Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше
— Да приидет царствие твоё…
Я продолжала излагать свои просьбы. И уже собралась со всем пылом попросить Господа отпустить мне грехи. Вот тут-то, не сомневалась я, по крайней мере половина моих одноклассниц прослезится. Но, к сожалению, в классе неожиданно поднялся какой-то сильный шум, очень мало похожий на аплодисменты.
— …Яко на небеси… — пара крепких рук подхватила меня под мышки, и в одну секунду я оказалась в партере, — и на земли!
Сестра Бенедетта тенью накрыла меня. Против солнца её лицо выглядело тёмным и злым. Распятие, свисавшее с шеи, раскачивалось от резкого движения. Я выпрямилась, наверное, она сильно придавила меня, опуская на пол.
Сердце моё колотилось в висках, как той ночью, когда температура поднялась до сорока, и я бредила. Я ровным счётом ничего не слышала из того, что происходило вокруг меня, как в немом фильме.
Девочки, открыв рты, дрожали. Людовика рядом с сестрой Бенедеттой отрицательно мотала головой. Сестра Бенедетта что-то говорила и говорила, и говорила, и говорила. Что же касается меня, то я оглохла.
Очень возможно, что сестра Бенедетта что-то спрашивала у меня, а я не отвечала, хотя она повторяла свой вопрос уже в четвёртый и в пятый раз. Если бы она не взяла меня за плечи и не встряхнула, я, наверное, так никогда и не услышала бы её.
— Можно узнать, что ты хотела сделать, Леда Ротко?
Я не ответила ей в шестой раз.
— Ты ответишь мне или нет?
Нет никого страшнее рассерженной монахини. А сестра Бенедетта исходила яростью.
— Да.
— Что да?
— Да, хочу ответить.
— Так отвечай!
— Я не поняла вопроса.
Сестра Бенедетта дышала, как мехи, свисавшее с шеи распятие по-прежнему раскачивалось.
— Садись на место, Леда Ротко! И вы тоже, девочки, садитесь на свои места.
Тут началось общее движение.
Ноэми сидела рядом со мной, как на похоронах — втянув голову, уставившись в пол, вздрагивая и хлюпая носом.
Я оказалась виновницей какого-то бедствия и чувствовала себя очень неловко.
Я догадывалась, что должна извиниться, но не понимала, в чём заключается моя вина. Если бы только кто-нибудь подсказал мне, за что нужно попросить прощения, я ни секунды не медлила бы.
Сестра Бенедетта тоже вернулась на своё место за кафедрой.
Некоторое время в классе стояла тишина.
— А теперь проведём перекличку, — сказала сестра Бенедетта, отнимая руки от лица.
— Людовика Альтьери.
Людовика поднялась за партой позади меня и произнесла «Здесь», со злобным удовольствием пыхнув мне в затылок.
Ноэми проговорила «Здесь», как умирающая.
В то утро занятия сопровождались лёгкими смешками, которые сестре Бенедетте удавалось приглушить лишь иногда, и то ненадолго.
Звонок прервал мою сотую по счёту попытку написать своё имя, тогда как другие, учившиеся делать это уже целую неделю, легко выводили собственные фамилии.
Сестра Бенедетта провела нас во двор и оставила под наблюдением сестры Миртиллы.
— Поговорим после перемены, — сказала она, словно клещами сжав мне предплечье.
Если учесть опыт моих первых двух дней в школе, перемену следовало бы назвать изничтожение.
Сестра Миртилла, бедняжка, вообще не понимала, на каком свете она оказалась. Круглая, подпрыгивающая, словно воздушный шарик, она всё воспринимала в самых радужных красках, и все вокруг неё были прекрасны и замечательны.
Как она могла подумать, будто девочки действительно водят хоровод вокруг меня, остаётся загадкой. Если бы мы и правда вздумали водить хоровод, то я, надо полагать, тоже ходила бы по кругу вместе со всеми, а не стояла бы в центре.
Сестра Миртилла оставалась так далека от действительности, что даже похвалила девочек:
— Молодцы. Продолжайте и дальше так.
А на самом деле происходило примерно то же, что и в прошлый понедельник.
Все, кроме Людовики, окружили меня. Разница заключалась лишь в том, что теперь на меня указывали пальцем и не задавали вопросов. Они насмехались надо мной и хохотали до упаду. Разница оказалась и в том, что Ноэми не стояла рядом, а сидела на ступеньках лестницы, что вела из Колледжа во двор. Я видела, что она нахохлилась там, словно сыч, уткнувшись головой в колени. Я же стояла неподвижно, лишь посматривая в ту сторону, откуда доносились насмешки.
— Давай, Леда, прочитай нам Отче наш… — подстрекала какая-нибудь девочка.
