Фридрих Дюрренматт - Авария
Смех. Аплодисменты. Все набросились на торт, который только что внесла Симона, чтобы, как она выразилась, увенчать вечер. За окном показалась неправдоподобная, как аттракцион, поздняя луна, узкий серп, в тишине только мерный шум деревьев, изредка автомобили, какой-нибудь запоздавший прохожий, осторожно пробирающийся зигзагами. Генеральный представитель чувствовал себя в безопасности, сидя рядом с Пиле на мягкой плюшевой кушетке, изречение «Блажен, кто в кругу любимых»; он обнял молчаливого, который только временами изумленно восклицал «здорово» со свистящим «з», он прижимался к его напомаженной элегантности. С нежностью. С благодушием. Щека к щеке. От вина он отяжелел, почувствовал умиротворение, он наслаждался: в обществе, где тебя понимают, быть самим собой, не скрывать больше никакой тайны, так как тайна уже не нужна, чувствовать, что тебя ценят, уважают, любят. Мысль, что им совершено убийство, овладевала им все больше, умиляла его, делала его жизнь возвышеннее, героичнее. Это его просто воодушевляло. Он задумал и совершил убийство, так это ему теперь представлялось, для того чтобы выдвинуться, не из деловых или финансовых соображений, не из желания иметь «студебеккер», но — и это очень верно сказано — чтобы стать более значительным, более глубоким человеком, как ему представлялось в меру его способности мыслить, достойным почитания, любви ученых, образованных людей, теперь они, даже Пиле, казались ему древними магами, о которых он однажды читал в «Ридерз дайджест», которые постигли не только тайны звезд, но и тайны юстиции (он опьянялся этим словом), которую он в своей деловой жизни знал только как некую абстрактную каверзу и которая теперь взошла, словно гигантское непостижимое солнце, над его ограниченным горизонтом, словно не вполне постигнутая идея, и именно поэтому заставляла его трепетать еще сильнее. Так, потягивая золотисто-коричневый коньяк, услышал он — сначала глубоко удивленный, потом все более и более возмущенный — доводы толстого защитника, усердно пытавшегося превратить его поступок в нечто обыкновенное, обывательское, обыденное. Он с удовольствием выслушал изобретательную, остроумную речь прокурора, сказал господин Куммер, отнимая пенсне от красных, набухших комков своего лица и помогая себе короткими изящными геометрическими жестами. Конечно, старый гангстер Гигакс мертв, подзащитный от него много терпел, в нем поднималось настоящее ожесточение, он пытался его свалить, кто станет это оспаривать, с кем это не случается, и все же представить смерть делового человека с больным сердцем как убийство — это фантазия.
— Но я ведь убил! — запротестовал Трапс, точно с неба свалившись.
В отличие от прокурора он, защитник, считает обвиняемого невиновным, более того, не способным на преступление.
Трапс, уже с горечью:
— Но я ведь виновен!
Генеральный представитель фирмы «Гефестон», изготовляющей искусственную ткань, может служить образцом для многих. Однако если он считает обвиняемого не способным на преступление, то это все же не значит, что он считает его совершенно невиновным. Напротив, Трапс виновен во многих преступлениях. Он нарушает супружескую верность, иной раз мошенничает, но тем не менее нельзя утверждать, что вся его жизнь состоит из сплошных измен и обманов. Нет, нет, у него есть свои положительные стороны, даже свои добродетели. Друг Альфредо прилежен, настойчив, верен своим друзьям, старается обеспечить будущее своих детей, в общем и целом — верный гражданин своего отечества, но он подпорчен безнравственностью, как бы слегка подкислен, как это присуще людям заурядным, как это и должно быть им присуще, но именно поэтому он и не способен на большую, чистую, гордую вину, на решительные действия, на ясное, недвусмысленное преступление…
Трапс:
— Клевета, явная клевета!
Он не преступник, а жертва эпохи, западной цивилизации, которая, увы, все больше и больше теряет веру (она становится все туманнее) и которая настолько погружается в хаос, что человек не может уже различить никакой путеводной звезды. В итоге — полная растерянность, одичание, торжество кулачного права и отсутствие подлинной нравственности. Что же произошло сегодня? Этот заурядный человек попал совершенно неподготовленный в руки утонченного прокурора. Его инстинкт завоевателя, его частная жизнь со всеми ее приключениями, жизнь, которая состояла из деловых поездок, борьбы за кусок хлеба и из более или менее безобидных развлечений, — все это вдруг просветилось насквозь, исследованное до конца, вскрытое, ничем не связанные факты оказались связанными, во все внесен логический план, случайное представлено как закономерное, как причина поступков, которые могли и не совершиться, случай превратили в умысел, легкомыслие — в намерение, так что в итоге следствия самым неожиданным образом выскочил в конце концов убийца, как кролик из цилиндра фокусника…
Трапс:
— Это неверно!
