О Чонхи - Огненная река

Мужчина сказал это с тяжёлым вздохом, как бы утешая себя и меня.

Послышалась какая-то возня, будто кого-то задушили или придавили дверью. Потом всё стихло. Кот взволновался и, как сумасшедший, начал мяукать, скребя когтями дверь.

Часы пробили двенадцать. Мужчина, как и я, наверное, следил за временем. Он слушал удары часов, подавшись вперёд, и с последним ударом откинулся на спинку кресла.

Оконную раму занесло снегом. Я, сдерживая зевоту, позвала кота: «Наби, Наби!» Но кот не подошёл ко мне. Он всё ещё мяукал и бесполезно скрёб оконную раму.

— Ах, время уже позднее.

Мужчина сделал вид, что поднимается.

«Куда же вы пойдете в такую ночь?» — спросила я.

Мужчина колебался. Ветер сдувал снег с оконной рамы и опять приносил его.

— Я думал, что вполне смогу найти свой дом, мне так знакомы были дорога и горы вокруг, что даже во сне я на сто процентов был уверен в этом. Мне не верится, что всё могло так измениться.

Мужчина говорил как бы оправдываясь, будто я была виновата в том, что он не может найти свой дом.

Грудь опять начала болеть. Стараясь приглушить боль, я довольно долго водила рукой по свитеру, но потом приподняла его край, освободила грудь от белья и сцедила молоко в миску. Налитая грудь горела при каждом нажатии, как от огня.

— Если положить на грудь горячее мокрое полотенце, то будет легче. Моя жена так делала. Она говорила, если не сцедить молоко, то начнётся грудница.

Сцедив молоко, я опустила свитер и открыла коту окно. Кот исчез в темноте, как брошенный мяч. Ветер проник внутрь, развевая занавеску и заглушая шум кипящей воды — шик, шик… С улицы слышался мышиный писк и коварное мяуканье старого кота.

— Мне придётся сегодня у вас переночевать.

Я чуть не сказала: «Не было ли у вас с самого прихода в этот дом такого намерения?» — но закрыла окно и плотно задёрнула шторы. Это не его дом, не мой дом, и старуха в недалёком будущем покинет его.

— Хорошо, если вы уйдёте завтра рано утром. Ведь здесь живут только женщины.

Старуха ворочалась с боку на бок и откашливала мокроту. Я подошла к ней. И старухе, видимо, не спалось, она тоже чувствовала какой-то страх от чужого в доме. Она пыталась приподняться в постели, её голова запрокинулась. Я без труда подняла старуху, как складывают бумажную куклу, и подложила под спину подушку так, чтобы она могла сидеть.

Старуха смотрела на мужчину ясными открытыми глазами. Мужчина, видимо, уже уснул. Чётко было слышно тиканье секундной стрелки в настенных часах. Время, окрашенное темнотой, беззвучно и мягко утекало секундами, и концентрация этой темноты, что проваливалась во время, становилась всё гуще и гуще. Часы пробили час. Зевая во весь рот, я взяла шаль. Вода в чайнике кипела — бульк-бульк, переливалась через край и брызгала на раскалившуюся докрасна печь — шик-шик…

Мужчина безвольно открыл рот, съёжил плечи, видимо, от холода, и спал. Справляясь с зевотой, я налила холодную воду в чайник. Мышей не было слышно. Кажется, я ненадолго уснула. Мне снился какой-то путаный сон, но я не смогла вспомнить его.

Часы пробили три. Мужчина вздрогнул, открыл глаза, заслонился от света лампы ладонью и осмотрелся.

— Сколько сейчас времени?

— Ещё три часа.

— Я привык вставать в это время.

Я вынула из шкафа одеяло и накрыла его колени. Мужчина, не стесняясь, взял его, набросил на плечи и опять закрыл глаза. Старуха тоже спала, чуть склонив голову и прислонившись к стене. Я повернула лампу так, чтобы свет не мешал ему, и опять закрыла глаза.

Удары бьющихся на ветру веток деревьев, остро, как нож, резали тишину.

— Что вы будете делать, когда уйдёте отсюда? Будете продолжать искать семью?

— Не знаю, — пробормотал мужчина в полусне.

Где-то печально мяукал кот. Я подумала, что надо бы открыть окно и позвать его, но лишь тихо окликнула: «Наби, Наби…», — погрузилась в вялость, как в пропасть или в безвыходное положение, и стала засыпать.

Когда я открыла глаза, в комнате ничего не изменилось. Только было нестерпимо холодно. Непонятно, проснулась ли я от ощущения, что кто-то ушёл, или от студёного холода. Я скоро заметила, что стул, где спал мужчина, пуст, а я накрыта одеялом, которое дала ему. Теперь я смутно стала припоминать, что сквозь сон слышала, как закрывали ворота.

