Юрий Герт - Кто если не ты
Н-да...— проворчал Мишка,— разве так хранят оружие?
Он бережно взял пистолет у Клима и принялся внимательно осматривать.
У пистолета была узкая изогнутая рукоятка и тонкий, необычайной длины ствол. Пистолет когда-то попал к ним от Егорова, который нашел его неведомо где. Он утверждал, что такими пистолетами в прошлом веке стрелялись на дуэлях.
Но на Яве любое оружие ценилось на вес золота.
Мишка велел Климу принести золы и керосина и принялся очищать пистолет от ржавчины. Клим с уважением следил за Мишкой и покорно выполнял все, что тот считал возможным ему доверить: до блеска натер мелом три патрона — весь их боезапас.
Когда пистолет был приведен в порядок, они подошли к окошку, за которым синел клочок неба, и по очереди заглянули в ствол. В нем виднелись какие-то бугорки и выбоинки. Мишка называл их раковинами.
— Надо попробовать выстрелить,— сказал он.— Выстрел сразу все прочистит.
— А если пуля застрянет?
— Что ж, тогда пистолет разлетится ко всем чертим.
Клим помедлил. Ему представилось, как они оба, истекая кровью, валяются на чердаке. Тогда прощай Ява!
— Что ж, давай попробуем,— сказал он.
Они поспорили, кому стрелять первому, но так как ни один не хотел показаться трусом, подбросили гривенник.
Стрелять выпало Климу.
Были приняты все меры предосторожности. Выйдя на лестничную площадку, Клим притворил дверь и просунул, в щель руку. Над его ухом горячо дышал Мишка.
— Внимание! — сказал Клим. Рука у него слегка дрожала.
— Огонь!..— прошептал Мишка.
Едва слышно щелкнул курок.
— Не стреляет,— с досадой и некоторым облегчением сказал Клим.
Попробовали еще раз — и снова осечка. Даже патрон не удалось вытянуть из гнезда.
— Я же говорю, эту музейную редкость надо передать в театр!— Мишка повертел в руках пистолет, не зная, что с ним делать дальше.
Однако подумав, они все-таки решили захватить его с собой, а чтобы он снова не заржавел в дороге, смазать его хотя бы постным маслом — ничего более подходящего в своем распоряжении сейчас они не имели. Перед тем, как спуститься за маслом, Клим заметил, что белье, сохшее на чердаке, как бы покрылось серой плесенью от пыли, которую они тут подняли. Кое-где четко проступали отпечатки пальцев,
— Вот история! — Клим поморщился. Белье Высоцких. Узнают — разразится грандиозный скандал.
Они спустились вниз вместе — оставлять Мишку на чердаке одного, если каждую минуту сюда могла явиться старуха Высоцкая, было небезопасно.
На их счастье, Николая Николаевича с женой дома не оказалось — они ушли на прогулку, потому что человеку, страдающему язвой желудка, нужен чистый воздух. Без всяких помех Клим раздобыл подсолнечное масло, и они смазали пистолет. И тут Климу взбрела в голову странная мысль.
— А ну, прицелься,— сказал он.— Представь, будто перед тобой враг. А я представлю, что меня привели на расстрел.
— С ума ты спятил,— сказал Мишка.— Нашел игрушку...
— Ради тренировки воли! Ну что тебе стоит!
Они стояли посреди гостиной. Мишка шутя вскинул руку и взвёл курок.
— Ну, стреляй,— сказал Клим, побледнев.
О чем думал он сейчас, быковато нагнув голову, стиснув кулаки и глядя прямо в жуткий черный зрачок ствола? Может быть, о голландцах, которые взяли ого в плен?
— Стреляй, трус! — крикнул он.
— Молчать, изменник! — сказал Мишка, входя в роль.— На колени!.. Проси пощады!
— Коммунисты не падают на колени! — крикнул Клим.— Коммунисты не просят пощады!
Вдруг что-то жестокое проглянуло в очертаниях Мишкиных губ — Клим стоял спиной к буфету, и Мишка видел в зеркале, вделанном в буфетную нишу, свое отражение.
— По предателю именем революции...— медленно, растягивая слова, проговорил Мишка...
— Да здравствует революция! — крикнул Клим.
И раньше, чем Мишка успел сказать «огонь» — отрывисто грохнул выстрел.
— Кли-и-им!..
Вытаращив глаза, Мишка бросился к Климу. На Мишке не было лица. Он зачем-то щупал грудь Клима, как будто не верил, что тот остался целым и невредимым. Из пистолета жиденькой струйкой выползал серый дымок.
— Я же... Я не нажал даже... Как же он вдруг?..— бессвязно бормотал Мишка.
— Все в порядке,— сказал Клим улыбаясь, — Значит, он все-таки стреляет!
