Анастасия Ермакова - Точка радости
— Я не буду ничего писать, — отодвинула от себя конверт.
— Что значит — не будете? — опешила заведующая.
— Не буду, и все.
— Но — почему?
— Я же сказала: мадам Марьяна психически здорова.
Ироида посмотрела на меня с каким-то презрительным сожалением — так смотрят на даунов:
— Зря вы это делаете, Анастасия Александровна. Я считала вас умнее. Бабку все равно упекут, и без вас. А вы только деньги теряете. Зря. Надеюсь, у вас хотя бы хватит ума не трезвонить о нашем разговоре направо и налево? И кстати… Думаю, после выхода из декрета вам лучше будет подыскать себе другое место работы.
Надо доделать стенд памяти. Вот она, мадам Марьяна, протягивает запретное яблоко моряку. Рано или поздно он его надкусит. И тогда все вновь пойдет по известному библейскому сценарию: грехопадение, изгнание из рая, тяжкая жизнь на Земле…
Какая мне, в сущности, разница — будет старуха сплетничать здесь или в психушке? И права Ироида: если дочь решила, все равно упечет. А я лишусь интересной работы с приличной зарплатой. Ну и пусть. «Адам и Ева» — подписала под снимком моряка и Марьяны. «Ожидание» — назвала фото задумчиво сидящей у окна Светланы Сергеевны. «Узор для внуков» — подпись под вяжущей Антониной Андреевной. Вскоре все фотографии приобрели названия. Взяла ватман, кнопки, понесла вниз.
Раз в месяц стенд предполагалось обновлять, вывешивать новые фотографии. Только через два месяца мне уходить, и кто этим будет заниматься? Вряд ли я вернусь сюда.
— Анастасия Александровна, вы сегодня еще принимаете? — передо мной худой дедок с оттопыренными ушами в обвислых хлопчатобумажных трико.
Он никогда раньше не заходил. Из сорока шести обитателей пансионата мой кабинет за два года работы посещали не больше двадцати человек.
— Конечно. Пойдемте.
— Меня зовут Юрий Андреевич. И я… Я хотел поговорить с вами, — бормотал дед, поднимаясь по лестнице, — много времени у вас не отниму…
— Проходите, пожалуйста, — открыла я кабинет, садитесь вот сюда, Юрий Андреевич. Времени у нас предостаточно. Рассказывайте и не торопитесь.
— Ух, запыхался. Глядите — опять снег пошел… — Посетитель нервно потер седую, мягкую на вид щетину. — Я, знаете, лето больше люблю. Тепло. Хотя, конечно, и комары… Да-а-а… Я вот по какому поводу. Переживаю я, Анастасия Александровна. Смотрю «Новости» — и переживаю. За что же мы в Великую Отечественную воевали-то? Что же с Россией сделали, а? Ну, в девяносто первом растащили ее по кусочкам, и что? Лучше, что ли, тем, которые отделились, жить стало? И все они нас ненавидят. Вы меня извините, Анастасия Александровна, если я не по делу говорю, только накипело — во как! — Старик резанул ладонью воздух на уровне шеи. — Ведь что творится? Сначала война в Чечне, потом Грузия с Осетией, теперь кризис этот финансовый, с газом на Украине черт-те что, а дальше — конец света? И это называется мирное время!
— Юрий Андреевич, я тоже очень переживаю за нашу страну. Но скажите, пожалуйста, вас лично что-нибудь беспокоит?
— Да вот это самое и беспокоит! Лично! Великая же держава была, а что стало? Обидно. Сталин, скажем. Для нас он как святой для верующих был. А потом — бац! — культ личности, деспот, тиран, в лагерях народ гноил… Как это понимать? История сама себя перевирает. И нас, дураков, за нос водит. Даже свидетели событий после не могут разобраться, как все на самом деле было. Вот штука какая… А вы, молодое поколение, как относитесь к Сталину?
— Не такое уж и молодое, Юрий Андреевич. Мне, например, уже за тридцать. А по поводу Сталина… Думаю, что Россией должны управлять, во-первых, русские, во-вторых, психически здоровые люди, в-третьих, в принципе — по уму и способностям — пригодные к управлению государством.
— Ну, тогда в истории не было ни одного такого правителя! — махнул рукой Юрий Андреевич.
— Очень мало. Кроме того, инициатива исторической личности должна совпасть с исторической необходимостью, что, как вы понимаете, явление еще более редкое. История — особа взбалмошная, экзальтированная. Ей всегда не хватало чувства меры. Сплошь перегибы и крайности. Сталин лично для меня фигура неоднозначная, но уж точно несимпатичная. Не хотелось бы когда-нибудь пересечься с ним…
— А я вот, представьте, пересекся. И ничего — цел остался. Ну, ладно, дело, как говорится, прошлое. А сейчас? Кризис этот? Скорее всего спровоцирован теми, кто на нем нажиться хочет. Да еще эти… как их?.. демографические проблемы. Подумать — детей не хотят рожать! С ума сойти! Нас у матери четверо было, отец на войне погиб. Ничего, подняла. Всех вырастила. Неужели теперь тяжелее, чем в войну?.. Эх, не могу я, Анастасия Александровна, в такой стране жить! Не могу.