— Ооооотче наааааш, — вторила ей другая, раскинув руки, словно кто-то тянул их в стороны.
— Давай, Леда! Ты что, язык проглотила?
И хохочут.
— А потом как ты делала?
— Давай, ну ты ведь знаешь молитву… Читай дальше…
— Может, дашь нам сегодня наши яблоки? — спросила самая высокая девочка.
И все опять смеются.
Да, яблока на этот раз не было. Я не открыла бы мой портфельчик, даже если бы меня принялись избивать, как Либеро колотил Фурио и наоборот.
Вдоволь насмеявшись над моим сольным выступлением, девочки и в самом деле стали водить вокруг меня хоровод, напевая:
— Леееееда дууууурааааа… Леееееда дууууурааааа… Леееееда дууууураааааа…
Тут Людовика прошла в круг, встала рядом со мной и посмотрела на них.
— Прочь отсюда! — приказала она.
И они ушли.
Остались только мы — она и я, даже без физической поддержки Ноэми на случай, если упаду, — и я зажала свой портфельчик ногами.
— Так вот, Леда… — заговорила она, начав обходить меня по кругу своим особым шагом — вытягивая ноги и ступни в белых туфельках. — Скажи-ка…
Мне не хотелось, чтобы она оказалась у меня за спиной, и я стала поворачиваться следом за ней, чтобы видеть её перед собою, и от этого голова, и так уже пошедшая кругом, закружилась сильнее.
— Зачем подражаешь мне?
— Подражаю? — еле слышно переспросила я.
— Да. Подражаешь мне. Зачем?
— Но я не подражаю тебе.
— Нет, подражаешь.
— Это неправда.
— Тогда почему не ешь?
Вот к чему клонило это дьявольское светловолосое великолепие. К моему яблоку.
— Потому что не голодна.
— Это неправда. Не ешь, чтобы походить на меня.
— Я же сказала — нет. Я не голодна.
— Ты тоже балерина? Скажи правду!
— Балерина? — При чём тут это, вопрос оставался для меня загадкой. Красивой, но загадкой.
— Да, балерина. Не ешь, потому что занимаешься балетом.
— А кто занимается балетом, не ест?
— Не смейся надо мной, Леда Ротко. Я же знаю, что ты не дура.
Не будь она так прекрасна, я обняла бы её точно так же, как обняла меня Ноэми.
— Спасибо.
— Не уходи от разговора.
— Хорошо.
— Так что же?
— Что «что же»?
— Просто подражаешь мне или тоже балерина?
— Я не голодна!
— Прекрати!
В тот же миг я получила доказательство того, как её приказ могут одновременно выполнить сразу двадцать четыре человека.
Я прекратила, даже не сознавая этого.
— Ладно, Леда Ротко. Знай же, если станешь подражать мне, проиграешь. А если ты балерина, то я всегда буду лучше тебя.
Сделав пируэт, она удалилась кокетливой походкой, светлые волнистые волосы рассыпались по спине.
Людовика разговаривала не так, как мы. Даже если говорила совсем не то, что мои папа и мама, всё равно это звучало по-другому. В ней сидел взрослый человек. И не оставалось никакого сомнения, что человек этот — женщина.
Когда я подошла к Ноэми и окликнула её, она даже не подняла голову. Что-то бормотала и всхлипывала.
Мне пришлось подойти поближе, чтобы понять.
— Зачем ты это сделала, Леда? Зачем ты это сделала? — повторяла она.
— А что я сделала, Ноэми?
Она наконец подняла голову от колен:
— Теперь они никогда не перестанут смеяться над нами обеими.
— А ты здесь при чём?
— Я же твоя сердечная подруга.
— Ну и что?
— Если смеются над тобой, значит, смеются и надо мной.
Тут я впервые за весь день облегчённо вздохнула:
— В таком случае, если не будут смеяться над тобой, не будут смеяться и надо мной!
Ноэми посмотрела на меня так, будто я обидела её. Потом покачала головой, утирая слёзы:
— Ты плохая, Леда. Я больше не люблю тебя. И не хочу, чтобы ты была моей сердечной подругой.
Она встала и, волоча ноги, поднялась по лестнице.
В этот момент я ощущала каждое микроскопическое движение своего тела. Кровь неслась по венам со скоростью света, и они раскалились.
Для одноклассниц я оставалась дурой, для сердечной подруги — плохой, для личной противницы — подражательницей.
В желудке сильно заурчало.
Я поднялась по лестнице со своим красным портфельчиком и заперлась в туалете. У меня кружилась голова, во рту пересохло. Здесь, пока сижу на унитазе, никто не увидит, как ем яблоко.
Я не сразу открыла портфельчик. Плохо слушались пальцы. Только сидя в уединении на низком, словно кукольном, унитазе, можно почувствовать себя так — ещё более одинокой.
