Поль Моран - Живой Будда
— Вот это и есть французская дальневосточная эскадра, — поясняет Рено. — Как видите, никакой, даже задней мысли о нападении…
Бесстрастный, слепой и глухой ко всему, принц позволял прогуливать себя, как ребенок, которого приходится всюду водить за руку.
Однажды ночью Рено встал, страдая от нестерпимой боли в печени. В этот час плиты пола бывают прохладными. Он улегся нагишом прямо на них. Его комната сообщалась с комнатой принца. Все вокруг пребывало в покое, кроме шмыгающих ящериц и вентиляторов, монотонно гудящих под потолком. Наискось от двери спали, распростершись, словно убитые, слуги Уок и Круот — головами к сундукам, предназначенным для перевозки постельных и кухонных принадлежностей, а также драгоценностей. Они лежали на голом полу, так как сам вид простыней и тем более пользование ими все еще внушали им страх. Лунный свет падал на кубообразные белые сетки от москитов. Под одной из них, словно внутри большого опала, возлежал Жали, тоже раздетый, в одной лишь яванской набедренной повязке наподобие передника. Между ног — продолговатый деревянный брус, чтобы они не слипались ночью от пота: на экваторе его называют «голландской женой». Рено ощущает себя старшим братом. Ощущение, полное беспокойства. Он обнаружил, что несет ответственность за этих четырех темнокожих. Еще вчера он был на службе у дофина, сегодня он стал его хозяином. Именно он — причина тому, что теперь происходит. Он, конечно же, презирает, как и положено, высокопарные речи, однако он сам поражен тем, насколько слова могут влиять на поступки, запуская в ход отлаженный механизм последствий. Именно из-за него, из-за нескольких идей (возможно, он с не меньшим жаром защищал бы и прямо противоположные), зароненных им в нужный момент в молодой, податливый прожектерский ум, эти люди бросили все, покинули дворцы, разорвали тесные путы — и все ради того, чтобы ночевать теперь здесь, в меблированных комнатах. Они отрешились от всего равнодушно и спокойно, будучи фатально и глубоко убеждены в том, что никому не дано самому решать свою судьбу.
«Феликс Фор» бросил якорь на рейде. Они получили свои каюты — те немногие из оставшихся, которые не были забронированы «колонией». Рено знакомил Жали с новым для него миром: это — чиновники, худосочные и поджарые, как птицы, вынужденные клевать по зернышку; торговцы с крокодильими головами, толстые, без шеи, в расстегнутых рубашках; молодые плантаторы «а ля Дикий Запад», пришедшие на смену прежним колонистам — пьяницам и вралям, столь любезным сердцу писателей-натуралистов. У всех у них ужасный цвет лица — гнойный цвет кохинхинской лихорадки.
Рев трубы заглушил прощальные крики. Пассажиры приготовились провести на пароходе целый месяц. Они разбились на группы: мирок людей старого пошиба, небольшое общество офицеров, горстка франкмасонов, матери семейств, холостяки, больные (поделившиеся, в свою очередь, словно в клинических палатах, на маляриков, печеночников и так далее)…
Жали и его свита не покидали кают, питаясь рисом (его отвар они тоже употребляли в пищу) и вяленой рыбой, покупаемой на стоянках. Из-за такого питания Рено называл их своими «сиамскими котами». Он читал, играл на банджо, лежа на койке, и тоже не выходил на палубу, так как все еще страдал печенью, хотя морской воздух пошел ему на пользу. В Сайгоне они накупили множество книг, а потому отнюдь не искали общества. Их каюта выходила прямо на палубу. Оттуда через открытый иллюминатор его сильно нагревавшегося убежища до Рено доносились разговоры пассажиров, нарушая то, что Будда называл «священной тишиной послеобеденного отдыха»: он срывал цветы удовольствий от этой нескончаемой беседы и собирал своеобразный гербарий, составляя свод дальневосточных глупостей.
— Поверите ли, сударь, но я добился того, что стал жить с семьей на два пиастра в день и, таким образом, откладывать…
— Здесь, конечно, нет расходов на отопление, зато какие расходы на ледник и вентиляторы. Сплошные траты!
— Только экономией, поверьте мне, можно вызвать уважение к себе у жителей Востока…
— Здесь случались, и я вам точно говорю, такие ночи в январе, что приходилось спать под одеялами, а во время прогулок надевать пальто.
— Бедняга, он так «сдал», он не дотянет до Адена… (в слово «сдал» вкладывается жуткий смысл — подобно тому как преподавателям в слове «ошеломлен» удается показать то значение, которое оно имело в XVI веке).