По его лицу невозможно было определить, действительно ли он не испугался или только притворяется. Он шутил, подбадривал и всячески старался расшевелить Мишку, на которого напал какой-то столбняк. Только заметив на полу маленький, отливающий перламутром осколок, Клим взглянул на буфет и нахмурился. Одна из шести чашек знаменитого саксонского сервиза разлетелась вдребезги. Мало того! В зеркале зияло отверстие величиной с горошину, от него во все стороны протянулись паутинки трещинок.
— Вот так штука,— мрачно процедил Клим.— Уж лучше бы ты вогнал пулю мне в сердце.
Как раз в эту минуту в передней хлопнула дверь и раздались голоса. Клим выхватил у Мишки пистолет, затолкал себе в карман. В гостиную, чему-то улыбаясь и напевая на ходу вошла Надежда Ивановна.
10
К вечеру, когда буря у Бугровых стихла — потому что всякий шторм в конце концов сменяется штилем — и Надежда Ивановна, приняв двойную порцию валериановых капель, уснула на взмокшей от слез подушке, Николай Николаевич пригласил Клима в свой кабинет.
Клим еще помнил то время, когда эта комнатка бывала самой шумной и оживленной в доме. По вечерам здесь становилось тесно и дымно; люди громко спорили, смеялись, сбрасывали пальто и плащи прямо на подоконник, и после их ухода мать подолгу оттирала вощеный паркетный пол. А потом, далеко за полночь, когда все вокруг замирало, здесь, еще горел свет и попеременно раздавались — то тяжелая поступь шагов, то быстрое стрекотание пишущей машинки... Тогда Клим еще не знал, кто эти люди и зачем они собираются у отца, и ему нравилось, примостясь на груде старых газетных подшивок, вслушиваться в малопонятные разговоры, где чаще других мелькали слова: Мадрид, оппозиция, съезд, Сталин.
Теперь здесь было тихо, как в больничной палате, Надежда Ивановна строго поддерживала установленный мужем порядок и почти стерильную чистоту; на окнах висели плотные шторы; облезлый, рассохшийся шкаф с книгами вынесли в кухню, а на его место поставили широкий диван; он занял полкомнаты. На нем отдыхал Николай Николаевич после обеда. Вечером он уходил принимать пациентов и возвращался часам к десяти. Из кабинета доносилось позвякивание ложечки о стакан, сонное шарканье домашних туфель, а за полночь,— когда все кругом смолкало, в застывшей тишине одиноко звучал жесткий металлический голос, который с презрительной четкостью выговаривал каждое слово — Николай Николаевич, плотно закрыв ставим, слушал Би-Би-Си.
Клим не любил этот кабинет, и когда ему доводилось заглядывать сюда, испытывал тягостное, гнетущее чувство.
Настороженный и непримиримый после ссоры, он постучал в дверь, как бы подчеркивая вынужденность своего прихода.
Хотя за окном еще не наступили сумерки, в кабинете горела настольная лампа; блеклый свет ее казался безжизненным и придавал худому желчному лицу Николая Николаевича восковой оттенок. Вытянув ноги, дядя сидел перед столом, в кресле с высокой спинкой, одетый в старомодную черную тужурку с пояском, сохранившуюся чуть ли не со студенческих лет, и блестящей пилочкой полировал ногти.
— Да, я ждал тебя, Клим...
Он едва разомкнул свои сухие, плотно сжатые губы и не поднял глаз от пилочки. В прежние времена Клим в душе счел бы себя оскорбленным, но сейчас он просто подумал о том, что предстоит ему завтра, и Николай Николаевич, и его пилочки, и весь предстоящий разговор представились ему такими же лишними и ненужными, как и эта лампа на фоне светлого неба. Он опустился на край стула и стал ждать с выражением терпеливого безразличия.
Николай Николаевич все чистил и обтачивал ногти — бледно-розовые, выпуклые, правильной овальной формы,— смотреть на них было противно. Клим перевел взгляд на лампу,— в ее бронзовый плафон вделаны граненые цветные стеклышки, каждое отливает на свой лад — синим, янтарным, багряным... Когда-то Клим вывинчивал плафон и напяливал на голову вместо шлема. Ему особенно нравилось красное стеклышко. Он устанавливал его напротив глаза — и весь мир пылал буйным веселым огнем... С тех давних пор только и осталось, что лампа...
— ...спокойно, разумно и ничего не утаивая...
Клим даже не заметил, как Николай Николаевич, начал говорить. Он откинулся на спинку, и в том, как он смотрел на Клима, чуть приподняв свои вздрагивающие безресницые веки, и в его чрезмерно ровном, приглушенном голосе сквозило раздражение, сдерживаемое яростным усилием. Клим слушал, пытаясь вникнуть в смысл слов Николая Николаевича, и ему все время казалось, что какой-то тяжелый пресс медленно выдавливает из губ дяди фразу за фразой, похожие на длинные серые макароны.
