Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза
Днем председатель обычно не показывался на улице, сидел у себя в сельсовете или спал, но как только наступала темнота, садился на коня и уже до рассвета не вылезал из седла; с началом войны эти ночные дозоры стали у Гурбана правилом. Иногда среди ночи раздавался вдруг бешеный конский топот. «Опять, значит, сабля из ножен вон», — приподнимая голову с подушки, встревоженно думал Исфендияр. Однако старик твердо знал: Гурбан не такой человек, чтобы попусту горячиться, зря за саблю не схватится. А уж если схватится, так бьет наотмашь. Может, именно поэтому в деревне спокойно: ни воров, ни жуликов… Кругом только о них и разговору: то амбар очистили, то увели лошадей из конюшни, то выломали дверь в товарном вагоне… А у них в деревне все было спокойно, и люди твердо знали: пока Гурбан в седле, ничего дурного не случится.
Стоило только сцепившимся в драке мальчишкам напомнить о Гылынч-Гурбане, как драчуны сразу затихали; если обиженная мужем женщина грозилась пожаловаться председателю — угроза действовала незамедлительно. Этот сухой, неприметный на вид человек, взыскательный и к себе и к другим, давно уже стал для односельчан воплощением справедливости. Разумеется, Гурбан достиг этого не одной только строгостью. Не было дома, куда председатель не заглядывал бы хоть раз в неделю. А что касается семей фронтовиков, тут уж он до всего доходил: безошибочно мог сказать, пшеничный или ячменный хлеб едят в таком-то доме, доится ли корова и есть ли у ребятишек обувь, ходят ли в школу. А стоило какой-нибудь солдатке отлучиться, председатель во всех подробностях знал, куда и зачем ходила женщина и долго ли она отсутствовала. Если Гурбан вдруг переставал наведываться в какой-нибудь дом, можно было не сомневаться, что тому была веская причина.
Конь Гурбана, такой же малорослый и жилистый, как его хозяин, и такой же стремительный и легкий на ходу, давно уже скрылся за домами, чьи камышовые крыши редкими серыми пятнами темнели вдоль железнодорожного полотна, а Исфендияр все стоял и думал.
— Не обмишуриться бы тебе с этим хромым чертом.
Сказал — и был таков.
А как это понять? Если он сейчас же не увидит председателя и не разберется, в чем дело, он до утра глаз не сомкнет!
Гылынч-Гурбан — Гурбан-Сабля.
Слава Богу, легок на помине! Гурбан неожиданно опять вынырнул из темноты и натянул поводья.
— Никак опять ты? — удивленно воскликнул он.
Кузнец поднял руку и схватил коня под уздцы. Сердце тревожно сжалось, потом, словно выравнивая ход, застучало тяжело, медленно… Исфендияр не хотел сразу начинать разговор о фельдшере…
— И чего ты покоя не знаешь? — как ни в чем не бывало бодро спросил Исфендияр.
— А я как раз тебя хотел об этом спросить. Я что? Мое дело привычное — пока все не объеду, мне покоя не будет. Ты-то чего здесь забыл? С утра до вечера в кузне, а ночью по полям слоняешься…
— Так ведь я сказал — человек с дрезины сошел…
— Прости, Исфендияр, что-то не верится.
— Вот это да! Кому ж ты тогда верить будешь, если не мне, старику?!
— Да не знаешь, кому и верить!.. Время такое, война! Жизнь стала тяжелая, люди меняются, глядишь, и у такого почтенного человека, как ты, секретные делишки могут завестись… Я, как представитель местной власти, не могу пройти мимо подобных явлений!
— Бог с тобой, Гурбан, откуда у меня секретные дела?!
— Тогда объясни толком, ради чего торчишь ты здесь столько времени!
— Да я уже тебе сказал: какой-то человек сошел с дрезины…
— Ну ладно, пусть сошел. И пусть идет себе своей дорогой! А тебе-то что здесь стоять? Знаешь небось: в городе после двенадцати — комендантский час!
— То в городе… А нам это ни к чему.
— К сельской местности приказ, конечно, прямого отношения не имеет, тут другие порядки, но, сам понимаешь, время военное. Не имею права допускать, чтоб человек ночью по степи разгуливал! Председатель сельсовета — все равно что комендант, обязан поинтересоваться! Какая такая забота тебя по полям гоняет?
— Забота?.. Забот хватает, да избавит тебя от них бог! Ты вот сейчас насчет фельдшера намеки строил… Поосторожней, мол, как бы чего не вышло… Сказал, стеганул коня — и с глаз долой, а я стою, столб столбом, и в толк не возьму, о чем ты… Тебя уж и след простыл, глядишь, до деревни доскакал, а я все соображаю, прикидываю, к чему это ты, что за намек… Растолковал бы ты мне, Гурбан!..
Председатель достал из кармана папиросы, коробок, чиркнул спичкой…
Вспыхнувший огонек осветил его худое, темное лицо, большие выразительные глаза, казавшиеся чужими на некрасивом старом лице, покрытом частыми морщинами…
— Скажи, Исфендияр, болтал я когда-нибудь попусту?
