Николай Климонтович - Спич
В конце путеводителя шел перечень семнадцати московских музеев и десятка картинных галерей. А также восхитительные объявленiя, от них шел запах другой страны, той, из которой его, Женечку, так безжалостно исторгли: придворные поставщики Е. Л. и Ф. Вишневские. Москва. Нъмецкiй рынокъ. Фабрика художественных изделий. И подросток решил, что, останься он там, где по его глубинному ощущению, и должен был бы быть, он купил бы у семейки Вишневских настольную лампу на витой бронзовой ноге и с зеленым колпаком и вступил бы в партию кадетов. И П. Хлебников, придворный поставщик, иконостасы, царскiя врата, хоругви, главы, раки, паникадила, престолы, кресты, решетки, гробницы. Или: братья Аксерио, производство искусственного мрамора. А вот еще: Мюръ и Мерилизъ предлагают установить водопровод и канализацию. И чем эти самые мирные Мюръ с Мерилизом помешали безжалостным большевикам, которые заменили их Торговый дом на ЦУМ, где хоть что-то стоящее можно лишь достать из-под прилавка. Четырнадцати лет в своей записной книжке Женечка записывал, что эксперимент советской власти провалился, что видно на каждом шагу. Замечу, это записывалось советским школьником из интеллигентной семьи за несколько лет до появления в свет ГУЛАГа. Впору было разрыдаться: где И. П. Хлебников, где братья Азорио, где Мюр и Мерелиз, хорошо, если успели смотаться в Париж да хоть в Константинополь или вовремя умереть, не дотянув до Соловков.
Вооружившись бесценным путеводителем, Женечка тщательно утвердил ежедневный маршрут. Теперь от их дома его дорога вела до Лермонтовской. Там он переходил Садовое к метро, поворачивал налево, до Кировской. Поболтавшись здесь, отправлялся на бульвар, шел до Покровских ворот, и по Покровке возвращался на Садовое. И, как всегда прилежно, занялся самообразованием, изучая родной город, от которого осталось на удивление немало.
У метро Красные ворота на Земляном валу действительно должны бы быть Красные ворота, но их не было. Женечка не знал, что тридцать с лишним лет назад их снес Лазарь Каганович вместе с церковью Трех Святителей, расширив тем самым Садовое кольцо — при Мюре и Мерилизе про Кагановича еще было не слыхать. Кировская осталась, но должна бы называться Мясницкой. Конструктивистского дома на ногах работы Корбюзье во времена путеводителя тоже, конечно, еще не было, зато на Кировской справа сохранился магазин, в который по воскресениям тетка с детских его лет водила Женечку, как в музей. Пока тетке мололи кофе Арабика, другого она не пила, пока она покупала для бабушки на вес особый, красный, китайский чай, Женечка лицезрел драконов и змей, вившихся вокруг золотых колонн, восточные фонарики и на красном фоне бесконечный охровый орнамент, за которым не уследить глазу. Кофе пахло пряно и дразняще, к этому запаху примешивался горький шоколад и корица: так, наверное, было здесь и в добольшевистские времена, и на грязную советскую улицу не хотелось выходить. Понятно, отчего напротив, на месте Почтамта, жил некогда светлейший князь Меньшиков, хоть ни чая ни кофе тогда здесь еще не давали.
Меньшиковский дворец разрушили, конечно, но не сразу, зато по другую сторону будущей Кировской площади построили доходный дом Страхового общества Россия с часами на башне. Свернув на бульвар по выжившему имени Чистопрудный, Женечка, если верить путеводителю, оказывался как бы в Европе, но сколь не оглядывайся нынче — нет Европы, одна Советская энциклопедия. На пруду плавали утки, и Женечка не мог знать, что скоро прочтет книжку Над пропастью во ржи, а еще через тридцать лет, как и неврастеник Холден, которому было столько, сколько Женечке сейчас, будет кормить уток на пруду Центрального парка. Европа кончалась Покровскими воротами, так этот перекресток по-прежнему назывался в память о некогда стоявших здесь на пути к Кремлю воротах. На Покровке, тоже сохранившей своей имя в отличие от ее продолжения Маросейки, стояли, как и при придворном поставщике Хлебникове, дворянские особняки, отведенные под ЖЭКи, СУ и другие, даже более благородные, конторы, в которых, впрочем, вряд ли заседали потомки бывших владельцев… И хоть Женечка шел неторопливо, время бежало еще медленнее, и до желанного уже водворения домой было очень как далеко. Тогда Женечка покупал билет в кинотеатр Встреча на последние деньги, сэкономленные от школьного завтрака, и выпить лимонада в буфете в ожидании сеанса оказывалось не на что.
