не исполнилось, вы никогда не слышали его голоса, не знаете, какой у него был тембр, он был таким молодым, и вы всю свою жизнь испытывали чувство вины. Да-да, я все понимаю, ложитесь».
«Место отца в нашей жизни огромно. Его никто не может заполнить. Откуда я это знаю? Просто знаю, и все. Потому что, Рене, я тоже осталась без отца. Не знаю почему, но мне он вспоминается добрым. Добрый отец – это еще тяжелее. Розовые ниточки сахарной ваты тают во рту, прилипают к подбородку, пачкают все лицо. Это так здорово. Маленькая девочка, держащая за руку своего отца… Это чувство знакомо лишь тем, кто его испытал. Рука исчезает, а вместе с ней и чувство защищенности. Мне известно, что значит нуждаться в отце. Однажды, не знаю почему, это заполняет собой все пространство».
Независимо от того, довольны вы или нет своим отцом,моменты, проведенные с ним, настолько сильны,так велика потребность в нем[16].
«Рене, вы прижимаете этот фотоаппарат к груди так, словно от него зависит ваша почти столетняя жизнь. Вам бы так хотелось, чтобы ваш отец направил на вас объектив и сказал: „В целом, ты прожила неплохую жизнь, дочка“. Он не успел сказать вам, что любит вас. Да и любил ли на самом деле? Вы побледнели.
О… вы похожи на раненого оленя, Рене, на оленя, который ждет смерти, сраженный пулей, спрятавшись в лесу. Я никогда этого не видела, но хорошо представляю, глядя на вас сейчас. Крепкое животное с ветвистыми рогами, способными перевернуть мир, с мощным телом, способным покорить горы, но в груди его кровоточащая рана. Не знаю, почему дочь так сильно любит отца. Звук его голоса первым ободряет нас. Мы выходим из чрева матери, но именно низкий голос отца волнует нас, именно его хрипловатый тембр удерживает на земле. Без этой силы притяжения мы становимся потерянными. Я могу сказать вам, Рене: мой отец был первым мужчиной, которым я восхищалась. Восхищалась до потери сознания. Когда была маленькой, я наделяла его всеми достоинствами – красотой, умом, грациозностью – у него была кошачья походка, – его смех звучал для меня как музыка, и я была уверена, что на его плечах переживу любую катастрофу. В довершение ко всему, мой отец говорил, что он меня любит. Если бы я только вспомнила, что именно он мне говорил! Когда я просыпалась по утрам, его уже не было дома, а когда ложилась вечером спать, он еще не возвращался. Мой отец много работал. Он любил любить меня издалека. Не думаю, что моя мать получала от него хоть какую-то поддержку.
Вам девяносто три года, вы страдаете, я смотрю на вас и все понимаю. Вам не хватает отца. Это возникает внезапно и заполоняет собой все. Голос отца вытесняет все другие голоса в мире, голоса друзей, любовников, того чудесного мужчины, которого вы полюбили в Каннах, голоса детей, которых вы выносили и вырастили, хотя и покинули. Я тоже переживаю такие моменты, когда голос отца заглушает все остальные, и это становится невыносимо. Ты кричишь ему: „Замолчи! Ты больше не единственный в моей жизни, я уже не ребенок, я давно выросла, путешествовала, любила, танцевала. Ты упустил свое время. Я не даю тебе права возвращаться!“ Но отец возвращается и загораживает собой панораму других жизней, его низкий настойчивый голос звучит рядом и побеждает. А потом… фантом снова уходит, исчезает, без всякого предупреждения, когда ему вздумается. Возвращается назад, в свое тело, на землю, под кроны деревьев. Отец замолкает. До следующего раза».
«Вы спите, Рене. Вы спите, а я… сама уже не понимаю, что вам тут наговорила. Простите, возможно, я несла околесицу, я не хотела всем этим вам докучать. Просто я тоже страдала. Это длилось не так долго, как у вас, но боли было не меньше. О, только не обольщайтесь, меня привели сюда не только благие намерения. Я предложила организовать занятия в творческой мастерской, чтобы понаблюдать за вами вблизи, потому что мне требовалась информация. Из интереса, из чистого эгоизма, сосредоточить взгляд на узоре морщин и понять, что при этом почувствую. Насколько это нежно, хрупко. Насколько это душисто или, наоборот, зловонно. Лаванда, нафталин или просто дерьмо. Я организовала творческую мастерскую, потому что где-то в этом мире живет мой отец-старик, а я не знаю, что собой представляет старый человек. Понравится ли мне это или заставит бежать без оглядки. Я создала эту мастерскую, потому что я ищу своего отца.
И знаете что? Глядя на вас, на какую-то долю секунды я вдруг представила, как ложусь рядом с вами на эту кровать, положив голову на ваше корявое, как платановая ветвь, плечо, и чувствую прикосновение ваших крючковатых пальцев с изящно отполированными ногтями. На мгновение я представила, как вы утешаете меня с высоты своего возраста, вашей мудрости, вашей харизмы. Мне показалось, что вы сможете хоть немного облегчить мою боль. Я забыла, что отца можно оплакивать в любом возрасте, даже если вы давно перешагнули тот возраст, когда он умер, даже если ваш отец был в тысячу раз моложе, чем вы сейчас. Кто-то держал нас на руках, и это было в первый раз, когда нас кто-то прижимал к себе. Кто-то пригласил нас на порог этого мира, прошептав: „Иди сюда, я присмотрю за тобой, и тебе, как и мне, придется в это поверить. Не мое чрево хранило тебя, прежде чем вытолкнуть в этот мир, я просто встретил тебя снаружи. Но я был здесь. А мог быть в любом другом месте“».