Если рассматривать дело Гигакса объективно, не поддаваясь мистификациям прокурора, то приходишь к выводу, что старый гангстер своей смертью обязан самому себе, своей беспорядочной жизни, своей конституции. Чем вызывается болезнь у таких дельцов, хорошо известно: постоянные волнения, заботы, расстроенное супружество и нервы, но собственно причиной инфаркта был сильный фён, о котором упомянул Трапс, фён вообще опасен для сердечников.
Трапс:
— Смехотворно!
Таким образом, здесь безусловно произошел просто несчастный случай. Конечно, подзащитный действовал неразумно, но он, как и все, подчиняется законам деловой жизни, что он и сам все время подчеркивает. Конечно, он готов был убить своего шефа, чего только мысленно не представишь себе, но именно только мысленно, действия, соответствующего этим мыслям, не произошло, и оно не может быть установлено. Признать обвинение было бы абсурдом, и еще абсурднее, что его подзащитный теперь вообразил, будто совершил убийство; он, помимо автомобильной аварии, потерпел еще аварию душевную, и потому он, защитник, просит вынести Альфреду Трапсу оправдательный приговор и т. д. и т. д.
Генерального представителя все больше и больше сердил этот доброжелательный туман, которым обволакивалось его прекрасное преступление, в котором оно тонуло, расплывалось, становилось нереальным, призрачным, продуктом атмосферного давления. Он чувствовал себя недооцененным и поэтому, как только защитник кончил говорить, снова пожелал выступить. Он объяснил, поднимаясь с негодованием, тарелка с куском торта в правой, рюмка «роффиньяка» в левой, что хотел бы, прежде чем будет вынесен приговор, еще раз самым решительным образом подтвердить, что согласен с речью прокурора — при этом у него на глазах выступили слезы, — это было убийство, сознательное убийство, сейчас ему это ясно, речь защитника, напротив, его глубоко разочаровала, даже возмутила, именно у защитника он рассчитывал встретить понимание, надеялся на это, и потому он просит вынести приговор, больше того, просит наказания не из покорности, но из воодушевления, так как впервые этой ночью ему открылось, что значит жить настоящей жизнью — здесь наш бравый запутался, — для чего нужны высшие идеи правосудия, вины и раскаяния, как и те химические элементы и соединения, из которых сварена его искусственная ткань, если употреблять понятия его отрасли; осознав это, он как бы родился заново, во всяком случае, — запас слов вне его специальности у него довольно скудный, пусть его извинят, что он, собственно, едва может выразить то, что думает, — во всяком случае, выражение «родился заново» кажется ему даже недостаточно сильным, не отражающим того счастья, какое охватывает его, кипит в нем.
Так наконец дошло до приговора, который маленький, тоже изрядно опьяневший судья огласил под смех, кряхтенье, вопли восторга и даже попытку запеть (господин Пиле), огласил не без труда не только потому, что забрался на рояль в углу, или, точнее, в рояль, так как перед тем его раскрыл, — сама речь доставляла ему большие трудности. Он запинался, путал или не договаривал слова, начинал предложения, с которыми не мог справиться, пристегивал к ним другие, хотя давно забыл их смысл, но все же ход мыслей в целом еще можно было уловить. Он исходил из вопроса, кто прав — прокурор или защитник, совершил ли Трапс одно из выдающихся преступлений нашего века или он невиновен. Ни одну из этих точек зрения он не может полностью поддержать. Трапсу действительно не по плечу был допрос прокурора, как полагает защитник, и по этой причине он соглашался со многим, что на самом деле происходило вовсе не так, но все же Трапс убил, хоть и не с дьявольским умыслом, нет, только но легкомыслию, бездумности, свойственной тому миру, в котором он живет и действует как представитель фирмы искусственной ткани «Гефестон». Он убил, потому что для него самое естественное — прижать кого-нибудь к стене, идти напролом, к чему бы это ни привело. В мире, через который он проносится на своем «студебеккере», с нашим милым Альфредо ничего бы не произошло, ничего не могло бы произойти, но он оказался так любезен и пришел к ним, в их тихую белую виллу (тут взгляд судьи затуманился, и все последующее он произнес под радостные всхлипывания, прерываемые время от времени взволнованным могучим чиханием, причем его маленькая голова погружалась в громадный носовой платок, что вызывало все возрастающий смех присутствующих), пришел к четверым старым людям, которые осветили его жизнь чистым лучом правосудия, у этого правосудия, правда, несколько странные черты — он знает, знает, знает это, это проступает на четырех морщинистых лицах, отражается в монокле старого прокурора, в пенсне толстого защитника, усмехается беззубым ртом пьяного, уже слегка заикающегося судьи и вспыхивает на лысине отставного палача.