14
Можно прикинуть, что именно мог смотреть Женечка в рядовом московском кинотеатре того времени. Меню было небогато. В тот год на экраны попала вполне идиотская лента Семь невест ефрейтора Збруева, авторы рекомендовали фильм комедией, однако этот самый ефрейтор казался грустным и туповатым евнухом, было не смешно, напротив — ефрейтора было жаль, по цензурным соображениям он никак своими невестами воспользоваться не мог. Шел также фильм Начало. В этой картине фокус был в том, что одну очень некрасивую, похожую на поломойку в их школе, девушку, работницу мебельной, что ли, фабрики, утвердили в кино на роль героини из самой толщи французского народа Жанны д`Арк, что, вообще говоря, было мифом — Жанна была благородного происхождения. Непросто было проникнуть в замысел авторов. Он заключался, возможно, в том, что в нашей прекрасной стране некрасивых девушек не бывает, потому что внешняя неказистость искупается в них богатством душевным, кто бы сомневался. А может быть в ином, в том, что подлинные таланты у нас водятся и в рабочих общежитиях, и на стройках комсомола. Белорусский вокзал тоже оставлял впечатление тоскливое, какой-то жалостливой убогости коммунальной, провинциальной советской жизни, в которой всё в прошлом: и молодость, и подвиги, и слава… Но вот за долгое ерзанье в неудобном кресле Женечка однажды был все-таки вознагражден — вполне случайно он посмотрел подряд две серии Короля Лира.
Дома он тут же перечитал трагедию, а назавтра побежал пересматривать фильм. Оказалось, когда он читал Шекспира лет в двенадцать, от него многое ускользнуло, а сейчас — сейчас он гораздо больше понял. Странно, но ему показалось, что Король Лир — больше для чтения, упоительного чтения, чем для драматической сцены, всегда пошловатой. Уж если и ставить эту трагедию, то в опере, настолько в ней все обобщенно. Скажем, одной краской намечены Гонерилья и Регана, обе тупые и злобные волчицы, ну, как Женечкина учительница географии: в кино актрисы, играя ноздрями, изображали звериные наклонности своих героинь. А правдолюбивая ангелоподобная Корделия, которая говорит сама про себя
А что Корделии сказать? Ни слова.Любить безгласно,
— она что, дурочка из переулочка? Нет, скорее лишь мечта, фантом в угасающем уме сумасшедшего Лира. Собственно, Лир не сходит с ума от вероломства и алчности окружающей его родни, он с первых слов на сцене безумен, но как роскошно безумен:
Мы разделили край наш на три части.Ярмо забот мы с наших дряхлых плечХотим переложить на молодыеИ доплестись до гроба налегке.
Или вот еще, сколько в безумце поэтической ярости, соревнующейся с яростью бури:
Лей, дождь, как из ведра и затопиВерхушки флюгеров и колоколен………Ты, гром,В лепешку сплюсни выпуклость вселеннойИ в прах развей прообразы вещейИ семена людей неблагодарных…
Много позже Женечка увидел, что Лозинский пригладил грубость воплей Лира, и в переводе Михаила Кузмина они звучат более дико:
Валящий гром,Брюхатый сплюснуть шар земной, разбить,Природы форму, семя разбросать,Плодящее неблагодарных!
На экране все это звучало очень убедительно. Теснота сцены была раздвинута, тяжкие стены замка чернели на черни неба; балтийское море кипело, дождь лил и стегал, гром ярился, безумный Лир с то развевающимися, то повисающими мокрыми патлами седыми волосами вопил, шут вился. На повторном сеансе Женечка расплакался, не отрывая глаз от экрана, а потом, когда все принялись умирать, разрыдался, не таясь. Он плакал не столько над судьбами персонажей, но — от сладкой зависти к создателям, от томительного восторга перед недостижимой красотой. И еще, конечно, от юношеской tristesse, непременной возрастной грусти, а также от печали, которую вселяли в него виды оккупированного обворованного родного города. И тогда сзади, из темноты раздался мягкий теплый голос:
