Дмитрий Бавильский - Едоки картофеля
Мимо текла пестрая чердачинская толпа, изредка выплевывая полузнакомые лица. Убегавшие во мглу тоннеля поезда приятно обдавали холодком.
Наскоро распрощавшись, Лидия Альбертовна плюхнулась на свободное место, прижала сумку к груди и замерла, застыла каменной бабой, закрыла глаза, погрузилась в полную темноту. Даже стихи не беспокоили.
Все чаще и чаще она чувствовала себя в метро бесплотной, лишенной тела и человеческого участия. Словно она – ангел, невидимый и свободный дух, которого не замечают люди, и только отражение в окне поезда – бледное, смазанное отражение – на фоне сырого тоннеля, редких фонарей и бесконечно тянущегося кабеля, заметное лишь ей одной, может подтвердить зыбкость существования.
В Чердачинске существовала масса пустырей, и на каждой такой пустоши жила свора бродячих собак. Чем больше особей в стае, тем более тесным казался пустырь.
Лифт не работал. А ведь дома некормленые собака и муж. Точнее, муж и собака. Артем придет поздно. Не забыть спросить его про Данилу. Но что спросить? Зачем?
В соседних многоэтажках зажглись окна, на небе высыпали звезды. По телевизору – последние известия. Выступала директриса чердачинской картинной галереи Ворошнина Н.М.
Она с упоением рассказывала, как сильно повезло чердачинским любителям искусства, – город их включен в международный тур, который совершает по миру одна из наиболее серьезных экспозиций последнего десятилетия.
Лидия Альбертовна варила уху. На второе – что-нибудь из слоеного теста. Хорошо бы Артем пришел до того, как она ляжет спать. Мальчик не любит бриться, ходит все время обросший, мода у них сейчас такая…
В открытой форточке висела странная, одышливая луна.
НЕУДАЧНЫЙ ГОРОСКОП
Артем, разумеется, пришел во втором часу: как добирался, ведь метро уже не ходит… Пришел пьяный, ну, хорошо, хорошо, выпивши… Из-за этого долго не могла уснуть, ворочалась, вставала пить воду.
Прислушивалась к шумам, доносившимся из-за дверей детской комнаты.
Принюхивалась. Артем разговаривал по телефону, кажется, ругался, крутил пластинки. Потом кто-то звонил ему, уже совсем под утро. Не выспалась.
В галерее тоже неожиданности: директриса распорядилась лучших работников бросить на открывающуюся выставку. Ту самую. Вывесила объявление перед канцелярией. Странное дело: против всякой логики алфавита Лидия Альбертовна открывала список отмеченных.
Радость-то какая.
И снова по соседству с энергичной и влюбленной Мариной (с одной стороны) и скандалистой Людмилой Анатольевной (если сумеет вовремя вернуться) – с другой.
Ну-ну.
Этот день запомнился Лидии Альбертовне еще и тем, что именно тогда у нее первый раз заболело ухо, видимо, в метро надуло, возле открытого окошка сидела и насиделась. Высидела. Липкое ощущение дискомфорта преследовало ее все время. Переезжать не хотелось – новое пугает. К тому же она так привыкла к малым голландцам, их невозмутимому чувству собственного достоинства, прощалась мысленно с ними, как с родными, рассматривала трещинки и рамы, словно в первый раз.
Переехать в другой зал все равно, что поехать в длительную командировку, придется считать дни, оставшиеся до возвращения.
Перейти в новое крыло с прозрачным потолком – равно эмигрировать, расстаться с привычным образом жизни навсегда.
Что за публика ходит на этого Ван Гога? И что за Ван Гога, вообще, такая… Покоя точно не жди: привозные экспозиции пользуются повышенным интересом. Тем более помпезные, широкомасштабные.
Пришла беда, отворяй ворота. Вот, предположим, увидит она в толпе посетителей того самого молодого нахала, Данилу, сразу же вспомнила
Лидия Альбертовна имя, но притворилась, что нет, не сразу, через паузу и с усилием: как быть? Ответственность же превеликая: шедевры мирового значения и все такое.
ХЛОПОТЫ
"…И вот Рождество опять застало тебя врасплох, а любовь – иностранный язык, и в воздухе – запах газа…" – выпевал из радиоприемника голос Бориса Гребенщикова. Лидия Альбертовна никогда не понимала его излишне мудреных песенок, но в данный момент
Гребенщиков оказался к месту.
Она услышала его в "Молодежной моде", огромном магазине дорогих подарков, куда забрела после работы. Рождество по понятным конфессиональным причинам в ее семье не праздновали, тем не менее к каждому такому празднику Лидия Альбертовна, подпадавшая под безумную энергетику торговой ажитации, готовила близким подарки.
Мужчины ее, Мурад Маратович и Артем, традиционно возмущались, жалели потраченных на сувениры денег, но подарки эти в конечном счете принимали как должное.
– Ничего, – говорила Лидия Альбертовна, кротко улыбаясь и поправляя обесцвеченную челочку (в момент этот она походила на учительницу английского языка, гордую незримым превосходством над учениками), – говорим Рождество, а подразумеваем все равно Новый год.
Так оно и было. Впрочем, к новогодней ночи она припрятывала новые сувениры, и история повторялась.
– Но, мама, ты даже не хочешь понять, что мы не католическая страна и традиционное православное Рождество в январе, – пытался философствовать Артем, в котором текла ее кровь.
– Ну, какая разница, – говорила про себя Лидия Альбертовна, уставившись в точку поверх телевизионного экрана. – Главное, чтобы на пользу.
Инстинкты, преодолеть которые женщина уже не властна, безоговорочно брали вверх. А если бы он знал, что время от времени она, нет, не посещает, но просто заглядывает в храм Божий? Сладкая тайна грела грудь Лидии Альбертовны, точно вовремя принятая рюмочка коньяку, и
Великий Праздник делал ее сообщницей благого дела и Благой Вести.
Ощущение Рождества подкрадывалось на мягких, метельных лапках, потом накатывало и топило в себе с головой. Ну, да, заставая врасплох.
Картинная галерея стояла на центральной торговой улице Кирова, и предприимчивые продавцы спешили поучаствовать в покупательском безумии.
Обычно полутемная и плохо освещенная, улица Кирова, доморощенный чердачинский Арбат, расцвечивалась, как новогодняя елка. Обновлялись витрины, деревья украшались гирляндами, и густая толпа в этом теперь рано темнеющем мире загустевала до состояния переваренного вишневого варенья с косточками, становясь плотнее и плотнее.
В душе рождались сладостные, но одновременно тревожные предчувствия, от которых проще всего можно было спрятаться в каком-нибудь супермаркете, отвлекаясь на золоченую мишуру и мнимое разнообразие выбора.
ОТКРЫТИЕ
На церемонию перерезания алой ленточки Лидия Альбертовна опоздала. С вечера лечила простуженное ухо, грела вареным яйцом, насыпала в детский (откуда взялся?) носок сухой горчицы и залезла на ночь в шерстяные гетры. Утром хотела процедуры повторить, для чего и встала пораньше, да влезла в стирку, увлеклась-забылась, спохватилась минута в минуту, даже не позавтракала.
Одно хорошо: в торжественной суете отсутствие одного не слишком важного человека могут и не заметить, пропустить, главное же, не упасть в грязь лицом перед многочисленными иностранцами, понаехавшими посмотреть, как Ван Гога в провинции принимать будут.
Официальные чердачинские мероприятия – жанр особый. Соберутся представители чердачинской интеллигенции – затурканные жизнью тетки, едва ли не в кримпленовых платьях, с накрученными, точно в стиральной машине, прическами и разговорами про духовность; угрюмые, неаккуратные и подозрительные дядьки; временно тверезые графики и станковисты, парочка самодовольных педерастов из СМИ, стайка взволнованных школьников и группка циничных студентов.
Как всегда, опоздает мэр в вечном свитерке, будет старательно излучать человечность; потом местный министр культуры, спешащий с одного мероприятия на другой, начнет говорить речь, но спутается на цитате и достанет мятую бумажку. Директриса в предынфарктном состоянии будет метаться по залам, до самого последнего мгновения пытаясь сделать все "на высшем уровне" (кто б только знал, что это такое).
Все будут толкаться в вестибюле, жаться по стеночкам, точно на деревенских танцах, скептически обозревать окрестности, типа: оно мне надо, но пригласили, и я пришел.
ОФИЦИОЗ
Потом появится иностранная делегация, и кримпленово-пиджачная серость зашевелится, расцветет улыбками и задушевностью. Исподволь просочится на первый план фольклорный ансамбль, закружит в хороводе, иностранцы защелкают блицами – вот она, духовность, соборность и прочая. После танцев обязательно выступит пожилой гармонист с печальной, печеной картофелиной вместо лица и причитаниями про калину и малину, в речке темная вода-а-а-а…
Когда все окончательно устанут, начнутся речи. Вконец затурканная
Нонна Михайловна на высоких каблуках, ручки на груди, как у оперной примы, скажет про счастье обладания уникальными коллекциями, которые город и область, несмотря на отсутствие должного финансирования