— Я, как всякая другая женщина, думала: «Отправиться туда с любимым человеком, жить вместе на острове — чего же желать лучшего?» Но не тут-то было! Вам хочется спать? — А вы задыхаетесь! Прогуляться ночью? — А тут москиты! Искупаться? — Кругом акулы! Поесть фруктов? — Дизентерия! Никогда не выходите замуж за таможенного инспектора!
— Пагоды с колокольчиками, заклинатели змей, опиум, теософия, госпожа Хризантема, остроносые шлепанцы — все это потом приедается, одним словом — это желтая погибель…
— Мы явно идем к большевизму. — Не надо много усилий, чтобы понять это. — Спасибо. Никакого спиртного до захода солнца…
— Хинин… пиастры… отпуска… каучук в срок…
— Сайгон — это маленький Марсель…
Рено заходит к принцу. Жали отдыхает, положив голову на китайскую подушечку, твердую, как булыжник. Возле него полковник, согнувшись и уперев подбородок в колени, упражняется в манипуляциях с новыми для него предметами — вилкой и ложкой: он старается отучиться от деревянной зубочистки, с помощью которой обычно ухватывал арбузный ломоть; на полу валяются прочитанные за день книги: «Корнелий Непот»[9], «Путь к архитектуре» Ле Корбюзье[10], «Медитации». Из привитой ему в первую очередь китайской классической культуры Жали вынес уважение к поэтам и преклонение перед воспетыми ими местами. Французские же романтики будоражили его воображение, как будоражат они сейчас всю азиатскую молодежь. А увидит он озеро, воспетое Ламартином? А где находится могила Мюссе? (Кстати, Рено и сам этого не знал.)
Волны плюют срываемой муссоном пеной в окно иллюминатора. Жали задумчив.
— Мне хотелось бы иметь белую кожу, — вздыхает он.
Рено не отвечает. Однако он невольно думает об этой таинственной власти белого человека над цветными. Быть может, у самых первоначальных истоков человечества стояли не желтолицые, как утверждают некоторые, а две расы: белых людей, с тонкими носами и светлыми глазами, создателей мира и — по контрасту — негроидов, этаких не поддающихся совершенствованию калибанов[11], инфантильных разрушителей.
«Ничего — кроме этих двух символов добра и зла. Недаром идолы, женщины и азиатские актрисы густо покрываются белилами. Белый — это мужчина, это лотос, это слон-защитник; белая — это женщина, это Луна, это одежда браминов и одежда астрологов. Белый цвет — это безмятежность, чистота, божественность. Как знать…» — думает Рене.
Из соседней каюты доносится громкий смех:
— Партию в покер?
— Да, если хотите, но только в настоящий, чтобы сцепиться как следует!
— Покер — это то же регби, только с картами.
— Какой лимит? — Никакого! Впрочем… рубашка.
— Пойду поищу партнеров…
— Играть будем, конечно… только с белыми?
— О чем вы задумались, Рено?
— О том, что вот их придется защищать от азиатов, — ответил Рено, кивнув в сторону игроков. — Вам известна моя к вам сердечная привязанность… Но у меня нет выбора: они мне братья по крови.
В Сингапуре во время стоянки, когда пароход заполонили угольщики, менялы, продавцы фруктов и фокусники, стало известно о визите на борт адъютанта губернатора. Узнав о присутствии на судне принца, тот пришел приветствовать его от имени английского правительства.
Жали поклонился и поблагодарил, проявив неизменную вежливость и терпеливость, привычно уклоняясь от вопросов, на все отвечая только улыбкой.
Визит привлек к нему всеобщее внимание. Прошел слух, что это путешествует инкогнито какой-то крупный монарх, говорилось множество других глупостей. Жали явно заинтриговал пассажиров, а поскольку он часто одевался на китайский манер, они шушукались:
— Разве можно такое носить? Подумайте — длинное платье! Только мужчины могли додуматься!
— Должно быть, это сам «Небесный»! — при этом женщины подымали вверх два указательных пальчика, желая показать, что они-то знают Китай.
— Не думаю, что он придурковат. Просто он истукан.
— Среди восточных людей есть очень хорошие, уверяю вас! Которые совсем не чешутся и не пахнут дурно.
— Если бы эти люди не были глупы, они бы разговаривали!
Жали и Рено выходили из каюты лишь по ночам. Они до самого утра прогуливались по пустой, поскольку на судне запрещалось спать под открытым небом, слегка наклонной палубе. Дети не кричали. Бар с его ликерами, оберегаемыми, словно опасные звери, бывал закрыт. Злословие, это ядовитое тропическое растение, не жалило. Несмотря на то что прохлады не было, темнота располагала к беседе, к обмену мыслями — как когда-то в Карастре.