— Эмигрировать хотите, Юрий Андреевич?
— Да куда уж мне! И потом — я патриот. А вы молодая, вам можно. Не собираетесь?
— Нет, я тоже патриотка.
— Это правильно. Уважаю. Только за патриотизм, к сожалению, денег не платят.
— А разве должны?
Старик махнул рукой:
— Ладно, вы извините, что вас от работы отвлекаю своей болтовней. Можно, я еще как-нибудь зайду? Не обеспокою?
— Заходите, когда захочется.
— Спасибо. До свидания. Извините балабола. — Дедок пятился задом к двери, прижимая руки к груди, и я только сейчас заметила, что у него нет указательного пальца на правой руке…
Около пяти заглядывает Философ Иваныч. Раз-два в неделю он обычно заходит ко мне.
— Ну, рассказывайте, — улыбается, — кто к вам сегодня пожаловал?
— Да вот, только перед вами беседовали с Юрием Андреевичем. Знаете его?
— Знаю, знаю. На что жаловался?
— На отечество.
— Да-а, это он любит. На отечество и я могу пожаловаться, только что толку? Знаете, Конфуций говорил: «Лучше зажечь одну свечу, чем клясть темноту». Делай в жизни то дело, которое тебе по плечу. И делай его честно.
— Делай все возможное — тогда будешь избавлен от сожалений, — вспомнились мне слова из книги «Мысли на каждый день».
— Ну да. Что-то в этом роде. Но главное — иметь светлые мысли. Ведь мысли — это поступки. А поступки — это судьба.
— Еще скажите, что человек — сам хозяин своей судьбы.
— Скорее всего, так. И если он идет верным путем, вспомогательные обстоятельства слетаются к нему, как голуби на хлебные крошки. Знаете, я люблю одно высказывание, правда, не помню, чье: «Бросьте камень в пруд — и вы уже изменили вселенную…» Понимаете? Круги по воде пошли — мир изменился. В этих кругах будущее. Пока неясное, мутное, но создается оно нами уже сегодня. И только в наших силах сделать его радостным. Что-то вы, Анастасия Александровна, печальная. Не заболели?
— Да нет, просто устала.
— Все, ухожу, ухожу. Отдыхайте. Вам это теперь необходимо, — Философ Иваныч погладил свой живот, будто ребенок был у него.
— Заходите, Федор Иванович, я всегда вам рада.
— Знаю. Поэтому и прихожу. Не печальтесь. Вы, может, уже зажгли свою свечу.
— А вы — зажгли?
Старик задумался:
— Не знаю, вот этого я не знаю…
6
Нажимаю на сотовом послушные кнопки, складывая из привыкших к своему соседству цифр Володин номер.
— Придешь сегодня? — спрашиваю.
— Конечно. Во сколько? — Голос у него такой, будто он говорит, затаив дыхание. Взволнованный, с хрипотцой.
— Дома буду примерно в семь. Приезжай в полвосьмого.
На улице легкоморозные сумерки. Снег под фонарями серебристо-желтый, от скамеек — угрюмые фиолетовые тени. За кругом света — черное мерцание.
Меня слегка знобит, как бывает, когда из теплого помещения ныряешь в простудную темень улицы. Прощаюсь с Толиком — его смена кончится только в восемь утра. Сажусь в свою машину, оставленную на стоянке возле пансионата, завожу, сметаю щеткой с лобового стекла легкий пушистый слой юного, обреченного на быстрое таяние снега. Минут десять надо прогревать, а то будет глохнуть. Наконец медленно отъезжаю, глядя в зеркало заднего вида: возле своей будки переминается Толик и на прощание шутливо машет мне рукой. По мере удаления он становится похож на маленького мальчика, машущего вслед уезжающим родителям…
Почти сразу же, как выезжаю на Ярославку, застреваю в пробке. Медленно, натужно движущаяся колонна машин, вереница красных вздрагивающих огней. Кажется, снег летит прямо из фонарей, словно туда встроены специальные снеговырабатывающие устройства.
Уже почти три месяца, как Володя стал моим двухразовонедельным гостем. Неожиданно встретила его, когда выгуливала Хвоста. Володины волосы были мокры, на ветровке блестели цепкие капли. Несмотря на погоду, он не спеша ехал на велосипеде… Узнав меня, резко затормозил, Хвост настороженно залаял.
— Настя, ты?
— Неужели так изменилась?
— Но ты… как?.. когда?.. — с изумлением смотрел на мой уже заметный живот.