Свет лампы выцвел в лучах рассвета, понемножку проникающего в комнату; смутно и зеленовато выглядела в этом свете старуха, она аккуратно лежала и мерно дышала. Я раздвинула шторы и посмотрела в окно на улицу. Под зеленоватым открывающимся небом по крутой дороге на склоне, запорошенном снегом, спускался мужчина в меховой шапке, как призрак, шатаясь от слабости.

Вода в чайнике больше не кипела. Было холодно. Огонь в печи погас. Спина мужчины становилась всё меньше и меньше, и на какой-то момент он скрылся за холмом, а потом появился вновь, на этот раз он стал ещё меньше. Потом он превратился совсем в крохотного и исчез в лучах зелёного рассвета.

Часы пробили пять. Птица всполошилась и начала щебетать. Я вынула кухонный нож из-за пояса, тупым концом открыла крышку печи, достала погасший угольный брикет и поставила новый. Воды в чайнике осталось совсем мало, придётся заново наполнить его. Ничего не изменилось, никаких следов не осталось — так тень стирается после рассвета. Только очень слабое дыхание, пар изо рта в остывающем воздухе. Но это чувство слишком легко может исчезнуть, оно будет постепенно слабеть из-за бесконечной невидимой разрушительной силы времени и текущей воды, а через некоторое время, когда произойдёт что-то похожее, оно вдруг оживёт и появится, как мгновение прошлой жизни.

Я очень устала, но не была уверена в том, что смогу снова заснуть. Скрючив замёрзшие пальцы ног, я вышла на кухню и наполнила пустой чайник до краёв.

Дамба в тумане

Жена скрылась в ванной с завёрнутыми в полотенце ночной рубашкой и принадлежностями для умывания, а я снял пиджак, бросил его на стул и упал навзничь на кровать, раскинув руки и ноги. Узоры обоев на потолке кружились, будто собирались броситься на меня, поэтому я поменял позу — лёг на бок и свернулся, как креветка. Я не чувствовал особой усталости. Просто хотел немного поваляться. Я подложил под голову руку и почувствовал виском, как щекочит, тикая, секундная стрелка часов, будто многоножка касается своими лапками клеток моего мозга. Прислушиваясь к тиканью, я вдруг без всякого отношения к нему вспомнил обложку иностранного журнала, на которой был изображён китаец, чьё лицо было утыкано иглами для акупунктуры. Следом вспомнился врач-китаец, про которого ходили слухи, будто он засыпает только после того, как, глядя в зеркало, исколет себе всё тело иглами; к нему я когда-то давно нёс на спине свою мать.

Поскольку этот доктор, славившийся искусством иглоукалывания и прижигания, жил в замечательном большом особняке на вершине горы, среди теснившихся вокруг дощатых хибар, мне пришлось подниматься, задыхаясь, от автобусной остановки по крутой дороге почти полчаса.

Солнце уже заходило, но разогревшаяся от жары гора, покрытая большими камнями и мелким щебнем, всё ещё не остыла и дышала раскалённым паром. Вскоре я высунул язык и стал задыхаться, а взмокшая от пота мать льнула к моей спине и ныла, всхлипывая и просясь в туалет. А я всё повторял, что она сможет сделать свои дела, если немного потерпит, пока я пройду чуть дальше.

Из открытых дверей домов женщины без всякого стыда выливали содержимое ночных горшков на улицу. «Сынок, я тебя очень прошу, ссади меня, пожалуйста», — мать кулаком стукнула меня по плечу. Я был вынужден разнять руки, сцепленные под её задом. Мы были уже на вершине холма, и я мог рукой достать до края изогнутой крыши дома доктора. Подняв подол материной юбки, я засунул его край за пояс, после чего как ни в чём не бывало, будто для меня это привычное дело, отвернулся и направил свой взгляд далеко, в противоположную сторону от того места, куда мы поднимались. Там была каменоломня.

Солнце отражалось от гранитных скал многочисленными брызгами, каменотёсы гулко били по камням. Каждый раз, когда они разрубали твёрдую породу своими острыми зубилами, раздавался грохот, от которого, казалось, сверкали и вспенивались солнечные лучи. Глаза слезились непонятно отчего, то ли потому, что пот стекал меж ресниц, то ли от ослепительных лучей, отражавшихся от каменоломни. Открыв глаза, я увидел, что из дома, стоящего в густой тени, на меня смотрит, прислонившись к двери, похожая на привидение, голая старуха. Меня вдруг пробрала дрожь. Стало ужасно стыдно, что я должен опять взвалить на спину свою мать, которая всё ещё сидела немного в стороне от дороги, и раздеть её у доктора, мокрую от пота и мочи. Но заставило меня повернуть назад не это. Я заметил вышедшего нам навстречу подышать вечерним воздухом мужчину с ребёнком на руках, которого он ласково прижимал к себе. Когда я увидел этого мужчину — крепкого, в льняной куртке с широкими рукавами и таких же штанах, чистых и хорошо выглаженных, я интуитивно почувствовал, что это и есть китайский врач. И, недолго думая, пустился с матерью на спине в обратный путь.