— Упаси бог!
Гурбан потянул за поводья; ожидая, когда конь перестанет звякать удилами, приподнялся на стременах, огляделся и сказал, понизив голос:
— Зря мы тут разговор завели! Ночью в степи за версту слышно! Может, к тебе пойдем?
— Мой дом — твой дом! — Исфендияр даже охрип от волнения. — Сам знаешь — такому гостю всегда двери открыты. Только ты сейчас говори, здесь! Не могу я ждать, понимаешь? Да брось ты озираться — кому мы тут нужны? Говори, в чем дело?
— Ладно, слушай! Не доверяю я Хромому. Слышал кое-что насчет него… Войне радуется твой Хаджи! Перед войной, говорит, я жизни не видел, а теперь дело по-другому пойдет. Половина мужиков безногие вернутся, если вернутся… Будет, говорит, и на моей улице праздник — какую пожелаю, такую и возьму: захочу — вдову, захочу — девушку!
— Вранье! — Исфендияр даже руками замахал. — И кто такое выдумывает, чтоб у него язык отсох!
— Значит, не веришь?
— Нет.
Гурбан пососал папиросу, снова огляделся по сторонам.
Старик ждал, подняв на председателя глаза.
— Понимаешь, Исфендияр… меняются люди. Нельзя нынче сердцем все мерить.
— Ты про Хаджи хотел…
Гурбан в сердцах швырнул на землю окурок.
— Ладно, давай напрямик! Интерес имеет Хромой к твоему дому! К твоим невесткам!
Так и есть! Исфендияр уже начал догадываться, что услышит что-нибудь в этом духе. Значит, дошло до председателя, что Хаджи хотел сватать их…
— Как я тебя уважаю, Исфендияр, об этом толковать не приходится… — Гурбан говорил задумчиво, даже грустно. — Пятьдесят лет молот в руках держишь! В деревне колеса не отыщешь, чтоб не ты шину натягивал. Любую лопату возьми, любой кетмень — все через твои руки прошло. Замечательный мастер, отец двух сыновей-фронтовиков — я, Исфендияр, честью твоей дорожу как своей собственной! И охранять ее буду как зеницу ока!
Старик вздохнул и, словно опасаясь рассердить Гурбана, несмело коснулся ладонью его руки, лежавшей на луке седла.
— Да с чего ж ты это взял-то, Гурбан? Что-то не верится мне…
Гурбан резко отдернул руку.
— Я тебе все сказал! Слов на ветер не бросаю — ты знаешь!
У Исфендияра перехватило дух.
— Значит, говоришь… шашни завел Хаджи с моими невестками?
— Я этого не видел! Греха на душу брать не буду!
— Не видел? А чего ж говоришь? Я точно знаю, Хаджи — честный человек! Несчастный — другое дело! Невезучий!.. Помнишь, весной решение вынесли на правлении — дать ему коня, чтоб в бригады ездил?.. Дали. Лошадь как лошадь, ничего особенного, а он, как увидел коня под седлом, чуть не заплакал от радости. И опять не повезло парню! Сыпал в камышах известку эту проклятую, чтоб ей пропасть, — я неподалеку был, мешки подносил, — смотрим, а голова-то у коня раздулась — пень пнем! Пропала животина! Я тогда на правлении говорил: другого, мол, коня надо, а он…
— А он отказался, — раздраженно перебил старика Гурбан. — Я, говорит, невезучий, одного коня змея ужалила, другого волки съедят. Это мне все известно, не пойму только, с чего тебя на этот разговор повело?..
Старик вдруг потерял нить рассуждений, смешался… Он смотрел на недовольное лицо председателя, затененное длинным козырьком кожаной фуражки, и чувствовал, что глаза его наливаются слезами…
— Непонятный ты человек, Исфендияр. — Гурбан покачал головой. — Тебе толкуют: осторожней, мол, подозрительный он человек, честь твоя пострадать может, а ты? Защищать его от меня взялся?! Ну как с тобой после этого говорить?!
Старик молчал. Он стоял, уставившись глазами в землю, и машинально, сам того не замечая, помахивал рукой, отгоняя комаров, тучами вившихся вокруг его головы. Как же это выходит? Речь-то о нем идет, о его благополучии… Не дай бог, Хаджи и вправду замыслил недоброе. И как же это он ни разу не подумал — а вдруг неспроста к ним фельдшер зачастил?..
Сейчас только Исфендияру пришло в голову, что, может, он и сам хитрил все это время, не без задней мысли старался обласкать Хаджи: не сможет, мол, парень перешагнуть через дружбу, не станет зариться на невесток! Конечно, так оно и было! И Хаджи чувствовал это. Потому и краснел до слез, глаза прятал, потел от смущения. Гурбан уже закурил новую папиросу и посасывал ее короткими торопливыми затяжками… Он вроде бы и не хотел курить, а просто дымил, отгоняя комаров…
